Арете

Арете́ (др.-греч. ἀρετή) — термин древнегреческой философии, означающий «добродетель», «доблесть», «совершенство», «достоинство» или «превосходство» любого вида.

В своём самом раннем появлении в греческом языке это понятие было связано с понятием соответствия цели или функции, обозначая «собранность, слаженность, пригодность» всякой вещи или существа.

Применительно к человеку понятие арете принимает значение «доблести» и шире — добродетели: нравственного качества, присущего достойному человеку. Приобретение этого качества требует усилий: «Порок достигается легко, а овладеть арете трудно», — говорит Гесиод (Орр. 287). При этом первоначально арете воспринималось не только как состояние, требующее усилий для своего достижения, но и как «некое природное свойство благородного человека», доступное не всякому; это отразилось в однокоренном понятии «аристократия»:

Корень слова тот же, что у ἄριστος, превосходной степени «прекрасного» и «превосходного», которая во множественном числе устойчиво употребляется для обозначения знати.

Однако уже софисты объявляют арете «дисциплиной, которой за скромную мзду можно обучить всякого так же, как грамоте, музыке и т. п.»; таким образом, происходит «демократизация» этого понятия, а «вместе с этим создаются предпосылки для его интеллектуализации, что делает арете центральной проблемой воспитания гражданина, а впоследствии — воспитания философа».

Содержание понятия арете было подробно разработано в концепциях Платона, Аристотеля и более поздних эллинистических философов.

См. также

• Дэ
• Арететерапия

Отрывок, характеризующий Арете

– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.