Армуаз, Жанна дез

Жанна дез Армуаз (фр. Jeanne des Armoises, в русских текстах иногда встречается написание Жанна д’Армуаз; ?—1446) — неизвестная, выдававшая себя за Жанну д’Арк. Появилась через пять лет после предполагаемой казни Жанны. Вышла замуж за сеньора Робера дез Армуаз. Признана братьями Жанны и затем жителями Орлеана, однако в Париже была выставлена к позорному столбу. Родила двоих сыновей, скончалась в 1446 году. Споры о том, была ли она самозванкой или действительно спасшейся Девой Франции, продолжаются до сих пор. Род дез Армуаз существует во Франции и поныне.

Появление

Неизвестная, называвшая себя Клод, появилась впервые в 1436 году в Гранж-оз-Орме, в Лотарингии. По воспоминаниям современников, выглядела она не лучшим образом — в потёртом дублете и шоссах, верхом на кляче, практически с пустым карманом. Первым, к кому она обратилась, был сир Николя Лув, прекрасно знавший подлинную Жанну, так как присутствовал вместе с ней на церемонии коронации в Реймсе и, благодаря её хлопотам, получил рыцарское звание. Лув оставил неизвестную у себя, ссудил её 30 франками, на которые была приобретена крепкая лошадка, и снабдил седлом и шпорами. По свидетельству летописи

…и поведала она сиру Николя Луву многое, и уразумел он тогда вполне, что пред ним сама Дева Жанна Французская, которая была вместе с Карлом, когда его короновали в Реймсе.

Также её узнали другие дворяне, присутствовавшие на коронации — сеньор Робер Буле, подаривший неизвестной войлочную шляпу, и сир Николя Груанье, который в качестве подарка преподнес ей шпагу. Отсюда она связалась с двумя братьями Жанны, первый из которых был оруженосцем и имел прозвище Жан Малыш (он в это время находился в Лоше, рядом с королём), а второй, Пьер, был посвящён в рыцари с титулом мессира. После освобождения из плена в 1435 году он жил в Барруа. Известно, что оба безоговорочно узнали её, уже втроём они направились в город Мец, где воскресшая Жанна произвела настоящий фурор, народ сходился толпами, чтобы посмотреть на неё. В дальнейшем братья пригласили её в свой дом, где она гостила какое-то время, и снова вместе с братьями отправилась в Марвиль, на праздник Троицы, где местными сеньорами ей были подарены мужское платье, доспехи и боевой конь, которого она тут же уверенно оседлала.

В дальнейшем она посетила в Арлоне герцогиню Елизавету Люксембургскую, которую также сумела убедить в том, что является действительно той, за кого себя выдает. Сторонники «новой версии» обращают внимание, что герцогиня видела подлинную Жанну во время плена, и также могла не задумываясь разоблачить обман. В замке герцогини Жанна остаётся в течение 5 месяцев, во время которых в её честь дают балы и обеды, затем отправляется в Кёльн, в гости к графу Ульриху Вюртембергскому, где её принимают с не меньшей пышностью.

…Когда она прибыла, граф, возлюбив её всем сердцем, тотчас же повелел выковать для неё добрые доспехи.

Здесь, в Кёльне, она приняла участие в дипломатических интригах, пытаясь ссылками на «Божью волю» добиться, чтобы граф Ульрих был назначен епископом трирским. Эффект это возымело обратный — ею заинтересовалась инквизиция, представитель которой, Генрих Калтайзен, приказал «Деве Жанне» явиться к нему для допроса по подозрению в ереси и колдовстве. По свидетельству доминиканского монаха Жана Нидера, она предпочла не искушать судьбу и спешно вернулась в Арлон. В кёльнском городском архиве до настоящего времени сохраняется «охранная грамота, выданная Деве Франции, дабы никто не чинил ей препятствий в поездке в Вестфалию».

