Армфельт, Густав Мориц

Густав Мориц Армфельт
швед. Gustaf Mauritz Armfelt
Граф Армфельт рядом с бюстом Александра I (1811)
Дата рождения	31 марта 1757(1757-03-31)
Место рождения	Тарвасйоки (Финляндия)
Дата смерти	7 августа 1814(1814-08-07) (57 лет)
Место смерти	Царское Село (Российская империя)
Принадлежность	Швеция Швеция Российская империя Российская империя
Годы службы	1774—1814
Звание	Генерал от инфантерии
Командовал	Президент Военной коллегии, Генерал-губернатор Финляндии
Сражения/войны	Русско-шведская война (1788—1790), Война третьей коалиции, Война четвёртой коалиции, Русско-шведская война (1808—1809), Война шестой коалиции
Награды и премии

Барон, затем (1812) граф Гу́став Мо́риц А́рмфельт (швед. Gustaf Mauritz Armfelt; 1757—1814) — шведский государственный деятель, придворный и дипломат эпохи Просвещения. В качестве фаворита Густава III был одной из ключевых фигур культурной и политической жизни Швеции 1780-х годов. В 1786-94 гг. возглавлял Шведскую академию. За 3 года до смерти перешёл на русскую службу (под именем Густав-Маврикий Максимович Армфельт), получил чин генерала от инфантерии и стал советником Александра I по финляндским вопросам. В этом качестве повлиял на решение императора предоставить Финляндии широкую автономию в качестве великого княжества Финляндского.

Биография

Происхождение

Происходил из благородного рода Армфельтов. Его прадед Карл Густав Армфельт командовал военными силами Швеции, расквартированными в Финляндии.

Густав родился 31 марта 1757 года, крещён 1 апреля, причём последняя дата иногда ошибочно приводится как дата его рождения. Был первенцем у четы Магнуса Вильгельма Армфельта и Марии Веннерштедт. Его отец был военным и в молодости участвовал в битве при Вильманстранде. Позже он поступил на французскую военную службу и в составе армии Морица Саксонского воевал во Фландрии. По возвращении в Швецию его отец получил звание генерал-майора и был назначен губернатором Або (ныне Турку). После назначения отца губернатором семья некоторое время жила в резиденции губернатора под названием Юва в окрестностях Або. Несколько позже они приобрели усадьбу Оминне, которая оставалась родовым гнездом Армфельтов до 1925 года.

При рождении Армфельт получил только имя Густав, в семье его называли «Гёста». Имя Мориц отец дал ему позже — в качестве дани уважения своему бывшему командиру Морицу Саксонскому.

Ранние годы

Начальное образование Густав получил в домашних условиях у гувернёра, затем для продолжения обучения был отправлен в Або, где завершил получение среднего образования в 1770 году. Отучившись год в Королевской академии Або, в 1771 году поступил в военно-морское училище в Карлскруне. После её окончания он некоторое время служил в Стокгольме в звании лейтенанта в составе королевских телохранителей, но из-за участия в дуэли, опасаясь гнева правящего короля, был вынужден покинуть страну.

В 1778 году Армфельт — в то время адъютант Г. М. Спренгтпортена — отправился в путешествие по Европе. В этот период времени он жил в Санкт-Петербурге, Варшаве и Берлине, где некоторое время состоял на службе в армии Фридриха II. Во время пребывания в Страсбурге и Париже познакомился с теориями Вольтера и узнал о поддерживаемых Францией североамериканских повстанцах. Он даже просил французское правительство отправить его в Северную Америку на помощь Вашингтону, но получил отказ.

Фаворит Густава III

Густав III познакомился с Армфельтом в 1780 году на курорте Спа. Довольно скоро он стал близким другом короля, принимал участие в переговорах с Россией в 1783 году, сопровождал короля во время его поездки в Италию в 1783—1784 годах. Побывав за время путешествия в Риме, Неаполе и Париже, король и Армфельт посетили множество театральных и оперных представлений. Эта поездка укрепила реноме Густава как «просвещённого монарха», но дорого обошлась казне. Рядовые шведы упрекали короля в расточительности.

Дружба с королём принесла Армфельту многочисленные титулы и звания: капитана лейб-гвардии кронпринца Густава Адольфа (1781), обер-камер-юнкера (1783), членство в Королевской академии музыки, которую он возглавлял до 1792 года. В 1787 году получил назначение генерал-адъютантом и полковником Нюландского пехотного полка, сменив на этой должности своего дядю, Карла Густава Армфельта.

