Армянская мифология

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Армянская мифология или Дицабануцюн (арм. Հայ դիցաբանություն) — основанные на комплексе протоиндоевропейских верований религиозные воззрения и культы древних армян, которые существовали до официального принятия в 301 году при царе Трдате III христианства в качестве государственной религии, и до сих пор сохраняются в современной армянской культуре в форме передающихся из поколения к поколению традиций и исконных устоев её самобытностиК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4791 день]. Армянская мифология относится к системе древнейших представлений предков современных индоевропейских народов[1].





Формирование армянской мифологии

Культура Армении
Литература
Архитектура
Музыка
Театр
Танец
Одежда
Ковроделие
Миниатюра
Изобразительное
искусство
Мифология
Книгопечатание
Образование
Кино
Календарь
Система счисления
Право
Кулинария
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Пантеон армянских богов (дицов), формировавшийся во времена зарождения протоармян, унаследовал и, на начальном этапе своего существования, сохранял основные элементы религиозных предствлений протоиндоевропейских племен, населявших Армянское нагорье. Историки выделяют значительный пласт индоевропейской лексики, которая использовалась армянским жречеством как сакральная. Первоначальным культом поклонения являлась некая непостижимая Высшая Сила, Разум, называемый Ар. Физически видимым воплощением Ара считалось Солнце (Арев), которому поклонялись древние армяне, называющие себя ареворди (арм. — чада Солнца). С древнейших времен Солнечная религиозная символика занимала особое место в армянской религиозности, существуя вне времени и вне истории её развития.

Также среди древнейших культов, имеющих общие индоевропейские корни, можно назвать культ орла и льва, почитание Неба. В основу многих древнеармянских мифов легли в модифицированном виде мотивы ожесточенной борьбы между урумейцами и Ассирией, а с IX в. до н. э. — между государством Биайна (Урарту) и Ассирией.

С течением времени армянский пантеон обновляется, в нём появляются новые божества, имеющие армянское, а не общеарийское происхождение. Здесь Богом-Творцом, олицетворением высшей силы и главой пантеона выступает Айк — прототип легендарного Айка-Лучника.

Также, по мнению Алишана, верховным дицом армянского пантеона считался и Ванатур, которого позже заменил Арамазд. Последний же хоть и появился под воздействием зороастризма (ср. Ахура-Мазда), но частично сохранил и исконно армянские черты).

Аналогичным образом исконно армянскую дицуи плодородия и материнства Нар заменила Анаит.

В эллинистическую эпоху (III—I вв. до н. э.) древнеармянские дицы сравнивались с античными богами:

После официального принятия в Армении христианства появляются новые мифологические образы и сюжеты, древние мифы и верования подвергаются трансформации. Библейские персонажи перенимают функции архаических богов и духов, например, Иоанн Креститель (арм. Hovhannes Mkrtich) получает некоторые черты Ваагна и Тира, а архангел Гавриил (арм. Gabriel Hreshtakapet) — Ваагна.

Основные сведения об Армянской мифологии сохранились в произведениях древнегреческих авторов (Платон, Геродот, Ксенофонт, Страбон), византийца Прокопия Кесарийского, а также средневековых армянских писателей (Мовсес Хоренаци, Агатангелос (Агафангел), Езник Кохбаци, Себеос, Анания Ширакаци), и, разумеется, в устных народных преданиях.

Для древних мифов, переданных в письменной традиции, характерна историзация содержания. Архаические боги и герои преобразовались в них в эпонимов армян, основателей страны и государства (Хайк, Арам, Ара Гехецик, Ваагн и др.). Мифические события были включены в конкретную географическую среду. Злые космические или хтонические духи и демоны стали фигурировать как «чужие» этнические вожди, цари или царицы вражеских государств (Аждахак, противник Хайка — Бэл из Вавилона, Баршамин и др.). Борьба между хаосом и порядком трансформировалась в военно-политическую борьбу между армянским и «чужими» народами и государствами (например, война армянского царя Тиграна против мидийского царя Аждахака). Центральный сюжет в древне-армянской мифологии — сопротивление протоармян или армян иноземному порабощению.

При демифологизации и историзации архаических мифов и складывании эпоса между различными мифологическими персонажами возникает определенная генеалогическая связь:

  • Арам, один из эпонимов армян, — потомок первопредка Хайка,[2]
  • Ара Гехецик (Ара Прекрасный) — сын Арама,
  • Анушаван Сосанвер — внук Ара Гехецика.

Эпические цари (такие, как Тигран, Арташес, Артавазд) считались также потомками Хайка.

Формирование первичного пантеона богов, по всей вероятности, произошло в процессе этногенеза армян, когда создавались первые протоармянские племенные союзы. Возможно, что два мифических предка армян Хайк и Арам были этническими божествами двух мощных племенных союзов (хайасов и арменов), игравших в процессе этногенеза армян решающую роль. После же создания первых армянских государственных образований формируется новый пантеон богов, основанный на культах древних божеств и под влиянием иранских и семитских представлений и возглавленный отцом всех богов Арамаздом.

Также значительное место в мифах и верования о демонах и злых духах. В архаических мифах и в эпосе «Випасанк» выступают демоны: вишапы (духи бури и смерча), дэвы и каджи. В заговорах, заклинаниях, народных поверьях упоминаются чарки и другие злые духи. До нас дошли древнейшие огромные каменные изваяния, имеющие форму рыб, названные в народе «вишапы». Они находились у родников и искусственных водоемов.

Характер верований

Верования древних армян, как, впрочем, и почти всех праиндоевропейцев связаны с почитанием множества культов, основными из которых были: культ предков, культы небесных тел (культ Солнца, культ Луны, культ Неба), поклонение тотемам: львам, орлам и быкам. Но основным культом, конечно, было поклонение богам армянского пантеона богов. Верховным богом был общий индоевропейский бог Ар (как начало начал), затем Ванатур. Позднее (во время армяно-персидских взаимоотношений) Богом-Творцом (Созидателем) стал Арамазд, отождествлённый в эпоху эллинистического влияния с Зевсом.