Тогда же, в 1436 году, начинается её переписка с городскими властями Орлеана, о чём сохранились записи в счётной книге города, безусловно подлинные. Первая из них относится к июлю 1439 года, следующие, соответственно — к августу и сентябрю. В частности, там упоминается, что Жану дю Лис 9 августа было выдано из городской казны 2 золотых за доставку в город «писем от его сестры Девы Жанны». Жан дю Лис ещё несколько раз ездил от «сестры» в Орлеан и затем к королю Карлу, у которого якобы просил разрешения «привезти свою сестру», но не получил его.

Замужество

В Люксембурге Жанна встретилась с сеньором Робером дез Армуаз, который сделал ей официальное предложение. Сторонники «новой версии» опять же обращают внимание, что тот видел подлинную Жанну в 1425 году во время празднований, сопровождавших женитьбу Робера де Бодрикура.

Была отпразднована пышная свадьба. Брачный контракт утерян, но в XVII веке в журнале «Mercure Galant» была опубликована его копия. Известна также дарственная, в которой сеньор Робер передаёт своей супруге «Жанне, деве Франции» часть своих владений. Под документом стоят печати Жана де Тонельтиля и Собле де Дэна, друзей дез Армуаза. Как то было принято при заключении брака, гербы супругов были соединены, причем гербом Жанны оказался «щит, украшенный золотом, серебряной шпагой с ляпис-лазурью и увенчанный короной в обрамлении двух золотых лилий» — герб подлинной Жанны, данный ей королём при возведении в дворянство.

Фрагмент генеалогической таблицы семейства дез Армуаз:

Мари де Жерардо — 1-й брак

Ришар I дез Армуаз

Анн де Сорбе — 2-й брак

Жан дез Армуаз и де Жерардо (ум. в 1396, Никополис) — родоначальник линии графов Сермуаз

Ришар II дез Армуаз, маршал Барруа

Аликс де Маннонвиль — 1-й брак

Робер дез Армуаз, сеньор Тишемон (ум. в 1450)

Жанна дю Лис, Дева Франции(?) — 2-й брак (7 ноября 1436)

Филипп

О следующих трёх годах жизни Жанны дез Армуаз неизвестно ничего, впрочем, считается, что в это время она родила мужу двоих сыновей.

Посещение Орлеана, Тура и Пуату

До 1439 года жители Орлеана, как видно, были в растерянности, не зная, верить или нет слухам о спасении, и равно платили за мессы, служившиеся за «упокой души» Девы Жанны, так и её брату за доставку писем. Однако же 24 июля того же года она сама явилась в Орлеан, вызвав всеобщее воодушевление. Гостье был оказан исключительно пышный прием, улицы, по которым она проезжала, были увешены хоругвями, Жанну и её братьев приветствовали огромные толпы народа. В их честь двумя городскими патрициями, Жаном Люилье и Теваноном де Бурж, был дан огромный пир, и «за добрую службу, оказанную ею указанному городу во время осады», Жанне было выдано «210 ливров парижской чеканки» на серебряном блюде, что, по расчётам Мишеля Гимара, составляло около 2 млн франков по ценам 1958 года. Жанна пробыла в городе вплоть до открытия Генеральных Штатов в августе того же года, то есть, как обращают на то внимание сторонники «новой версии» — до прибытия в город 23 августа королевы Иоланты и Карла VII. 4 сентября в её честь был дан последний приём.

Такой же пышный приём ждал Жанну дез Армуаз в Туре, откуда она затем отправилась в Пуату, где продолжались боевые действия против англичан, и там встретилась с маршалом Франции Жилем де Рэ (позднее ставшим прототипом «Синей бороды»), который знал подлинную Жанну д’Арк и сражался вместе с ней с 1429 года. Он передал под командование Жанны дез Армуаз войска, сражавшиеся на севере провинции. Однако не сохранилось никаких документов, рассказывающих, как протекала её военная карьера.

Саморазоблачение

В 1440 году Жанна дез Армуаз отправляется в Париж, но парламент, по всей вероятности, действовавший по негласному распоряжению короля, приказывает арестовать её по дороге, и затем «дама дез Армуаз» предстаёт перед парламентским судом, который приговаривает её как самозванку к позорному столбу.