При королевском дворе Армфельт был в первую очередь распорядителем всех дел, связанных с театром. Он, сотрудничая с сатириком Карлом Израилем Халльманом, выступал в качестве автора пьес, постановщика, иногда даже актёра. Из его театральных постановок особенно успешной была музыкальная костюмная комедия «Шанс для вора» (Tillfälle gör tjuven), которая впервые была поставлена в 1783 году в Ульриксдальском придворном театре. Исполнив одну из главных ролей, Армфельт продемонстрировал свои актёрские способности. Эта постановка считается отправной точкой развития лёгкого музыкального театра в Швеции.

В 1786 году Армфельт был назначен директором Королевской оперы, а два года спустя возглавил Королевский драматический театр. В 1786 году под впечатлением от увиденного в Европе король основал Шведскую академию. Армфельт был единогласно избран в число первых её 18 членов, утверждён лично королём Густавом III и в возрасте 29 лет стал самым молодым из академиков. При дворе Армфельт имел репутацию вспыльчивого, импульсивного и взбалмошного человека, однако расположение к нему монарха защищало его от многочисленных интриг.

Имея воинское звание, Армфельт участвовал в Русско-шведской войне 1788—1790 годов, причём в сражении при Савитайпале 4 июня 1790 года был тяжело ранен в плечо. Монарх также высоко оценил то, что Армфельт не принял участия в так называемом Аньяльском мятеже шведского офицерства, стремившегося к прекращению войны. В провинции Даларна он руководил набором 1800 добровольцев для участия в боевых действиях против вторгнувшихся в страну датчан (союзников России), которые создавали угрозу Гётеборгу. В 1789 году король на заседании парламента в благодарность за победу на этом направлении пожал Армфельту руку.

Даже в тот период, когда большинство дворян были готовы отречься от короля, Армфельт оставался верен ему. После войны он получил звание генерал-майора и стал кавалером ордена Серафимов, одновременно занимая в 1791—1792 годах должность канцлера Королевской академии Або. Какого-либо значительного участия в политической жизни он не принимал с этого времени и до 1790 года, когда возглавил шведскую делегацию на мирных переговорах с Россией в Вереле 14 августа 1790 года, при этом ещё не оправившись от раны.

За заключение Верельского мирного договора Екатерина II пожаловала Армфельта российскими орденами Александра Невского и Андрея Первозванного, а также бриллиантовой табакеркой с 3000 червонцев. Не постеснялся он принять от русского двора и секретный вексель на 10000 рублей.

Заговор Армфельта

После убийства Густава III (26 февраля 1792 года) Армфельт оказался во главе «густавианской оппозиции» к барону Г. А. Рейтергольму, обладавшему большой властью в период регентства при наследном принце. Чтобы отдалить бывшего фаворита от стокгольмского двора, Рейтергольм уже 1 сентября 1792 года назначил Армфельта послом в Неаполе при дворе Фердинанда IV, хотя сам Армфельт до этого пытался выхлопотать себе должность губернатора шведской Померании.

Раздражённый Армфельт считал, что регентство противоречит последней воле Густава III (который якобы на смертном одре просил его позаботиться о малолетнем сыне). Благодаря поддержке Екатерины II он надеялся добиться смещения Рейтергольма и по прибытии в Неаполь завязал переписку с русскими дипломатами. О своих планах по утверждению нового правительства, в котором ещё несовершеннолетний наследный принц имел бы реальное влияние, Армфельт писал своей фаворитке Магдалене Руденшёльд и Й. А. Эренстрёму.

Разветвлённая шпионская сеть Рейтергольма раскрыла планы Армфельта (по традиционной версии, его жена поручила служанке закопать секретную переписку в саду, а та вместо этого продала бумаги агентам Рейтергольма). Регент планировал взять его под стражу прямо в Неаполе, для чего направил на юг своих агентов. Неаполитанский король, однако, согласился предоставить Армфельту временное убежище в своих владениях. С помощью королевы Каролины (находившейся в изгнании в Великобритании) семье Армфельта удалось бежать на корабле в Россию, где Екатерина II назначила ему пенсию и поселила в Калуге.