Тотемизм

Кроме основных культов орла и льва, были ещё и другие священные животные: бык (Ерванд и Ерваз родились от связи женщины с быком, соответственно — отец-бык выступает тотемом их рода), олень (начиная с эпохи бронзы, встречаются многочисленные изображения, статуи и барельефы, связанные с культом богини-матери, а позднее — с христианской Богоматерью), медведь, кошка, собака (например, Аралез).

Священные птицы.

  • Арагил (арм. արագիլ), аист — вестник Ара Гехецика, а также защитник полей. Согласно древним мифологическим представлениям, два аиста олицетворяют солнце. Также по некоторым мифам, в своей стране Арагил — крестьяне-земледельцы. Когда приходит время, они надевают перья и прилетают в Армению. Перед отлетом убивают одного из своих птенцов и приносят его в жертву богу;
  • Артцив (арм. արծիվ), орёл — в эпосе «Давид Сасунский» выступает посланцем богов.
  • Акахах (арм. աքաղաղ), петух — вещая птица, глашатай утреннего света. Считалось, что у него была очень важная функция — он должен был воскрешать людей от временной смерти — сна — и отгонять от них духов болезней. В христианизированном мифе петух назначается игуменом монастыря св. Георгия, без его клича никакой караван, остановившийся в монастыре, не отправляется в путь.
  • Крунк (арм. կռունկ), журавль.
  • Тцитцернак (арм. ծիծեռնակ), ласточка.

К тотемам также причисляют рыб, в связи с существованием их древних изваяний.

Многие мифы посвящены змеям, культ которых издревле был распространен среди народа (особенно почитался уж — лорту, которого считали другом армян). Считалось, что священные змеи живут в пещерах в своих дворцах, у царей змей на голове — драгоценный камень или золотые рога. У каждого из царей своё войско. Также в «Випасанке» царь маров (мидян) вишап Аждахак выступает их тотемом (согласно народной этимологии, мар — «змея», «вишап»)

Священные растения: платан, можжевельник, бриония.

Горы

Происхождение гор в мифах обычно антропоморфно. По одним мифам, раньше горы были братьями-гигантами. Каждое утро они туго подпоясывались и шли приветствовать друг друга. Но со временем они стали лениться рано вставать и здоровались, уже не затягивая ремней. Боги покарали братьев и превратили их в горы, их пояса — в зеленые долины, а слёзы — в родники. В другом варианте горы Масис (Арарат) и Арагац были сестрами, а Загрос и Тавр — рогатыми вишапами (драконами), борющимися между собой.

Огонь и вода

Согласно армянским мифам огонь и вода были братом и сестрой, но сестра-огонь поссорилась с братом-водой, и поэтому теперь у них вечная вражда. По другим преданиям, огонь создал сатана, первый ударив железом о кремень. Этот огонь потом стали использовать и люди. За это разгневался на них Бог и создал как кару для людей божий огонь — молнию.

С огнём связаны и обряды во время свадеб и крестин; в праздник Терендез, знаменующий принесение младенца Иисуса в Храм, зажигают ритуальные костры. По мотивам дружбы огня и воды создана серия [ogonv.ru/ игр].

Космогония и небесные тела

Небо в мифологии выглядит как город, окружённый каменными стенами с медными воротами в них. У бездонного моря, разделяющего небо и землю, находится рай. У райских ворот течет огненная река, через которую переброшен мост из одной волосинки (мазэ камурч). Под землей находится ад. Измученные в аду души грешников покидают ад, поднимаются по мосту, но он рвется под тяжестью их грехов и души падают в огненную реку. Согласно другому мифу, мост протянут над адом; когда наступит конец света и воскреснут все усопшие, каждый из них должен будет пройти по этому мосту; грешники упадут с него в ад, а праведники перейдут в рай (ср. с мостом чинват в иранской мифологии). Земля, согласно одной версии, находится на рогах быка. Когда он трясет головой, происходит землетрясение. По другой версии, земля окружена телом огромной рыбы (Лекеон или Левиатан), плавающей в мировом океане. Рыба стремится поймать свой хвост, но не может. От её движений происходят землетрясения. Если удастся рыбе поймать свой хвост, разрушится мир.

Значительное место занимают астральные сюжеты. В древности официальная религия армян включала культ солнца и луны; их статуи находились в храме в Армавире. Секты солнцепоклонников сохранялись в Армении ещё и в XII в.

Со звёздами был тесно связан культ предков. Так, Хайк — звёздный лучник, отождествлён с созвездием Орион.

По одному из мифов Млечный Путь — это молоко, вылившееся из груди убитой женщины-оборотня, а Большая Медведица — болтливых семь кумушек, превращенных разгневанным богом звезды.

Также по народным поверьям, каждый человек имеет в небесах свою звезду, которая меркнет, когда ему угрожает опасность.

Природные явления

По одним мифам гроза ассоциируется с родами ( от соития неба и земли ), а гром — с криками женщины при этом. В другом варианте, бог грозы и молнии Вахагн сражается с вишапами — демонами бури и смерча. (После распространения армянами христианства он заменяется на пророка Илью (Егиа).

Зарница, согласно мифам, — это отблеск брюха большой рыбы на земле, когда она переворачивается на спину), роса — слезы луны или пророка Ильи. Ветер народные поверия связывают со святым Саркисом.

Ночную тьму олицетворяют гишерамайрер. Ему противопоставляется «добрый свет» дня, особенно утренняя заря, прогоняющая ночных духов. В мифах её олицетворяет непорочная или розовая дева, слившаяся после распространения христианства с Богоматерью.