Протоколы допроса Жанны дез Армуаз не сохранились, однако, из более поздних источников известно, что она якобы рассказала о своем путешествии к папскому двору с целью испросить прощения за побои, нанесённые родителям. Для безопасности она переоделась в костюм солдата и затем принимала участие в боевых действиях, что якобы привело её к мысли выдать себя за Деву Франции. Как раскаявшаяся самозванка, Жанна была освобождена, и в дальнейшем, вероятно, вернулась к мужу.

Умерла Жанна дез Армуаз, по всей видимости, в 1446 году, впрочем, существуют достаточно сомнительные упоминания, будто она пережила Робера дез Армуаз и вышла замуж за некоего Жана Луийе. Впрочем, иногда считают, что речь идет о другой женщине — Жанне де Сермез, и путаница вызвана сходством имён.

«За» и «против»

Сохранившиеся источники, тем или иным образом упоминающие Жанну дез Армуаз, не дают однозначного ответа, была ли она самозванкой или на самом деле «чудом спасшейся» Жанной д’Арк. Часто они противоречат друг другу, иногда авторы по очереди излагают то одну, то другую точку зрения, как видно, оставаясь в полной растерянности касательно этого вопроса.

Обращает на себя внимание, что сама «дама дез Армуаз» никогда не касалась вопроса, каким образом ей удалось избегнуть костра и где она обреталась в течение пяти лет, вплоть до своего нового появления, — или, по крайней мере, до нас эти сведения не дошли.

Существуют несколько современных гипотез, признанных прояснить этот момент. Так, иногда считается, что вместо Жанны сожжена была другая, причём в этом случае исследователи опираются на так называемый «дневник парижского буржуа», свидетеля казни, в котором тот замечает, что осуждённой косо надели дурацкий колпак, так что её лицо оказалось закрытым почти до подбородка. Известно также, что площадь в Руане, где проводилась казнь, была оцеплена плотным кругом из 800 английских солдат, несмотря на то что жители Руана отнюдь не сочувствовали Жанне. Окна домов, выходящие на площадь, приказано было закрыть деревянными ставнями.

Сведения о заколоченных окнах не подтверждаются достоверными источниками, к тому же наблюдать казнь можно было с крыш.

Со своей стороны, учёные, придерживающиеся традиционной версии, указывают на то, что «дневник» содержит достаточно много ошибок, и уже потому не может считаться абсолютно достоверным документом. Указывают также на то, что, по воспоминаниям свидетелей казни, «огонь сзади охватил её платье» и она предстала перед зрителями совершенно нагой, то есть все вполне могли убедиться, что казни подверглась именно она.

Подлинная Жанна, как считают «ревизионисты», была выведена из замка по некоему подземному ходу, за который принимают упомянутый в хрониках «locus occulti». Сторонники традиционной версии, в свою очередь, указывают, что в переводе с латыни эти слова значат всего лишь «потайное убежище», и говорят, скорее, о некой нише, прячась в которой, герцог Бедфордский мог незримо присутствовать при допросах пленницы.

Идея о том, что Жанну после её официальной казни держали в замке Монротье, в главной башне, где одно из помещений до сих пор носит название «тюрьмы Девы», и где она оставила в оконном проеме процарапанные метки, соответствующие количеству дней за четыре года заключения — всего лишь современная гипотеза, не подкрепленная ничем, кроме легенд и догадок. То же относится к предположению, что англичане за какую-то уступку выпустили её из заключения. Глухие упоминания в хрониках, что «Жанна, одетая как мужчина, отправилась в Италию к папскому двору», могли быть навеяны признанием самозванки.

