Армитедж, Альберт

Альберт Борлейз Армитедж
Albert Borlase Armitage
Альберт Армитедж
Род деятельности:	моряк, исследователь
Дата рождения:	2 июля 1864(1864-07-02)
Место рождения:	Балквхиддер, Шотландия
Гражданство:	Великобритания Великобритания
Дата смерти:	31 октября 1943(1943-10-31) (79 лет)
Место смерти:	Шотландия
Награды и премии:

Альберт Бо́рлейз А́рмитедж (англ. Albert Borlase Armitage; 1864—1943) — офицер английского торгового флота, полярный исследователь, участник английской экспедиции Джексона — Хармсворта на Землю Франца-Иосифа (1894—1897) и первой британской антарктической экспедиции под руководством Роберта Скотта (1901—1904).

Краткая биография

Альберт А́рмитедж родился 2 июля 1864 года в городке Балквхиддер, Пертшир, в семье врача Брэдфорда Армитеджа и его супруги Элис (урожденной Лиз (англ. Alice Lees)). Начальное образование получил в городке Скарборо, где отец занимался врачебной практикой. У Альберта было шесть братьев, трое из которых стали моряками. В возрасте 16 лет получил начальное морское образование, проходя обучение на военно-морском учебном судне HMS Вустер в Гринхите (на этом же судне 20 лет спустя начинал учёбу Генри Бауэрс — будущий покоритель Южного полюса). Своё первое плавание Армитедж совершил на борту грузового судна «Plassey» до Калькутты. На обратном пути «Plassey» штормом был выброшен на берег, а часть экипажа погибла. После Армитедж устроился на работу в P & O Сompany, в штате которой числился вплоть до выхода на пенсию в 1924 году.

Полярные экспедиции

1894—1897

В 1894 году руководство P & O Сompany рекомендовало Армитеджа для участия в составе британской северной полярной экспедиции под руководством Фредерика Джексона, направляемой на архипелаг Земля Франца-Иосифа для проведения научных работ в области метеорологии, геодезии, магнетизма и т. д. Её организация ознаменовала возобновление английских полярных исследований после длительного перерыва, последовавшего за многочисленными «франклиновскими» экспедициями.

Главный спонсор экспедиции медиамагнат Альфред Хармсворт одобрил кандидатуру Армитеджа и назначил его помощником Джексона. Армитедж полностью оправдал возлагавшиеся на него надежды. В экспедиции он отвечал за магнитные, метеорологические и астрономические наблюдения. Помимо этого, он сопровождал Джексона во всех его санных путешествиях и внес существенный вклад в части картографирования архипелага. Морской опыт Армитеджа оказался бесценным, когда шесть членов партии провели сутки в спасательных шлюпках после того, как во время одного из походов они попали в суровый арктический шторм. Именно Армитедж первым заметил на мысе Флора Фритьофа Нансена, возвращающегося из своей экспедиции к Северному полюсу. В отчете о работе экспедиции так описывается этот момент: «Армитедж, который вел наблюдения в обсерватории, вдруг сунул голову в дверь жилого помещения и закричал: „Сколько вас здесь? Я вижу человека на льду“. Все пересчитались и выяснили, что все на месте. Стало очевидно — возле них вновь прибывший. Джексон вскочил и закричал: „Кто бы это ни был, я выхожу“, и выбежал из дома. Все остальные похватали подзорные трубы и бинокли и начали наблюдать». Армитедж помог Нансену внести коррективы в расчеты координат его похода, исправив ошибку, вызванную остановкой хронометра. За огромный вклад в дело экспедиции Армитедж был удостоен гранта Марчисона Королевского географического общества.
В честь матери Альберта Армитеджа на западе острова Луиджи Джексоном был назван [www.gpavet.narod.ru/Places/maps/luiji_ostr.jpg мыс Армитедж].