Герои

В армянском эпосе получили развитие этногонические мифы (об эпонимах армян Хайке и Араме), мифы о близнецах и культурных героях (Ерванд и Ерваз, Деметр и Гисанэ, Санасар и Багдасар и др.), мифологический мотив о борьбе хаоса с космосом. В эсхатологических мифах прослеживается влияние митраизма и христианства. В «Давиде Сасунском» бог Михр (восходит к Митре) в образе Мгера Младшего входит в скалу, из которой он выйдет лишь тогда, когда грешный мир разрушится и возродится новый мир (по иному варианту — когда Христос придет на последний суд). По другому мифу, люди постепенно будут уменьшаться и, в конце концов, превратятся в ачуч-пачуч, тогда и настанет конец света.

Исторические источники сведений

От армянского язычества сохранилось достаточно мало текстов, сборников мифов и сказок, наиболее значительный из них — «Давид Сасунский».

Памятники народного творчества хранят сведения о верованиях армян, об их молитвах и анимистическом толковании природы. Историко-познавательную и художественную ценность представляют сказки, предания, пословицы, загадки, антуни-песни, песни скитальца — пандухта, а также легенды и сказы («Гайк и Бел», «Ара Прекрасный и Шамирам», «Торк Ангех», «Рождение Ваагна», «Тигран и Аждаак», «Арташес и Артавазд», «Арташес и Сатеник»), в которых отображается борьба армян против чужеземных захватчиков, воспеваются подвиги героев-богатырей, любовь к свободе и независимость. В песенном творчестве особое место занимает поэзия гусанов, продолжавших традиции народной поэзии языческих времен. Художественно своеобразен жанр айренов, которые в литературной обработке Наапета Кучака (16 в.) вошли в сокровищницу мировой поэзии.

Найдено значительное количество произведений искусства, на основании которых уточняются сведения о мифологии армянского народа. В Британском музее находится бронзовая статуя Анаит, найденная в Садахе (на территории современной Турции). При раскопках древнего Арташата обнаружены многочисленные античные терракотовые культовые статуэтки (1—2 вв. н. э.), многие из которых изображают Анахит. Каменный жертвенник бога Михра из городища Двин хранится в Двинском археологическом музее. На средневековых армянских миниатюрах изображены разные мифологические сцены и персонажи (алы, Тьшха, древо жизни, хуш-капарики, мифические животные и т. д.).

Храмы и культовые места

Храм Гарни (арм. Գառնի, [ɡarˈni]) — древнеармянский языческий храм I в. до н. э.. Представляет собой изящный периптер эллинистическо-римского типа.

Храм Гарни — единственный сохранившийся на территории Армении памятник, относящийся к эпохе язычества и эллинизма. Как полагают, он был посвящён языческому богу Солнца — Михру или Мгеру[3]

В результате сильного землетрясения в 1679 г. храм был почти полностью разрушен, его восстановили в 1966—1976 г. Возле храма сохранились остатки древней крепости и царского дворца, а также здание бани, сооружённое в III веке. Здание включало не менее пяти помещений различного назначения, из которых четыре имели по торцам апсиды. Полы украшены эллинистической мозаикой.

Масис — армянское название Арарата. В армянском переводе Библии, в некоторых армянских версиях мифа о всемирном потопе, ковчег Ксисутра (Ноя) остановился на горе Масис[4]

Портакар (арм. պորտաքար), [pɔɾtaˈkʰaɾ] — «Пупочные камни», ритуальные камни в Армении, связанные с культом богини плодородия и материнства (скорее всего, Анаит)[5][6].

Вероятно, на формирование представлений о портакарах также повлиял известный миф о рождении Митры (в армянской мифологии — Мгер) из камня и его уходе в скалу. В связи с этим портакары также считались вратами в потусторонний мир.

Согласно дохристианскому ритуальному обряду, женщины, желавшие забеременеть, ложились, либо прижимались к портакарам животом, что, по верованиям армян, способствовало беременности. Частью обряда было зажжение свечи и окуривание портакара благовониями. Если в результате такого обряда рождался ребёнок, то на портакаре делался сакральный знак-отметина. Соответственно, чем больше подобных знаков на портакаре, тем мощнее считался портакар, и тем большей популярностью он пользовался среди населения.

Боги древних армян

Аманор (арм. Ամանոր — «Новый Год») — божество, олицетворяющее Новый год (который по древнеармянскому каледарю начинается в августе) и приносящее его первые плоды[7]. Пережитки культа в XX веке прослеживаются в хвалебных песнях о «Нубаре» («Новый Плод»)

Анаит (арм. Անահիտ), Анахит, Анахита — богиня-мать, богиня плодородия и любви, дочь (или жена) Арамазда. Отождествлялась с персидской Анахит, древнегреческими Артемидой или Афродитой, древнегрузинской Дали, древнеримской Дианой и древнеегипетской Ниити. Её называют Великой госпожой, покровительницей и защитницей Армянской земли. После принятия в 301 г. христианства в Армении в качестве государственной религии поклонение богине Анаит трансформировалось в поклонение Богородице.

Главные храмы Анаит находились в Ерезе, Армавире, Арташате и Аштишате. Гора в Софене называлась «Троном Анаит» («Атор Анахта»). Целый район (гавар) в Ерезе в провинции Акилисена (Екегиац), где находился её главный храм, назывался «Анахтакан Гавар». Празднованиями в её честь начинался праздник созревания урожая во время празднования Навасарда (древнеармянского Нового года) (15 августа).

Арамазд (арм. Արամազդ) — верховный бог в древнеармянском пантеоне, создатель неба и земли, бог плодородия, отец богов[8].[9]

По одной из гипотез, его имя представляет собой вариант первоначального собственно армянского имени Ара, по другой, происходит от имени персидского бога-творца Ахура-Мазда (Ормазд). Культ Арамазда пришёл, возможно, в VIV веках до н. э., слившись с культом местных божеств.[8] Мовсес Хоренаци сообщает, что в армянском пантеоне существовало четыре Арамазда. В эллинистический период Арамазд в Армении сопоставлялся с Зевсом[8].