Касательно того, что братья Жан и Пьер дю Лис узнали в неизвестной свою сестру, «традиционалисты» пытаются объяснить двумя путями. Первый заключается в том, что оба брата поддались самообману, так как до конца не смогли смириться с вестью о гибели Жанны. Второй вариант предполагает, что ими двигали корыстные цели, так как Пьер дю Лис, попавший в плен вместе с сестрой, выплатил за своё освобождение большой выкуп и оказался в достаточно затруднительном положении. Для подтверждения этой второй возможности ссылаются на дело некоей девицы Ферон, откровенной самозванки, которая выдавала себя за Деву Франции, и её поддержали два кузена подлинной Жанны, которых она сумела, видимо, соблазнить деньгами и обильным угощением.

Сторонники «новой версии», в свою очередь, указывают, что у подлинной Жанны были особые приметы — красное родимое пятно за ухом, несколько шрамов от старых ран в бедро и в шею, которые практически невозможно было подделать, и потому в «самообман» братьев дю Лис поверить можно только с серьёзной натяжкой. Что касается денег, то суммы, полученные Жаном (два реала парижской чеканки за доставку письма) были слишком незначительны, чтобы ради них затевать столь сложную игру.

Предполагают, что все или абсолютное большинство из видевших Жанну дез Армуаз были введены в заблуждение её действительным сходством с Орлеанской девой; об этом сходстве напрямую говорит, к примеру, камергер короля Гильом Гуфье, видевший «даму дез Армуаз» в Париже. Также предполагают массовый самообман или психоз — действительно бывшие далеко не редкостью в Средние века. Известно также, что многочисленные «узнавания» имели место и в случае других самозванцев, в частности, Наундорфа, выдававшего себя за «чудом спасшегося Людовика XVII» или Анны Андерсон — лже-Анастасии. С другой стороны, придерживающиеся «новой версии» обращают внимание, что с «дамой дез Армуаз» встречались и говорили те, кто близко знал «настоящую» Жанну, к примеру, маршал Жиль де Ре, Николя Лув, Николя Груанье; двое свидетелей, подписавшие акт передачи Жанне дез Армуаз части владений мужа, также прекрасно были знакомы с «подлинной» героиней Франции. Трудно предположить, что все без исключения пали жертвой самообмана. Что касается «узнаваний» Наундорфа — юный Людовик умер в возвасте 12 лет, «вернулся» — в 40, в случае Жанны же прошло лишь чуть больше четырёх. Андерсон «узнавали» те, кто не был лично знаком с великой княжной и в лучшем случае видел её мельком, причем достаточно много лет назад.

Сторонники «новой версии» считают, что в Орлеане во время визита «дамы дез Армуаз» жила Изабелла Роме — мать подлинной Жанны. Однако, со своей стороны, традиционалисты указывают, что с уверенностью можно говорить о её жизни в Орлеане с 1440 года (то есть годом позже), свидетельства о её нахождении в городе до этого срока носят слишком сомнительный характер).

Также обращается внимание, что братья Жанны были отнюдь не наказаны за поддержку «самозванки», наоборот — старший, Пьер, получил пенсию в 121 ливр, был принят в аристократический орден Дикобраза, Жан последовательно становился бальи Вермандуа, капитаном Шартрским и, наконец, сменил де Бодрикура на посту шомонского бальи. «Традиционалисты», со своей стороны, утверждают, что королём могли двигать чисто политические мотивы.

Прочие «свидетельства» имеют ещё меньшую цену. Хроники противоречат друг другу, воспроизводя ходившие в обществе слухи, что «Жанна была сожжена или приговорена к сожжению», о том, что её не узнал руанский палач Жоффруа Терраж, или на одной странице отмечая «подлинность» Жанны дез Армуаз, а на другой — обвиняя её в самозванстве, так что любую из частей при желании можно считать самообманом автора или позднейшей тенденциозной вставкой. Также, в зависимости от заранее принятой точки зрения, можно доверять или считать подозрительным её признание, сделанное якобы перед парижским парламентом. Документ, выданный в начале 1450-х годов, даровавший Жанне официальное прощение за то, что она выдавала себя за Орлеанскую деву, также весьма сомнителен, и может относиться к самозванке де Сермез, тем более, как часто полагают, Жанна дез Армуаз умерла в 1446 году.