Рейтергольму удалось убедить королевский совет, что Армфельт замышлял тайком вывезти наследного принца из Швеции в Россию. Его имущество в Стокгольме было конфисковано, а Апелляционный суд Свеаланда в 1794 году заочно приговорил его к смертной казни за предательство. Графиня Магдалена Руденшёльд, объявленная его сообщницей, была публично высечена и прикована цепями к позорному столбу на площади Риддархус и также приговорена к смертной казни, которую затем заменили пожизненным заключением; через два года она вышла на свободу.

Местонахождение Армфельта, выдачи которого домогалось шведское правительство, не афишировалось. Его жена тщетно просила Павла Петровича принять его на российскую службу, что позволило бы семье перебраться из провинции в столицу. Три года Армфельт прожил в Калуге по подложным документам «фармацевта Брандта, гражданина Швейцарии» и лишь в 1797 году объявился в Дрездене и Берлине. Последующие два года гостил в имениях бывшего курляндского герцога Петра Бирона в Силезии и Богемии; к этому времени относится его роман с женой герцога и с его дочерью Вильгельминой.

На службе Густава Адольфа

После того как Густав IV Адольф достиг совершеннолетия и взял власть в свои руки, приговор в отношении Армфельта был в ноябре 1799 года отменён, прежние титулы и награды были ему возвращены, а его карьера вновь пошла вверх. В 1800 году он вновь вступил на шведскую службу, а его жена была назначена воспитательницей королевских детей. В 1802—1804 годах занимал пост посла в Вене, но был вынужден уйти в отставку из-за внезапного изменения в отношениях между австрийским двором и Наполеоном.

Во время неудачных боевых действий 1804-07 гг. Армфельт служил военным комендантом Померании и главнокомандующим Западной армии. Он проявил себя как неплохой военачальник — сдерживал, сколь было возможно, французское завоевание герцогства, в 1807 году руководил боевыми действиями на территории Норвегии против датской армии — но крупных успехов не достиг из-за противоречивых приказов командования и значительного превосходства противника как в численности, так и в организации снабжения. В конце концов он был переведён на русский фронт, где действовал не слишком успешно.

В 1805 году Армфельт непродолжительное время занимал пост генерал-губернатора Финляндии. В 1809 году стал президентом шведской Военной коллегии и в этом же году возглавил военную академию. В это время курировал возвращение шведских войск в Померанию. В 1810 году был отправлен в отставку из-за скандала, вызванного оглаской его связи с графиней Пипер.

Возвращение в Финляндию

В 1810 году, после отречения Густава Адольфа и проигранной шведами войны с Россией Армфельт не смог найти общий язык с регентом Карлом и смириться с тем, что наследником шведского престола был объявлен наполеоновский генерал Бернадот. Будучи изгнан регентом из столицы, Армфельт принял решение обосноваться в своём поместье на юге Финляндии.

Поскольку по итогам последней войны Финляндия была присоединена к Российской империи, многие финские помещики решили перейти на службу к Александру Павловичу. В переписке с другими землевладельцами Финляндии барон Армфельд поднимал вопрос о национальной идентичности в духе максимы: «Мы больше не шведы, русскими стать не можем, поэтому отныне будем считать себя финнами». Так, в 1811 году он пишет другу:

Император готов принять нас как финнов. Во имя всего святого, давайте осуществим предначертанное.

Присягу верности Армфельд принёс в российском посольстве в Стокгольме 31 марта 1811 года, а на следующий день отбыл на восток, фактически в изгнание. В Швеции он был объявлен беглецом и изменником, вновь приговорён к смертной казни и исключён из Шведской академии (в которой был восстановлен за 6 лет до этого). Правда, этот приговор был отменён уже в следующем году, когда состоялось заключение союзного договора между Россией и Швецией.

В конце 1811 года Армфельт всё ещё намеревался удалиться с арены общественной жизни, уединившись с семьёй в своём имении. Однако Александр I видел в нём ценного советника по финским вопросам и 10.03.1812 присвоил ему звание генерала от инфантерии. С июня 1812 года Армфельт состоял при особе императора и должен был присутствовать на заседаниях Государственного совета. Он стал наиболее влиятельным лоббистом интересов финляндских землевладельцев при царском дворе:

После вторжения Наполеона в Россию генерал Армфельт принимал участие в известном военном совете в Дрисском укреплённом лагере, откуда вместе с императором отбыл в Санкт-Петербург. В сентябре 1812 года отправился по приказу монарха в Стокгольм, где участвовал в подготовке текста союзного договора, и в том же месяце (6 сентября) был удостоен графского достоинства Российской империи. В июле 1813 года прибыл в штаб Северной армии, находившейся под командованием Карла Юхана, и сражался при Гросс-Беерене, Денневице, под Лейпцигом, но в скором времени был выслан в Россию «за интриги».