Главное святилище Арамазда находилось в Ани (современный Камах на территории Турции) и было разрушено в конце III в. н. э. при распространении христианства.[8]

Арев (арм. Արեւ, также Арэв, Арегак, буквально — «Солнце» (в переносном значении — «жизнь») — персонификация Солнца, иногда в виде колеса, излучающего свет, чаще в образе юноши.[9]

Астхик (Астгик или Астлик) (от арм. «աստղիկ» — звёздочка)— в армянской мифологии богиня (дицуи) любви и красоты, возлюбленная бога грозы и молнии Ваагна. По легенде, после любовных встреч Астхик и Ваагна шёл дождь. Астхик считалась покровительницей девушек и беременных женщин. Культ Астхик был связан также с орошением садов и полей. Легенды рассказывают о превращении Астхик в рыбу — хорошо сохранившиеся каменные рыбообразные изваяния, называемые вишапами, представляют собой предметы культа Астхик.[9]

До сих пор в Армении празднуют праздник Вардавар (дословно: «праздник роз» или, по другой интерпретации — «водная война»), посвящённый Астхик, во время которого люди обливаются водой и дарят друг другу розы. Изначально этот праздник приходился на день летнего солнцестояния (22 июня).

Баршамин, (арм. Բարշամին, буквально «Сын неба»), также Баршимниа, Баршам — божество, выступающее противником богов и героев (Вахагна, Арама и др.).[10] Образ восходит, по-видимому, к западносемитскому Баалшамему, культ которого был распространён в Древней Армении. Построенный в честь Баршама храм и статуя из слоновой кости, вывезенная из Месопотамии Тиграном II (I в. до н. э.) и установленная в селении Тордан (к юго-западу от современного города Эрзинджан в Западной Армении, на территории современной Турции), были разрушены после принятия в Армении христианства в 301 году.

Бахт (арм. Բախտ — «счастье», «везение») — дух в армянской мифологии, персонификация счастья.[9]

Вахагн(арм. Վահագն), также Вахагн — бог-драконоборец, позднее бог войны, охоты, огня и молнии. Иногда считается предком армян. В эллинистическую эпоху Ваагн отождествлялся с Гераклом.[9]

Ваагн суровой зимой украл у родоначальника ассирийцев Баршама солому и скрылся в небе. На своем пути он ронял мелкие соломинки и из них образовался Млечный Путь, по-армянски — «дорога соломокрада».[11]. — Мкртич Нагаш

Имя этого бога состоит из тех же индоевропейских корней, что и имя иранского бога Вертрагна (по-парфянски Вархагн). В святилище на горе Немруд в Коммагене (Заевфратье), южнее Малатии, он назван Артагнесом и идентифицирован с Гераклом, так же, как и у Фавтоса Бузанда, армянского историка IV века. Любопытно, что у Мовсеса Хоренаци он выступает в качестве человеческого существа, сына Тиграна Ервандяна (хотя тут же в гимне выяв­ляется его божественная сущность и описывается его рождение из лона при­роды — из ствола огнедышащего тростника), подобно тому, как в греческой мифологии Геракл, с которым Ваагн тут же сопоставляется, был человеком, сыном бога Зевса и смертной Алкмены, и лишь впоследствии был обожествлён и взят на Олимп.

Ванатур (арм. Վանատուր — «Приютодатель»). Бог гостеприимности. Возможно, Ванатур — лишь эпитет Аманора, а не собственное имя отдельного божества.

Вагэ — бог (диц) Солнца.

Гисанэ (арм. Գիսանե) — умирающий и воскресающий бог животворящей природы, ипостась Диониса.

Грох (арм. Գրող, Grogh — «пишущий», «записывающий») — дух смерти, образ духа смерти Огеара[12] . Главной функцией Гроха считался учёт грехов и добрых дел людей. Грох на лбу человека при рождении записывает его судьбу (определяет которую Бахт); на протяжении жизни человека Грох отмечает в своей книге его грехи и благие поступки, которые должны быть сообщены на Божьем Суде.

Иногда Гроха отождествляли с цаверами, духами болезни.

Деметр (арм. Դեմետր), также Денетриос — брат Гисане. Согласно мифу, князья Деметр и Гисане — братья родом из Индии. Они навлекли гнев своего правителя и бежали в Армению. Царь Вагаршак жалует им страну Тарон (Западная Армения, на востоке современной Турции), в которой они строят город Вишап. Через 15 лет царь убивает обоих братьев, а власть в Тароне передаёт их трём сыновьям, которые воздвигают на горе Каркэ статуи своих родителей-богов Деметра и Гисане, а служение им поручают своему роду.

Лусин (арм. Լուսին, в переводе «Луна») — в армянской мифологии персонификация Луны.[9]

Согласно мифу, однажды юноша Лусин попросил у державшей в руках тесто матери булочку. Рассерженная мать дала ему пощёчину, от которой тот взлетел на небо. До сих пор на его лице видны следы теста (лунные кратеры).

По народным поверьям, фазы Луны связаны с циклами жизни царя Лусин: новолуние связано с его юностью, полнолуние — со зрелостью, когда же луна убывает и появляется полумесяц, наступает старость Лусина, который затем уходит в рай (то есть умирает). Из рая Лусин возвращается возрождённым (мифологема умирающего и воскресающего бога). Во многих мифах Лусин и Арев (персонификация Солнца) выступают как брат и сестра.

Михр (арм. Միհր от пехл. Mihr — Митра), также Мгер, Мхер — бог Солнца, небесного света и справедливости. Сын Арамазда, брат Анаит и Нанэ. Изображался в виде молодого человека, борющегося с быком.

Нанэ, (арм. Նանե), также Нане — богиня войны, материнства и мудрости — дочь верховного бога-творца Арамазда[9][13], выглядящая как молодая женщина в одежде воина (подобно Афине), с копьём и щитом в руках.