1901—1904

После экспедиции Джексона Альберт Армитедж стал одним из консультантов Клементса Маркема — президента Королевского географического общества и идеолога первой британской антарктической экспедиции по вопросам её организации. Маркем возлагал большие надежды на Армитеджа, обладавшего богатым полярным опытом и опытом плавания на парусных судах, и предложил ему должность заместителя Роберта Скотта — штурмана экспедиции. Предложение поначалу было отвергнуто, но после, очарованный обаянием Скотта, Армитедж предложение принял, но на определенных условиях, одним из которых была независимость Армитеджа в принятии решений. Интересен факт, что когда через месяц после того, как Альберт Армитедж был принят в состав экспедиции, ему пришло «конфиденциальное письмо» с просьбой ответить, согласится ли он на должность начальника экспедиции в случае отставки Скотта. Ответ был краток: «Нет!». Маркем также рассматривал кандидатуру Армитеджа на должность руководителя самостоятельной антарктической экспедиции, в том случае, если адмиралтейство откажет ему в содействии.

В феврале 1902 года Скотт организовал базу экспедиции в проливе Мак-Мёрдо на полуострове Хат-Пойнт острова Росса. На Армитеджа легли, главным образом, вопросы проведения наблюдений за земным магнетизмом. В конце весны Роберт Скотт вместе с Эрнестом Шеклтоном и Эдвардом Уилсоном отправился в поход южному полюсу, а Альберт Армитедж возглавил так называемую «западную партию», задачей которой было найти путь к южному магнитному полюсу, для чего требовалось пересечь неизведанные области Земли Виктории. Первый разведочный поход был предпринят Армитеджем вместе с пятью спутниками ещё в сентябре. Основной поход начался в конце ноября. Вспомогательную партию возглавлял доктор Реджинальд Кёттлиц (товарищ Армитеджа из экспедиции Ф. Джексона). «Западная партия» пересекла пролив Мак-Мёрдо на запад и подошла к устью огромного ледника, стекающего с гор. Вспомогательный отряд возвратился на судно, а Армитедж попытался идти дальше. После тяжелейшего подъёма в условиях плохой погоды 3 января партии удалось подняться до истока ледника (названного в честь геолога экспедиции Хартли Феррара), где восходители разбили свои палатки на высоте 8900 футов над уровнем моря, откуда открывалась панорама ровного, покрытого снегом плато, которое простиралось насколько хватало глаз. Они прошли по этому плато на лыжах несколько миль, став первыми людьми, побывавшими во внутренней части Земли Виктории — антарктическом плато. Таким образом, предположение о том, что Земля Виктории является горным хребтом, за которым расположена низменность, было отвергнуто. Это стало одним из важнейших географических открытий, сделанных экспедицией. Дальнейшее исследование плато было решено оставить на более позднее время ввиду ограниченных запасов продовольствия и топлива.

19 января 1903 года партия Армитеджа вернулась на зимовочную базу, где Скотт предложил ему вернуться домой на спасательном судне «Морнинг», на котором с неохотой по настоянию Скотта отплывал Шеклтон. Армитедж отказался, и, возможно, из-за этого до самого окончания экспедиции, по сути, оставался не у дел. Основной причиной этого, возможно, могло быть мнение лейтенанта Реджинальда Скелтона, участника западной партии, который считал Армитеджа недостаточно волевым и сильным руководителем, а его попытки двигаться вперед без должной разведки, по его мнению, привели к неоправданной потере времени на маршруте.

Скотт весьма неоднозначно оценил деятельность Армитеджа: «Армитедж был исключительным штурманом, но о его полярном опыте я расскажу позднее.»

Последующие годы жизни

О последующих годах жизни Альберта Армитеджа известно немного. После экспедиции он вернулся на службу в «P & O Сompany». Получил в командование почтовый пароход «Isis», курсировавший между Бриндизи и Порт-Саид. Последним судном под его началом был почтовый пароход «Mantua». В 1924 году был уволен на пенсию в звании коммандер. Умер 31 октября 1943 года в Шотландии. Место захоронения неизвестно. Армитедж написал книгу об экспедиции — «Два года в Антарктике», которая была опубликована в 1905 году накануне выхода в свет произведения Скотта «Путешествие на „Дискавери“» и имела успех.

Литература

• Ладлем Г. Капитан Скотт. — Ленинград: Гидрометеоиздат, 1989. — 288 с.

Отрывок, характеризующий Армитедж, Альберт

– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.