Политический вес Армфельта возрос после опалы не любившего его Сперанского, к которой он и сам приложил руку. Армфельт убедил Александра I оставить в действии шведский закон 1734 года о Финляндии, утвердив присоединённую территорию в статусе автономного великого княжества Финляндского. В 1812 году он рекомендовал императору включить в состав великого княжества Выборгскую губернию, или так называемую Старую Финляндию, а столицу перенести из Або в Гельсингфорс (ныне Хельсинки). Эти решения были утверждены императором, что привело, в частности, к освобождению крестьян Старой Финляндии от навязанной им в предыдущие годы крепостной зависимости. По совету Армфельта император признал присоединение Норвегии к Швеции в 1814 году.

Армфельт стал председателем Комитета по финляндским делам (учреждён в конце 1811 года), генерал-губернатором Финляндии (непродолжительное время в 1812—1813 годах), а также участвовал в учреждении в 1812 году Финляндского сената и в том же году стал канцлером Императорской академии Або (бывшая королевская академия), исполняя эти обязанности до конца жизни.

Смерть и память

Армфельт страдал от проблем с сердцем, которые обострились из-за полученного на войне ранения. После периода постепенного ухудшения здоровья он скончался 14 августа 1814 года в Царском Селе в возрасте 57 лет. Российский император приказал устроить его торжественное отпевание, которое состоялось 25 августа в Финской церкви Санкт-Петербурга. Гроб с телом Армфельта был затем доставлен на военном корабле в Або, где после пышной траурной церемонии он был похоронен в фамильном склепе рядом с церковью Халикко.

Армфельт был удостоен посмертных почестей в Санкт-Петербурге и Або, тогда как в Швеции его смерть предпочли не заметить. В 1830 году в Стокгольме были выпущены автобиографические «Документы, относящиеся к истории Швеции», а в 1880-е годы Элоф Тегнер подготовил и издал его биографию в трёх томах. Советским читателям о перипетиях жизни Армфельта поведал В. Пикуль в исторической миниатюре «Судьба баловня судьбы».

Личная жизнь

Г. М. Армфельт 7 августа 1785 года сочетался браком в Дротнингхольмском дворце, в присутствии короля, с графиней Гедвигой Ульрикой Делагарди (1761—1832), внучкой М. Ю. Делагарди, племянницей Евы Экеблад и двоюродной сестрой Х. А. Ферзена. Искренее любившая мужа, Гедвига неоднократно ходатайствовала за него перед монархами. В 1797 г. испросила у короля позволения вернуться с мужем в Швецию, в 1799 г. была назначена воспитательницей королевских детей, занимала эту позицию до 1803 года. После перехода Армфельта на российскую службу его жена Гедвига Понтусовна была пожалована в статс-дамы. С 1814 г. кавалерственная дама ордена св. Екатерины. Овдовев, вернулась в Швецию.

У супругов родились дочь и семеро сыновей, из которых след в истории оставили двое:

• Густав (1793—1856) — генерал-лейтенант, нюландский губернатор, член Финляндского сената.
• Александр (1794—1875) — на протяжении 30 лет министр и статс-секретарь Финляндии; дед Александры Армфельт.

И до, и после вступления в брак у Армфельта было множество романов на стороне. В романе «Война и мир» Наполеон аттестует его как «развратника и интригана».

В 1785-93 гг. Армфельт состоял в связи с графиней Магдаленой Руденшёльд (1766-1823), которая вместе с ним была приговорена к смертной казни (см. выше).

От связи с парижской актрисой мадмуазель д'Эклер имел внебрачного сына Морица Клерфельта (Mauritz Clairfelt, 1780-1841), которому удалось сделать весьма успешную карьеру в шведской армии.

Дочери от связи с Вильгельминой Курляндской — Мина (1798—1863) и Вава (1801-81) — были взяты на воспитание его родственниками из семьи Армфельтов.