Её культ был тесно связан с культом богини Анаит. Не случайно её храм находился в гаваре Екехяц, вблизи храма Анаит. Нанэ также почиталась как Великая мать (в народной армянской речи имя Нанэ приобрело нарицательное значение — бабушка, мать).

Спандарамет (арм. Սանդարամետ) — бог подземелья и царства мёртвых. Иногда «спандарамет» понималось как само подземелье. Отождествляется с древнегреческим богом Аидом.

Тарку́ (арм. Տարքու), также Тургу́, Торк — бог плодородия и растительности.[14] В основном почитался в окрестностях бассейна озера Ван. Со временем его имя трансформировалось в «Торк». Район распространения его культа совпадал с территорией, на которой почитался древнеармянский бог Ангех. Вследствие этого Торк стал отождествляться с Ангехом или рассматриваться как его потомок. Эпитетом Торка стал «Ангехеа» — дар Ангеха. Позднее эпитет Ангехеа был переосмыслен как «безобразный» (от «տգեղ» («тгех») — «некрасивый») и появился новый персонаж — Торк Ангех, которого считали внуком Хайка.

Тир (арм. Տիր) — бог письменности, мудрости, знаний, защитник наук и искусств, писец бога Арамазда, прорицатель судьбы (открывающий людям будущее в снах). По-видимому, Тир считался также и проводником душ в подземное царство. В эллинистическую эпоху он отождествлялся с Аполлоном и Гермесом.[9]

Храм Тира (между городами Вагаршапат (Эчмиадзин) и Арташат), называвшийся «Диван писца Арамазда», был местопребыванием оракулов, где жрецы толковали сны, обучали наукам и искусствам.

Торк Ангех (арм. Տորք Անգեղ), также Турк Ангех, Турк Ангехеа, Торг Ангех  — правнук Хайка, сын Ангеха. Изображался как высокий, уродливый человек, обладающий огромной силой.[15]

Торк Ангех является неуклюжим пахлеваном (исполином) безобразной наружности: имеет грубые черты лица, сплюснутый нос, ввалившиеся голубые глаза, дикий взгляд. Торк Ангех — каменотёс-ваятель. Может руками откалывать гранитные скалы, ногтями обтёсывает их, создавая гладкие плиты, на которых ногтями же рисует изображения орлов и др. Разъярившись, он отрывает огромные скалы и швыряет их в недругов.

Возможно, культ Торк Ангеха сложился в результате слияния представлений о богах Тарку и Ангехе.

Цовинар (арм. Ծովինար,"тцов" — «море»), также (Т)цовян  — богиня воды, моря и дождя. Она была огненным существом, которая заставляла идти дождь и град с небес силой своего гнева.[9] Изображается как молодая женщина с редкими водорослями и лилиями в волнистых тёмных волосах.

Герои и легендарные монархи

Айк (арм. Հայկ), (Гайк, Хайк, Гаос) — легендарный прародитель армянского народа. Упоминается также как потомок библейского послепотопного патриарха Фогармы. Поднял восстание против тирана Бэла, правившего в Вавилоне, увёл свой клан в «страну Араратскую», положив тем самым начало армянскому царству.

Анушаван Сосанвер (от перс. — «Ануширван» и армянского «сосанвер» (сос — «платан» и нвер — «дар, посвящение»)) — внук Ара Гехецика. Воплощение платана или священной рощи платанов близ Армавира (столицы и религиозного центра Араратского царства). К нему как к духу священного платана обращались за предсказанием будущего (в роще гадали по шелесту листьев деревьев).

Ара Гехецик (арм. Արա Գեղեցիկ — Ара Прекрасный) — легендарный армянский царь. Покорённая его красотой Семирамида предлагала Аре «себя и свою страну», но получив отказ, возненавидела его и объявила войну с единственной целью — захватить царя в плен. Однако тот погиб в бою, и Семирамиде достался только его труп, который она безуспешно пыталась оживить.[9]

Арам (Aram) — герой, предок — один из эпонимов армян.[2] По его имени, согласно древним преданиям, стала называться другими народами страна армян (греками — Армен, иранцами и сирийцами — Армени(к)).

Артавазд (возможно, от авест. — «бессмертный») — мифологический персонаж армянского эпоса «Випасанк», сын царя Арташеса.

Ерванд и Ерваз (арм. "Երվանդ և Երվազ") или Еруанд и Еруаз — братья-близнецы, рождённые от связи с быком женщиной из царского рода Аршакуни, отличавшейся огромным ростом, крупными чертами лица, чрезмерной чувственностью.

Ерванд, став царём Армении, строит город, храмы; главным жрецом нового храма в Багаране он назначает Ерваза. От взгляда Ерванда, наделённого магической силой (дурным глазом), лопался гранит. В эпосе «Випасанк» Ерванд — то злой вишап, то добрый царь (ср. Артавазд). Согласно другому варианту, Ерванд как злой вишап заключается каджами в мутные воды рек.

Карапет (арм. Կարապետ — предшественник, предвестник) — персонаж армянской мифологии, после принятия армянами христианства отождествляемый с Иоанном Крестителем, хотя большинство сюжетов, связанных с ним, мифов имеют дохристианское происхождение.

Обычно его представляют подобным богу-громовержцу — это гремящий в облаках длинноволосый муж с пурпурной короной на голове, с крестом, в одежде, сверкающей, как пламя.

Карапет — хранитель армян. При наступлении врага благодаря его помощи армяне побеждают и истребляют вражеские войска. Его назвали Мшо Султан (Султан Муша-Тарона — места его монастыря) или Султан Святой Карапет. Карапет — покровитель искусств, одаривающий людей способностями к музыке, поэзии, приносящий удачу в спортивных состязаниях (Сурб Карапеты твац, «одарённый святым Карапетом»). К нему обращали свои молитвы народные певцы-музыканты (ашуги), канатные плясуны, акробаты и борцы.

