Аркадий (Шапошников)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Епископ Аркадий<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
2-й Епископ Славский
1855 — 11 ноября 1868
Церковь: РПСЦ
Предшественник: Аркадий (Дорофеев)
Преемник: Иринарх
 
Рождение: 1810(1810)
посад Клинцы, Суражский уезд, Черниговская губерния
Смерть: 11 ноября 1868(1868-11-11)
Слава-Русэ, Румыния
Епископская хиротония: 1 января 1854 года

Епископ Аркадий (в миру Андрей Родионович Шапошников; ок. 1810[1], посад Клинцы, Суражский уезд, Черниговская губерния — 11 ноября 1868, село Слава, Австро-Венгрия) — епископ Древлеправославной Церкви Христовой (старообрядцев, приемлющих белокриницкую иерархию), епископ Славский, а также «епископ странствующих христиан, экзарх некрасовский», один из наиболее значительных деятелей Белокриницкой иерархии своего времени.



Биография

Родился в самом начале ХIХ столетия в посаде Клинцы, Черниговской губернии. По смерти родителей вся семья Шапошниковых переселилась в Кременчуг, где Андрей добывал себе пропитание, занимаясь писанием икон по заказам старообрядцев.

Будучи ещё очень молодым человеком, в 1821 году Андрей женился на дочери кременчугского купца Дударева — вдове Хионии Яковлевне, имевшей от первого брака двух сыновей. От неё он имел сына, умершего во младенчестве; вскоре после его рождения начались между супругами несогласия и в 1824 году, после трехлётней совместной жизни, Андрей Шапошников тайно оставил семью, ушёл из Кременчуга спасать душу. Таким местом для спасения выбрал он старообрядческий Лаврентьевский монастырь Гомельского уезда Могилевской губернии. Здесь он был пострижен в иночество с именем Аркадий.

Благодаря своим выдающимся способностям и редкой энергии быстро приобрёл большое влияние на монастырские дела и снискал уважение всей лаврентьевской братии. В 1832 году Аркадий был единогласно избран братией игуменом.

В конце 1834 года Аркадий вместе с одним иноком оправились в Варшаву к новому владельцу Гомельского имения, к которому принадлежал и монастырь — к князю Паскевичу с просьбой подтвердить некоторые особенные права, дарованные прежними владельцами гр. Румянцевыми, принимавшими очень деятельное участие в монастырских делах. Князь милостиво принял Аркадия, подтвердил права, данные Румянцевыми, но устранил не только себя, но и управление своей гомельской экономии от всякого вмешательства в монастырские дела и от опеки над нравственностью иноков.

Все время его игуменства прошло в неустанной борьбе с одной стороны с большей частью иноков «слабых житием», а с другой с меньшей частью, стремившейся путём перехода в единоверие осуществить свои честолюбивые замыслы. Так дело продолжалось до 1844 года, когда по предписанию правительства монастырь был закрыт, а игумен Аркадий выслан под надзор полиции в родной посад Клинцы, как в место ревизской приписки.

Но Аркадий усидел там недолго. В июле 1845 года мы видим его уже в Молдавии в Мануиловском скиту, в котором он был проездом на пути в Добруджу в Славский скит; в последнем в октябре того же года он и поселился и вследствие своего выдающегося ума приобрёл и здесь большое значение.

Участвовал в обсуждении возможности принятия в «древлеправославие» нестарообрядческого епископа для организации старообрядческой иерархии; первоначально не поддержал эту идею, однако вместе с другими старообрядцами встречал митрополита Амвросия (Паппа-Георгополи), ещё не присоединившегося к старообрядчеству, в городе Сулина в апреле 1846 года. После прочтения «Соображения о верах», составленного Павлом (Великодворским), игумен Аркадий стал сторонником присоединения митрополита Амвросия к старообрядчеству. На соборе в Славском монастыре в октябре 1846 года, где обсуждалась форма чиноприёма митрополита Амвросия, Аркадий высказался за «третий чин», без повторения над митрополитом таинства миропомазания, однако собор решил принимать митрополита «вторым чином», через проклятие ересей и миропомазание.

20 июля 1847 года в Славском скиту на собрании старообрядцев-некрасовцев, признавших новоучрёжденную Белокриницкую иерархию, были избраны 3 кандидата для поставления соответственно во епископа, священника и диакона. Аркадий был выдвинут кандидатом во епископа, но, ссылаясь на 18-е правило святых апостолов, запрещающее рукополагать женатого на вдове, объявил о своём недостоинстве принять священный сан. После настойчивых просьб участников собора Аркадий согласился с избранием во епископа. Однако митрополит Амвросий на прошение об архиерейской хиротонии Амвросия ответил отказом, решение митрополита не изменилось и после повторного рассмотрения кандидатуры Аркадия уже на соборе в Белой Кринице, участники которого, во многом под влиянием инока Павла, повторили прошение Славского собора. Во епископа был рукоположен инок Аркадий (Дорофеев), которого первоначально предполагалось возвести в сан священноинока. Аркадий из Белой Криницы возвратился в Славский монастырь.

