Аркебуза

Аркебу́за (фр. arquebuse) (не путать с понятием «аркебуз») — гладкоствольное, фитильное дульнозарядное ружьё, один из первоначальных образцов ручного огнестрельного оружия, появившийся в 1379 году в Германии. Также ставилась в бойницы.

Заряжалась с дула, стреляла короткой стрелой или каменными, а позже свинцовыми пулями. Пороховой заряд поджигался с помощью фитильного замка. Вес аркебузы составлял около 3 килограммов, калибр — 15-17 мм. Пуля, выпущенная из аркебузы конца XV века, имела дульную скорость около 300 м/сек и пробивала тяжёлый рыцарский доспех на расстоянии до 30-35 метров. Примерно такая же была прицельная дальность. Длина ствола в XV веке составляла 30-40 калибров. Это было связано с несовершенной технологией изготовления стволов, а также с тем, что до начала XVI века применялась пороховая мякоть (зерновой порох был изобретен позже), и зарядить ею длинноствольное оружие было затруднительно.

Первоначально аркебуза представляла собой арбалет особой конструкции (известный как аркебуз) с закрытым ложем, который заряжался металлическими шариками (отсюда и название — arque + buse)- потом стали использовать порох и фитиль — так появилось первое ручное огнестрельное оружие.

С немецкого Haken buchse — буквально крюк + трубка = гаковница. Первоначально плечевого приклада не было, было подмышечное коромысло, поэтому пищаль зажимали в подмышке и опирали в специальный упор гак-крюк на пищали (см. ручная бомбарда). Калибр первых (XIV—XV вв.) ручных гаковниц мог быть 30-40 мм, но начальная скорость оставляла желать лучшего (100—150 м/с), пробивная способность также была низкой. Поэтому говорили, что огнестрельное оружие наводило страх скорее своим грохотом и пламенем, чем реальной пользой. Позднее, в XVI веке, появляется гранулированный порох, длинные стволы, калибр аркебуз уменьшается до 20-22 мм и вес ядра — свинцовой пули — до 50 г, начальная скорость пули оценивается в 200—250 м/с. Отсюда идёт название — мушкет (musquet) — оружие, стреляющее чем-то маленьким (ср. москит, муха). В то же время, чтобы отличать специализированное тяжелое ружьё от любого другого (после битвы при Павии, с Испанией) — например охотничьего, где столь крупный калибр не нужен — стал применяется прежний термин «аркебуза», в смысле ружьё/пищаль вообще, хотя у этих аркебуз никаких гак-крюков нет и в помине. С тех пор (XVI в), очевидно, за аркебузами закрепляется определение как лёгких ружей малого калибра. О силе отдачи некоторых аркебуз можно судить по укороченным прикладам, которые не были приспособлены для плечевого упора — их просто прижимали к щеке.

История применения

Аркебузы приобрели известность во время битвы при Павии в 1525 году, когда 3 тыс. испанских солдат, вооруженных аркебузами, одержали победу над 8 тыс. французских рыцарей, положив таким образом конец могуществу рыцарских армий в Европе. В ту же эпоху на смену аркебузе начинает приходить мушкет, обладающий большей пробивной силой, но зато и более тяжелый. В результате аркебуза до конца века сохранялась как легкое, кавалерийское и охотничье оружие, а аркебузиры превратились в легких пехотинцев. В XVI веке также распространились аркебузы с колесцовыми замками и нарезными стволами. Увеличилась длина ствола, а сами стволы стали изготавливать методом сверления (как и у мушкетов). К началу XVII века мушкет совершенно вытеснил аркебузу.

В Японию аркебуза была завезена португальскими торговцами в 1543 году; на землях провинции Сацума начинается массовое производство этого оружия. В 1575 году в битве при Нагасино Ода Нобунага поставил три линии вооруженных аркебузами асигару за деревянным частоколом, тем самым подготовившихся к нападению вражеской конницы. Построение в три линии позволяло стрелкам двух задних линий перезаряжать своё оружие, в то время, как первая линия вела огонь. Такая тактика позволяла вести непрерывную стрельбу, компенсируя недостаточную меткость стрельбы аркебузы. Подобная тактика в Европе называлась караколь. Во время сёгуната Токугава (основан в 1603 году) вопреки популярным «городским легендам», использование огнестрельного оружия продолжалось, как и его производство, хотя из-за меньшей интенсивности конфликтов в этот период они реже применялись в военных действиях. Более того, постепенно ручное огнестрельное оружие превратилось скорее в фермерский инструмент (служащий для отпугивания животных или убиения оных), чем реально орудие ведения войны, и такие взгляды начали меняться лишь в начале XIX века.

Аркебуза также была у воинов терции. Те́рция (исп. tercio) — тактическая единица Испанской Империи в эпоху доминирования Габсбургов в европейских сражениях в XVI веке и в первой половине XVII века.  В терции были представлены следующие рода войск — пикинеры, мечники и аркебузиры или мушкетёры. В теории в составе терции должно было находиться 3000 солдат, хотя на практике зачастую было меньше половины этого числа. Испанские терции были первыми в Европе тактическими единицами, где личный состав был представлен хорошо тренированными добровольцами-профессионалами с отличной строевой дисциплиной, вместо наёмников, которые составляли большинство европейских армий того времени. Иногда терцию называли испанское каре. До битвы при Рокруа терция считалась непобедимой.

Ссылки

• Аркебуза // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Аркебуза

Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.