Немрут (Нимрод) — иноземный царь, вторгшийся в Армению.

Пахапан Хрештак — ангел-хранитель.[9]

Санасар и Багдасар, (арм. Սանասար և Բաղդասար), Санасар и Абамелик (Аслимелик, Аднамелик) — в армянском эпосе «Сасна црер» братья-близнецы, зачатые матерью Тцовинар от выпитых ею двух пригоршней морской воды (по более позднему варианту, они родились от двух пшеничных зёрен). От полной пригоршни родился Санасар, во всём превосходящий своего брата, от неполной (из-за того, что иссяк морской источник) — Багдасар.

Братья основали город Сасун, положив начало одноимённому государству. Санасар считается родоначальник нескольких поколений сасунских героев.

Саркис — герой, после принятия армянами христианства отождествляемый с христианским святым, носившим то же имя, однако большая часть связанных с ним мифов имеют ещё дохристианское происхождение.

Его представляют высоким, стройным мужчиной приятной внешности, всадником на боевом белом коне. Саркис способен поднимать ветер, бурю, метель и обращать их против своих врагов.

Шамирам (Семирамида) греч. Σεμίραμις, арм. Շամիրամ — легендарная царица Ассирии, супруга ле­гендарного царя Нина, хитростью убившая его и завладевшая властью.

Об этой царице в древности существовало множество мифов и легенд, часть которых дошла до нас в трудах греческих авторов Ктесия, Диодора и др. Эти работы, по-видимому, оказали существенное влияние на соответству­ющий рассказ у Мовсеса Хоренаци. Однако последнему присущи и элементы сказаний о Шамирам, сложившихся в самой Армении и связывающих её деятельность с сооружением города Ван, канала, подводящего к нему питьевую воду и, главное, с армянским вождём Ара Прекрасным.

Духи и мифические существа

Азаран Блбул (Hazaran Blbul) — чудесная птица (отождествляется с русской жар-птицой).

Аждаак (Ajdahak) — человеко-вишап (полудракон).

Айоц лернер (Hayoc lerner) — персонифицированные горы (буквально — армянские горы).

Айс принадлежал к группе дэвов, «старых» богов и владел даром, который помогал проникать в тело людей. При этом жертвы впадают в безумие, при котором вероятна опасность суицида. После смерти эти одержимые превращались в демонов.

Алы, Алк (Alq — мн., Al — ед.) — злые духи, вредящие роженицам и новорождённым: они нападали на беременных женщин и похищали младенцев.

Амбару (Hambaru) — дух амбаров и хлевов. Требуют к себе доброго отношения, в противном случае мстят хозяевам строений.

Арэваманук (Arewamanuk), «солнечный юноша» — охотник, наказанный солнцем.

Аралезы (арм. Արալեզ) — духи в виде крылатых собак, которые спускались с неба, чтобы воскресить павших в сражениях, зализывая их раны.[9] Внешне аралезы больше всего были похожи на аборигенных собак Армянского нагорья — гампр, которые, возможно, и стали прообразом Аралезов.

Ачуч-Пачуч (Achoych-Pachoych), Ачоч-Мачоч  — карлики, проживающие на краю света. Последняя человеческая раса перед концом мира. Согласно поверьям, люди будут постепенно уменьшаться, достигнув в конце концов размера, позволяющего им пройти через игольное ушко.

Вишапы (Vishap) — демоны (иногда драконы), живущие в небе, в больших озёрах, либо на вершинах гор, причём, во время грозы, небесные вишапы спускаются вниз, а вишапы гор и озёр поднимаются в небо. Большой вишап может поглотить солнце, от чего происходят солнечные затмения. С вишапами борется бог Ваагн. С древних времён сохранились менгиры, изображающие вишапов, как правило, в виде рыб, а иногда в виде быка или его растянутой на кольях шкуры.

Вушкапарик её имя характеризует их как наполовину демонические, наполовину животные существа, похожие на дэвов, которые имеют чувственное расположение.

Гишерамайрер (Gisheramayrer) — в переводе «Матери ночи». Персонификация ночной тьмы, злые ведьмы, со дня создания мира со змеями в руках преследующие Солнце.[9]

Дэв, Дайва (авестийский), Див (фарси), Деус — злой дух, великан покрытый шерстью. Большого роста, сильны, глупы, изображаются с небольшими рожками. В сказках описываются случаи похищения ими женщин с целью сожительства.

Даханавар (арм. Դախանավար), Дашнавар — вампир, живший в горах Ултиш Альто-тэм и прославившийся тем, что не только никогда не убивал жителей, которые жили на его землях, но и защищал их от вторжений врагов.

Джраарс (арм. Ջրահարս — буквально — «водяная невеста») — русалка, живущая под водой женщина с рыбьим хвостом и волосами, похожими на водоросли и морскую тину.

Жук у Жаманак (Juk u Jamanak — «время») — персонификация времени. Седовласый старик, сидящий на вершине высокой горы (или на небе) и держащий в руках белый и чёрный клубки. Он спускает по одной стороне горы один клубок, при этом его разматывая, второй клубок он сматывает, поднимая его сдругой стороне горы. Когда белый клубок (символизирующий день, дневное небо), разматываясь, доходит до низу, — светлеет и восходит солнце. Когда Жук у Жаманак сматывает белый клубок, а чёрный (символ ночи, ночного неба), разматывая, спускает вниз, — темнеет и заходит солнце.[9]

Кадж (арм. Քաջք) — буквально «храбрый», мифологические персонажи — духи бури и ветра.

Кахард (арм. Կախարդ) — ведьма, колдунья.

Кьяйк ([Qyayk]) — нейтральные духи из группы дэвов. Они живут в пещерах, ущельях или горах и выводят установленные для людей штрафы.

