Армет
Поделись знанием:
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Армет (итал. Armet) — закрытый кавалерийский шлем XV—XVI века. Характерной чертой этого шлема являются:
- Шарообразный купол (до этого кавалерийские шлемы имели сфероконический купол);
- Подбородник, состоящий из двух раскрывающихся половинок, в закрытом положении соединяемых штифтом;
- Второе забрало, откидывающееся на затылок;
- Шлем плотно облегал голову и шею владельца. Большинство арметов (кроме ранних) оснащались защитой шеи и ключиц.
Содержание
Ранний армет
На фотографии слева изображён доспех из оружейной коллекции второй половины XIV — первой половины XV веков в замке Хурбург в итальянском графстве Южный Тироль. Доспех этот датируется 1410 годом и представляет собой образец ранней миланской брони со всеми характерными для неё чертами. Одной из них является наличие армета, который в данном случае представляет собой образец со всеми особенностями данного типа шлемов. Вентиляция только на левой половине нижнего забрала ведёт своё происхождение от бацинетов с забралом хундсгугель. Верхнее забрало утеряно, однако наличие креплений даёт основание говорить о том, что оно было, и скорее всего заострённое, как в более поздних шлемах. Кольца для крепления бармицы (самой бармицы нет) показывают способ защиты шеи и ключиц владельца. Купол у этого шлема всё ещё сфероконический (как у гранд-бацинетов), но форма его более круглая, чем у большинства бацинетов. Отверстия на лбу — очевидно места пришнуровки подшлемника к куполу шлема. Шлем этот предположительно был изготовлен миланским мастером Базарино ди Треццо.
Кроме такого шлема, встречаются арметы без верхнего забрала, половинки нижнего забрала на которых вытянуты вперёд наподобие хундсгугеля. Такой шлем даёт неплохой обзор, но уровень защищённости его владельца ниже. Один из таких арметов находится в коллекции Клингбейл в Берлине.
Классический итальянский армет середины XV века
Такой шлем был весьма популярен в середине — второй половине XV века, причём не только в Италии. Отличительные черты шлема:
- Забрало типа «воробьиный клюв» (англ. sparrow's-beak visor);
- Часто оснащался ронделем (диском на затылочной части), служащим для защиты ремня нижнего забрала;
- Кольчужная бармица практически исчезла из употребления. Шлем надевался поверх латного ошейника — горже, пластины которого заходили под шлем и таким образом обеспечивали достаточный уровень защиты шеи и приемлемую подвижность;
- Купол шлема стал уже полностью сферическим, в некоторых шлемах он ковался из двух половинок и сваривался посредине, место стыка образовывало небольшой гребень, служивший дополнительным ребром жёсткости;
- Дыхательные щели в забралах выполнялись в виде узких прорезей, а не круглых отверстий, как это обычно было в других шлемах.
Такой армет использовался в комплекте с итальянским миланским доспехом. Армет с нижним забралом из двух половин часто называют арметом первого типа. Позднее — к концу XV века — появляется армет второго типа, нижнее забрало которого ковалось в виде цельного подбородника, закреплённого на петле в левой части шлема и застёгивавшегося защёлкой справа. Именно таким является изображённый в книге Эммануила Виолле-Ле-дюка флорентийский армет. Кроме этого, забрало арметов конца XV века стало длиннее и закрывало подбородок спереди полностью — позднее эта черта станет популярной у турнирных арметов XVI века.
Максимилиановский армет
В начале XVI века в Германии императором Максимилианом I была введена мода на доспехи с рифлёными поверхностями — так называемые максимилиановские доспехи. Доспехи эти представляли собой синтез готической и миланской брони, где из первой бралось рифление поверхностей. а из второй — общая форма доспехов. Шлем, естественно, тоже был продуктом такого синтеза — это армет итальянского фасона, но с гофрированием купола и других частей.
Одной из наиболее примечательных особенностей, бросающихся в глаза, является забрало, имевшее следующие формы:
- «гармошкой» (англ. bellows-visor) — ребристое забрало из горизонтальных рёбер и щелей;
- «воробьиный клюв» (англ. sparrow beak) — классическая остроносая форма забрала, имевшая широкое распространение на протяжении двух столетий — в XV—XVI века:
- классическая конструкция с одинарным забралом;
- конструкция появившаяся в 20 годы XVI века, в которой «клюв» делится на верхнее и нижнее забрало, так что можно откинуть вверх верхнее забрало («разинуть клюв») улучшив обзор, при опущеном нижнем забрале (естественно такое забрало встречалось лишь у поздних арметов)
- «обезьянье лицо» (англ. monkey-face), оно же «моськин нос» (англ. pug-nose) — имеющее ниже зрительных щелей выступающую часть забрала с широкими вертикальными прорезями, похожую на решётку;
- «гротескное» (англ. grotesque) — забрало, представляющую собой гротескную маску виде человеческого лица или морды зверя.
Сам шлем имел рифление и ребро жёсткости в виде невысокого гребня. Что касается его конструкции, то имелось четыре варианта защиты нижней части лица:
- с нижним забралом, откидывающимся вверх подобно верхнему, и нередко закреплённого на том же шарнире что и верхнее забрало;
- с нижним забралом, которое не крепилось на шарнире, а просто пристёгивалось спереди;
- с вариантами исполнения нижнего забрала как в арметах XV века первого и второго типа (описанных выше).