Награды

шведские:

• Орден Серафимов (22.11.1790)
• Орден Меча 1 ст. (1789)

российские:

• Орден Святого Андрея Первозванного (08.09.1790)
• Орден Святого Александра Невского (08.09.1790)

иностранные:

• Датский орден Слона (1785)
• Прусский орден Святого Иоанна Иерусалимского

Когда в 1794 году Армфельта лишили всех шведских наград, высший суд Дании, по традиции находившейся со Швецией во враждебных отношениях, заявил, что не видит в действиях Армфельта состава преступления и отказался удовлетворить требование шведского правительства о том, чтобы награждение Армфельта большим крестом ордена Слона было отменено, а сам орден был бы конфискован.

Литература

• Армфельт, Густав Мориц // Аральская флотилия — Афонское сражение. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911. — С. 57—58. — (Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.] ; 1911—1915, т. 3).</span>
• Кнапас Р. Густав Мориц Армфельт // Сто замечательных финнов. Калейдоскоп биографий = 100 suomalaista pienoiselämäkertaa venäjäksi / Ред. Тимо Вихавайнен (Timo Vihavainen); пер. с финск. И. М. Соломеща. — Хельсинки: Общество финской литературы (Suomalaisen Kirjallisuuden Seura), 2004. — 814 с. — ISBN 951-746-522-X.. — [www.kansallisbiografia.fi/pdf/kb_ru.pdf Электронная версия книги на сайте Финского биографического общества]. — [www.webcitation.org/6D0LhuAVV Архивировано] из первоисточника 18 декабря 2012. Проверено 27 декабря 2012.
• Ramel, Stig: Kustaa Mauri Armfelt 1757—1814. Otava, 1998, 2. painos 2005. ISBN 951-1-17497-5.
• Bonsdorff, Carl von (1930—1934). Gustav Mauritz Armfelt: levnadsskildring. Helsingfors.
• Hartman, Torsten (1899). De tre gustavianerna G.M. Armfelt, J.F. Aminoff och J.A. Ehrenström. Helsingfors: Edlund.
• [sok.riksarkivet.se/sbl/Presentation.aspx?id=18804 Статья] в Шведском биографическом словаре (шв.).
• Wallis, Ernst (1885). «[runeberg.org/urdagkron/1885/0223.html Gustaf Mauritz Armfelt såsom konungagunstling]». Ur dagens krönika (Stockholm, 1881—1891) «Årg. 5»: sid. 219—240.
• Ivalo, Santeri; Saxén, Lily (1900). Gustaf Mauritz Armfelt: en lefnadsteckning. Folkupplysningssällskapets skrifter ; 112. Helsingfors.
• Stig Ramel Gustaf Mauritz Armfelt 1757—1814, Atlantis, 1997. ISBN 91-7486-473-4.

Ссылки

• [www.museum.ru/1812/Persons/slovar/sl_a18.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 299-300.
• Армфельдт Г.-М. [memoirs.ru/texts/Armfeldt_RS93T77N3.htm Встреча с Суворовым в 1799 году. Из записок барона (впоследствии графа) Густава-Маврикия Армфельдта] / Сообщ. и перевёл Г. Ф. Сюннеберг // Русская старина, 1893. — Т. 77. — № 3. — С. 696—700.

Отрывок, характеризующий Армфельт, Густав Мориц

«Боже мой! что ж это такое? – думал Ростов. – И здесь, где всякую минуту государь может увидать их… Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, – думал он. – Только поскорее, поскорее проехать их!»
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.


Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Всё это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.
– Где государь? где Кутузов? – спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
– Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! – сказал Ростову солдат, смеясь чему то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
– Не может быть, – сказал Ростов, – верно, другой кто.
– Сам я видел, – сказал денщик с самоуверенной усмешкой. – Уж мне то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так то видал. Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.
– Да вам кого нужно? – спросил офицер. – Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
– Не убит, ранен, – поправил другой офицер.
– Да кто? Кутузов? – спросил Ростов.
– Не Кутузов, а как бишь его, – ну, да всё одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там всё начальство собралось, – сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
– Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, – закричал ему солдат. – Тут убьют!
– О! что говоришь! сказал другой. – Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.
«Теперь всё равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными, полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, – подумал он, – коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями».
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой, Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и почему то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого, обожаемого государя.
«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.
«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь 4 й час вечера, и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на всё еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.
«И это я мог бы быть на его месте?» подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.
Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.
– Тит, а Тит! – сказал берейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»