Мардагайл (арм. Մարդագայլ — «человек-волк») — оборотень (обычно женщина), обладающий способностью превращаться в волка. Считалось, что боги наказывают женщину, делая её мардагайлом. (Обычно на 7 лет).[9]

Нэанг — обитающее в реках змееподобное чудовище, могущее изменять внешний вид. Его обычно связывают с традиционными армянскими драконами (вишапы). Нэанг мог заманить мужчину, приняв облик женщины, или превратиться в тюленя и затащить человека в воду, чтобы утопить его и выпить кровь. Слово Нэанг использовалось в древней армянской литературе для всех водных (морских и речных) монстров.

Пай (букв. — хранить) — дух типа домового или лешего. В зависимости от отношения к нему, может быть добрым или вредным. Различались разный виды пайев в зависимости от названия:

  • т’напай (от «тун» — «дом») — дух, домовой;
  • антарапай (от «антар» — «лес») — леший, подобный греческому Пану (иногда, подобен дикому козлу);
  • мардапай (от «мард» — «человек») — дух-хранитель;
  • пайапис (возможно, от «пис» — «плохой, злой») — злой дух.

Пери (арм. փերի) — феи, фантастические существа в виде прекрасных девушек. Согласно представлениям древних иранцев, пери рождались из огня низвергнутых с неба ангелов. В наиболее ранних сказаниях выступали как носители тёмных сил. Позднее пери воспринимались как служительницы добра, так и зла. По своей сущности пери занимают промежуточное положение между ангелами и злыми духами — демонами. Обладают возможностью посещать царство мёртвых.

Пери оказывают помощь своим земным избранникам. Посланцами и исполнителями их воли являются подчиняющиеся пери волшебные звери и птицы. Появление самих пери сопровождается необыкновенным ароматом и благоуханием. Пери — весьма могущественные существа, способные вступить в схватку и победить злых демонов и джиннов. Падающие с небес звёзды являются признаком такой битвы. Пери могут вступать в брак с полюбившимися им людьми и рожать от них детей.

Пиатэк (арм. Փիաթեկ) — существо, имевшее очень большой клюв и вставшие дыбом волосы. Похоже на бескрылого грифона. Упомянуто лишь в одной армянской табличке.

Т'зук (арм. Թզուկ) — гном или карлик.

Урваканы) — призраки, вообще все духи умерших. Согласно народным представлениям, к числу урвакан относились и хортвилаки.

Хорт'лакнер (Хртвилак, Хортвилак) — духи мертвых иноверцев, самоубийц и злодеев, выходящие по ночам, а к рассвету возвращающиеся в свои могилы. В легендах они выступали в антропоморфном и зооморфном облике (кошка, собака, волк, медведь, осёл и др.). Обычно они стояли у дорог, особенно около кладбищ, и пугали прохожих, прыгая на их спины, на их лошадей или на арбы.

Чарк (арм. Չարք «злой», «злыдень»), чар (мн. — чары) — злые духи. Существует большое число разновидностей чаров:

  • ш'воты — духи зимы;
  • айсы — духи сильного ветра;
  • шидары — сводящие человека с ума ударом.

Чары похожи и на людей, и на зверей; их ступни вывернуты пятками вперед. Часто чарков приравнивают к каджам

Чивал — злой дух, который посещает ночью сны, чтобы превращать их в кошмары. Чивал принадлежал к группе дэвов.

Шаапеты (арм. Շահապետ) — обычно дружественные духи-стражи. Обычно изображались в форме змей. Они населяли дома, сады, поля, леса, кладбища и другие местоположения. Различается несколько видов шаапетов:

  • швазы (арм. Շվազ) — стражи сельскохозяйственных угодий,
  • шводы (арм. Շվոդ) — стражи домов. Если со шводом обращались хорошо, он мог вознаградить жителей золотом, но если его обижали, начинал делать гадости или вообще уходил.

Хска (арм. Հսկա) — великаны, исполины или гиганты.

Праздники и обряды

Календарные праздники

Терендез

Аманор

Аманор — Армянский Новый Год — древний праздник с древними традициями, поверьями, символикой. В глубине веков сокрыты мудрость и знание древних, секреты силы, здоровья и красоты. Празднуя традиционный Аманор, вы не просто участвуете в веселом и ярком празднике, но и становитесь частью древней традиции — встречать новый год в гармонии с природой и самим собой, закладывая основу удачи и благополучия на год предстоящий.

Свадебные обычаи

Погребальные обряды

В народных погребальных обычаях сохраняется этика почитания памяти усопших. Поминальные обряды устраиваются в день похорон, на следующий день, на 7-й день, на 40-й день и в годовщину смерти.

Напишите отзыв о статье "Армянская мифология"