«Традиционалисты» считают, что для простолюдинки (каковой, по их мнению, являлась Жанна (или Клод) дез Армуаз, большой удачей оказалось замужество. Приводится также сохранившаяся легенда, что сеньор дез Армуаз в наказание за обман отправил жену в сумасшедший дом близ Брие. Сторонники «новой версии», со своей стороны, указывают на то, что сеньор Робер был не слишком богат. За «неповиновение» в 1424 году у него были отняты земли в Норруа, затем в 1425 году он лишился замка Тишмон. Через несколько недель после свадьбы ему пришлось «ввиду крайней необходимости» также продать четверть из своих земельных владений в Аррукуре. Также отмечается, что потенциальная самозванка сильно рисковала — для свадьбы пришлось бы предоставить подлинные документы. Опять же, близким другом жениха был Николя Лув, вместе с Жанной присутствовавший на коронации, и благодаря её ходатайству получивший рыцарский сан, да и сам сеньор дез Армуаз был кузеном Робера де Бодрикура, к которому Жанна обратилась за помощью, пытаясь добраться до короля в самом начале своей «карьеры».

Видимое сходство барельефа Жанны д’Арк и медальона Жанны дез Армуаз могло быть как реальным фактом, так и специально сделанным подобием, призванным подкрепить притязания самозванки.

Известно, что в замке сеньора дез Армуаз долго сохранялось изображение Жанны в воинском облачении, и члены рода дез Армуаз до сих пор чтут Жанну как самую прославленную среди их предков — но эти свидетельства мало о чём говорят.

Вероятно, без новых свидетельств личность Жанны дез Армуаз не может быть окончательно раскрыта.

Возможно, что супругой Робера дез Армуаза была сестра Жанны Катрин, урождённая Дарк. Сведения о её судьбе неясны, считается, что она умерла или исчезла вскоре после присвоения Жанне и её близким дворянства. Если так, то и Катрин была графиней Лилии и имела право на тот же титул. И, разумеется, для братьев Жанны она была сестрой. Вполне вероятно также, что она сильно походила на Жанну и могла иметь такие же родинки. Соратники Жанны были заинтересованы в путанице, так как она избавляла их от ответственности за то, что они оставили Жанну в беде.

Представителями академической науки вероятность того, что Жанна дез Армуаз была спасшейся Жанной д’Арк, однозначно отвергается. Подробно вопрос о «второй Жанне» рассмотрен в книге Я. Грандо «Поруганная Жанна» (с предисловием Режин Перну), последовательно опровергнувшего гипотезы «парадоксалистов» на основании тщательного анализа источников.

А. Левандовский пишет:

Славная когорта парадоксалистов дружно заявляет, что Жанна д’Арк и самозванка, подлинное имя которой было Клод, — одно лицо! Доказательства? По-прежнему никаких. И какие же здесь могут быть доказательства, если вся деятельность самозванки, её алчность, склонность к интриге, приверженность к удовольствиям стола и постели — всё это в корне противоречит облику подлинной Девы, известной нам по документам. Наконец, уже говорилось, что самозванка была разоблачена и, сверх того, во всём призналась сама. Но какое дело до этого «крушителям традиций»?

Литература

• Левандовский А. Жанна д’Арк. — М.: Молодая Гвардия, 2007. — 239 с. — ISBN 978-5-235-03039-8.

Ссылки

• [his.1september.ru/articlef.php?ID=200200504 Воскресшая Жанна. Глава из книги Е. Черняка «Времен минувших заговоры».]
• [www.zagadki-istorii.ru/janna1.html А. Деко Была ли сожжена Жанна д’Арк?]
• [shkolazhizni.ru/archive/0/n-27492/ Жанна д’Арк — еще одна версия легенды?]
• Ф. Ромм. Загадки Орлеанской Девы. М., ЭНАС, 2008.

Отрывок, характеризующий Армуаз, Жанна дез

Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.