Обладая большим авторитетом среди некрасовцев, активно помогал архиепископу Аркадию (Дорофееву) в управлении Славской епархией.

1 января 1854 года Аркадий (Шапошников) был поставлен Аркадием, архиепископом Славским, в «епископы странствующих христиан» для тех некрасовцев, которые, воспользовавшись предложением турецкого правительства, решили выселиться из Добруджи на время открывшихся тогда военных действий между Россией и Турцией. В марте того же года эти переселенцы вместе с епископом Аркадием (Шапошниковым) двинулись в путь и поселились на хуторе одного паши в 12-ти верстах от Стамбула, где и прожили до октября 1855 года. Так как оба некрасовские епископы — Аркадий (Дорофеев) и Алимпий во время военных действий были арестованы, как беглые из России, то Аркадий (Шапошников), вернувшись из странствия, принял титул «епископа Славского и экзарха всех некрасовцев». Сделавшись епископом славским, Аркадий ревностно принялся за устройство свей епископии. Письма его за 1857—1862 годы наполнены просьбами о присылке книг, донесениями о поставленных попах, о вновь выстроенных церквах и т. п. Он даже намеревается завести свою типографию для перепечатки нужных для старообрядцев книг. В 1862 г. епископ Аркадий принимает деятельное участие в возникших в его епископии спорах о непринятии метрик.

В том же году в Москве было издано повлекшее много споров «Окружное послание». Большая часть белокриницкого согласия приняла это послание, однако другая категорически его отвергла. Аркадий с самого начала стал на сторону первых: «молю всех православных христиан, писал он в одном письме, без сомнения читать и веровать всему написанному во „Окружном послании“». В возникших спорах по поводу послания Аркадий принимал деятельное участие. Так в 1866 году он вместе с другими епископами подписал определение Боташанско-Ясского собора, в котором митроп. Кириллу воспрещалось священнодействовать впредь до большого собора за принятие еретических догматов партии раздорников. Участвовал Аркадий и в Белокриницком соборе 1868 года, но здесь, желая во что бы то ни стало умиротворить уже несколько лет мятущееся раздорами и распрями старообрядчество и удержать его от распадения, сделал в пользу противоокружников большие уступки и даже отрекся от «Окружного послания», подписав позорную для старообрядцев-окружников грамоту и заключив, по собственному его выражению, «грязный мир» с раздорниками. Но этот «грязный мир» не принёс желаемого примирения; напротив он возбудил новые неудовольствия. На Аркадия, бывшего до сих пор крепким защитником «Послания», отовсюду посыпался целый град обидных упрёков, обличений и даже угроз. Все эти письма сильно подействовали на Аркадия и имели решительное влияние на развитие его недуга.

11 ноября 1868 года в старообрядческом Успенском мужском монастыре в селе Слава в Добрудже (ныне село Слава-Русэ, Румыния) спустя три месяца после Белокриницкого собора, Аркадий скончался.

Николай Субботин назвал Аркадия, епископа Славского, одной из самых замечательных личностей белокриницкой иерархии. При большом уме Аркадий обладал обширными сведениями, почерпнутыми, как видно из его писем, не только из старообрядческих книг; со старообрядческой же литературой он был знаком вполне. К тому же он свободно владел пером и умел выражать свои мысли очень оригинально, языком не чуждым силы и красноречия. Редкая энергия, необыкновенная память, быстрота соображения, всегдашнее умение найтись в затруднительных обстоятельствах в продолжении всей жизни выдвигали его на первый план. Как великий ревнитель старообрядчества и строгий блюститель всех установленных обрядовых условий жизни, строгий не только к другим, но и к самому себе, Аркадий пользовался у старообрядцев большим уважением. Но при своих несомненных достоинствам Аркадий обладал и значительными недостатками. Его гордый, мстительный характер, его страсть к любостяжательности, хотя и были тщательно им скрываемы, но, тем не менее, иногда всплывали наружу и восстанавливали против него общественное мнение, которое высказывалось иногда в довольно резких отзывах о нём.

Напишите отзыв о статье "Аркадий (Шапошников)"

Примечания

  1. [rpsc-nn.ru/glavnaya/mesta-staroverskie/29-klintsy.html Клинцы]. Проверено 26 апреля 2013. [www.webcitation.org/6GF09ZEWb Архивировано из первоисточника 29 апреля 2013].

Литература

Отрывок, характеризующий Аркадий (Шапошников)

Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.