Литература

Научная литература

  • Мифологический Словарь. Москва, «Советская Энциклопедия», 1990 г. Автор основных статей: С. Б. Арутюнян Автор дополнений: Вреж Атабекян
  • Арутюнян, Саргис (2006) [hpj.asj-oa.am/1758/1/2006%2D3(57).pdf Основные черты древнеармянской мифологии]. Պատմա-բանասիրական հանդես, № 3. pp. 57–66. ISSN 0135-0536
  • Топоров В. Н., Об отражении одного индоевропейского мифа в древнеармянской традиции, «Историко-филологический журнал», 1977, № 3;
  • Лусине Греджян [hpj.asj-oa.am/2503/ Близнецы в первобытных верованиях и представлениях] (арм.) = Երկվորյակները նախնադարյան հավատալիքներում և պատկերացումներում // Историко-филологический журнал. — 2008. — Թիվ 1. — Էջ 180-186. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=ISSN 0135-0536&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false ISSN 0135-0536].
  • Сасна Црер (арм. нар. эпос), под ред. М. Абегяна и К. Мелик-Оганджаняна, т. 1-2, Ер., 1936, 1944, 1951 (на арм. яз.);
  • Алишан Г., Древние верования или языческая религия армян, Венеция, 1895 (на арм. яз.);
  • Моисей Хоренский, История Армении, М., 1893;
  • История епископа Себеоса, Ер., 1939;
  • Анания Ширакаци, Космография, пер. с древнеарм., Ер., 1962;
  • Давид Сасунский, М.-Л., 1939;
  • Эмин Н. О., Исследования и статьи, М.,1896;
  • Абегян М., История древнеармянской литературы, пер. с арм., Ер., 1975;
  • Агатангехос, История Армении, Тифлис, 1909 (на арм. яз.);
  • Езник Кохбаци, Опровержение персидской ереси, Тифлис, 1913 (на арм. яз.);
  • Адонц Н., Мировоззрение древних армян, в его кн.: Исторические исследования, Париж, 1948 (на арм. яз.);
  • Ганаланян А., Армянские предания, Ер., 1969 (на арм. яз.);
  • Gelzer H., Zur armenischen Gotterlehre, Lpz., 1896;
  • Abeghian М., Der armenische Volksglaube, Lpz., 1899;
  • [books.google.com/books?id=qALmf1M5TPIC&dq=Phaitakaran&hl=ru&source=gbs_navlinks_s M. H. Ananikian Armenian Mythology: Stories of Armenian Gods and Goddesses, Heroes and Heroines, Hells & Heavens, Folklore & Fairy Tales]. Indo-European Publishing, 2010
  • Ananikian М., Armenian [Mythology], в сб.: Mythology of all races, v. 7, N. Y., 1964;
  • Ishkol-Kerovpian K., Mythologie der vorchristlichen Armenier, в кн.: Worterbuch der Mythologie, Bd 4, Lfg. 11, Stuttg., [1973].

Исследования по армянской этнографии

Примечания

  1. А. М. Чечельницкий / [books.google.ru/books?id=ini3weKQs4MC&printsec=frontcover&dq=ПраИстория+начинается+у+Пределов+Мира++Авторы:+Альберт+Михайлович+Чечельницкий&hl=ru&ei=g8vMTerxOsKp-gaR4oSZDA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CDEQ6AEwAA#v=onepage&q&f=falseved=0CDEQ6AEwAA#v=onepage&q&f=false Праистория начинаеця у Пределова мира] Издатель М.: Терра—Книжный клуб, 2005. ISBN 5-275-01355-8, 9785275013559 c-76
  2. 1 2 О.Дубровская / Мифология. [books.google.ru/books?id=Ksx0uER9wXYC&pg=PA320&dq=%D0%9C%D0%B8%D1%84%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D1%8F++%D0%90%D0%B2%D1%82%D0%BE%D1%80%D1%8B:+%D0%9E%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B0+%D0%94%D1%83%D0%B1%D1%80%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F&hl=ru&ei=383MTfTIBYub-gaHsriwDA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CFAQ6AEwAA#v=onepage&q=%D0%B0%D1%80%D0%B0%D0%BC&f=false Арам] Издатель Olma Media Group, 2002 ISBN 5-94849-107-2, 9785948491073. стр. 21
  3. С. А. Токарев // Мифы народов мира: энциклопедия // Том 2; — стр.160; Изд-во «Сов. энциклопедия», 1987 г.
  4. С. А. Токарев // Мифы народов мира: энциклопедия // Том 2; — стр.122; Изд-во «Сов. энциклопедия», 1987 г.
  5. А. Е. Тер-Саркисянц // Армяне: история и этнокультурные традиции.// стр. 188(394) Восточная литература 1998 г. ISBN 5-02-018002-5, 9785020180024
  6. В. Белый // Армения: Энциклопедия путешественника// Изд-во Армянской Советской энциклопедии; 1990 г. ISBN 5-89700-002-6, 9785897000029
  7. Аманор // Мифологический словарь/ Гл. ред. Е. М. Мелетинский. — М.:Советская энциклопедия, 1990. — 672 с.
  8. 1 2 3 4 Энциклопедия «Мифы народов мира»,М.:"Советская энциклопедия", 1991 год, 1 том, стр. 97.
  9. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 [www.dagksi.narod.ru/Books/IsalabdulaevMA_Mif.pdf М. А Исалабдулаев /Мифология народов Кавказа]
  10. [archive.is/20121209184744/analitika.at.ua/news/2008-04-28-120 analitika.at.ua]
  11. [www.armenia.ee/modules/wordbook/entry.php?entryID=83 Ваагн (Vahagn), Вахагн]
  12. [webcache.googleusercontent.com/search?q=cache:dbP71KIlf_4J:mifolog.ru/mythology/item/f00/s01/e0001267/index.shtml+%D0%B3%D1%80%D0%BE%D1%85+%D0%BC%D0%B8%D1%84%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D1%8F&cd=5&hl=ru&ct=clnk&gl=ru mifolog.ru]
  13. [babon.sitecity.ru/ltext_0903104639.phtml?p_ident=ltext_0903104639.p_2007141421 С. Б. Арутюнян. Армянская мифология]
  14. [mifolog.ru/mythology/item/f00/s01/e0001943/index.shtml mifolog.ru]
  15. [myths.kulichki.ru/enc/item/f00/s34/a003423.shtml Торк Ангех, Турк Ангех, Турк Ангехеа, Торг Ангех]

См. также

Ссылки

  • [hpj.asj-oa.am/2524/1/1983-1(58).pdf К семантике и типологии храмовых сооружений армянского язычества]
  • [hpj.asj-oa.am/4377/1/1985-2(73).pdf Древнейшие религиозные представления праармян и праславян в свете данных сравнительно-исторического языкознания]
  • [www.armenianhouse.org/armenian-mythology-ru.html Армянская мифология]
  • [www.simbolarium.ru/simbolarium/sym-uk-cyr/cyr-a/ar/armian-mith.htm Армянская мифология]
  • [wiki-linki.ru/Category/29499 Армянская мифология]
  • [www.armenian-history.com/Armenian_mythology.htm armenian-history.com]

Отрывок, характеризующий Армянская мифология

– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.