Из них в Германии наибольшей популярностью пользовались вариант с откидывающимся нижним забралом и несколько меньшей популярностью армет второго типа, в то время как в Италии были популярны в первую очередь арметы первого типа. Кроме того вариант с откидывающимся наподбородником не нуждался в ронделе, торчащем подобно гвоздю с огромной шляпкой из затылка, и предназначенным для защиты от перерубания ударом по затылку ремня, стягивающего вместе нижнюю часть шлема (наличие подобных ремней, иногда усиленных подшитой кольчугой, у итальянских доспехов было связано с тем, что в отличие от немцев итальянцы широко использовали кожаные ремни не только для дешёвых доспехов). Что любопытно, арметы первого типа в XV веке итальянцы частенько оснащали дополнительным наподбородником на ремнях.
Защита горла и шеи — горже существовало в двух вариантах:
- Фактически состоящий из традиционных наподбородника и назатыльника. В отличие от конструкции XV века, наподбородник не закреплён жёстко на кирасе и смыкается с назатыльником, образуя сплошную латную защиту шеи, под которой находится настоящее горже; так что получалось два подвижных конуса.
- Так называемый бургундский, обеспечивающий наилучшую подвижность головы; гибкое горже, состоящее из латных колец, способное наклонятся в любую сторону, на котором закреплён свободно-вращающийся шлем характерным креплением в виде двух полых колец (в виде витых верёвок), свободно скользящих одно в другом.
Армет XVI века
С отходом моды на максимилиановские доспехи (которые были чрезвычайно трудоёмкими и дорогими в изготовлении) популярной снова стала гладкая броня, которая не кардинально отличалась от миланской внешне. Поэтому армет середины — конца XVI века представляет собой дальнейшую эволюцию миланского армета, направленную тремя путями:
- Боевой армет. Тут конструкция была направлена на улучшение обзорности и удобство в бою. Такой армет делался по тому же принципу, что и миланские арметы XV века, отличаясь от них формой верхнего забрала, которое закрывало весь подбородок и за счёт прямо расположенных смотровых щелей обеспечивало неплохой обзор даже без его поднятия.
- Турнирный армет для копейной сшибки. В Германии такой армет назывался Geschlossener Helm. Тут конструкция была направлена на обеспечение безопасности в штехцойге. С этой целью, так как посадка кавалериста на турнире была с заметным наклоном вперёд — что и предопределило появление шлемов «жабья голова» — турнирные арметы (см. рисунки и фото слева) ковались со смотровыми щелями заметно выше, чем в боевых образцах. В некоторых образцах таких арметов верхнее забрало разделялось на две части, чтобы обеспечить хоть какой-то обзор участнику турнира до непосредственно копейной сшибки. Такой армет входил в состав доспешного гарнитура, в частности в состав гринвичского доспеха, но предназначался исключительно для турниров — для боя его заменяли на бургиньот, обеспечивавший гораздо лучший обзор;
- Турнирный армет для пешего боя. Этот шлем представлял собой совершенно особенный тип, сложившийся в результате изменений в турнирах, направленных на уменьшение опасности для участников. Так как в поздне-средневековых турнирах острое боевое оружие было запрещено, бои происходили на тупых турнирных мечах и деревянных булавах, то необходимости в доспехах и шлемах, защищающих от уколов, не было. Поэтому турнирные кирасы для пешего боя делали перфорированными для облегчения и вентиляции, а турнирные шлемы для пешего боя — саллеты и арметы — выполнялись такими, чтобы обеспечить максимальный обзор и удобство. С этой целью турнирный армет для пешего боя ковался с шаровидным куполом, соединённым с задней частью горже, и одним забралом, соединённым с передней частью горже (как у гранд-бацинетов), которое на петлях подымалось вверх. Забрало это делалось с вырезом под защиту лица, представлявшую собой решётку из прутьев, приклёпанных к нему. Такое забрало обеспечивало отличный обзор и защиту от удара деревянной турнирной булавой, но, разумеется, не могло быть использовано ни в копейной сшибке, ни в бою (хотя некоторые бургиньоты имеют такие забрала в виде решётки). На иллюстрации из «Турнирной книги» показан именно такой шлем в парадном исполнении, с навершием на специальной шапочке, жёстко крепившейся к шлему, и судя по горностаевому намёту принадлежавший герцогу бретонскому.
Армет остался популярным именно как турнирный шлем. Однако смерть короля Генриха II в 1559 г. — удар копья констебля Монтгомери отбросил забрало, и обломок копья смертельно ранил короля в глаз — стала концом популярности шлема на турнирах. На полях сражений армет ещё ранее был вытеснен бургиньотом.
Источники
- Ewart Oakeshott «European Weapons and Armour. from the Renaissance to the Industrial Revolution» F.S.A. ISBN 0-85115-789-0
- Царскосельскій музей: с собраніем оружія, принадлежащаго Государю Императору. Издатель А. Бауман, СПб. 1860
- Жуков К. А. Armet a rondelle. Функциональное назначение одной детали шлемов позднего средневековья. mreen.org/OZRclub/armet-a-rondelle-funkcionalnoe-naznachenie-odnoy-detali-shlemov-pozdnego-srednevekovya_2.html
Напишите отзыв о статье "Армет"
Отрывок, характеризующий Армет
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
