Армянская церковь Святой Екатерины (Санкт-Петербург)

Армянская церковь
Церковь Святой Екатерины Սանկտ Պետերբուրգի Սուրբ Կատերինե եկեղեցի
Страна	Россия
Город	Санкт-Петербург
Конфессия	Армянская Апостольская Церковь
Тип здания	Церковь
Архитектурный стиль	классицизм
Автор проекта	Ю. М. Фельтен
Основатель	И. Л. Лазарев
Дата основания	1771
Строительство	1771—1776 годы
Статус	Объект культурного наследия РФ № 7810615000
Состояние	удовлетворительное

Це́рковь Свято́й Екатери́ны (арм. Սանկտ Պետերբուրգի Սուրբ Կատերինե եկեղեցի) — храм Армянской апостольской церкви в Санкт-Петербурге. Расположен по адресу — Невский проспект, д. 40-42.

История

Первые армяне появились в Санкт-Петербурге почти сразу после основания города. В 1710 году они создали свою общину. В это время они собирались в частных домах. Первое прошение о постройке армянской церкви от архимандрита Минаса было подано в 1714 году, но было отклонено властями. Только 25 сентября (6 октября) 1725 года столичная община, насчитывавшая 30 дворов, получила согласие Синода на открытие молитвенного дома в деревянном здании на 3-й линии Васильевского острова. В январе 1740 года Лука Ширванов (Гукас Ширванян) получил разрешение построить «церковь армянскую небольшую каменную своим иждивением». Но после смерти Анны Иоанновны строительство прекратилось. В соответствии с манифестом, изданным в июле 1763 года, о свободном отправлении церковных обрядов всеми народами, поселившимися в России, в обеих столицах были отведены места под строение иноверческих церквей и причастных к ним зданий. 22 мая (2 июня) 1770 года по челобитной главы армянской общины И. Л. Лазарева (Ованес Лазарян) «с прочими армянами» последовало устное повеление Екатерины II «дозволить им построить в Петербурге церковь». Место для церкви было отведено на участке бывшей Малой придворной конюшни «в знатном у столице положении на Большом проспекте, против каменного гостиного двора, почему и сооружение церкви требовало немалого капиталу...».

Работы велись по проекту Ю. М. Фельтена достаточно быстро и уже в 1772 году церковь была освящена. Её строительство обошлось в 33 тыс. рублей. На сооружение храма И. Л. Лазарев лично пожертвовал 30 тыс. рублей, на которые и была сооружена церковь в соответствии с парадным великолепием центра столицы. За такую услугу общиной было позволено ему возвести на церковной земле свой собственный дом с южной стороны в линию с застройкой проспекта (Невском пр., 42). Выстроенное по проекту Фельтена жилое здание обошлось Лазареву в 50 000 рублей. Строительство северного флигеля производилось на десятилетие позднее. Построив здания целиком на свои деньги, Лазарев тем самым упрочил авторитет наиболее влиятельного лица в армянской общине. Позже он продал дома за ту же цену церковному приходу.

18 февраля 1780 года армянский архиепископ Иосиф (Аргутинский) при участии восьми священников и в присутствии князя Г. А. Потемкина-Таврического совершил освящение храма во имя великомученицы Екатерины, небесной покровительницы Императрицы. Церковь стала центром армянской культуры в Петербурге: при ней была открыта типография и национальная школа, действующая и по сей день.

В 1887 году художник И. К. Айвазовский подарил общине картину «Христос на Тивериадском озере».

В 1915 из ризницы собора Зимнего дворца были переданы частицы мощей апостола Фаддея и святого Григория Просветителя. Приход подчинялся Нахичевано-Бессарабскому епископату с центром в Кишиневе.

В мае 1930 церковь была закрыта. В 1931—1934 была разделена перекрытиями. В здании находился штаб ПВО, а после войны — мастерская декораций театра музыкальной комедии.

В 1990 армянская община обратилась с просьбой о возвращении церкви. 14 марта 1993 года в ней состоялось первое богослужение, после чего началась реставрация.

Полное освящение храма осуществил 12 июля 2000 года Патриарх-католикос всех армян Гарегин II в присутствии Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II. В этот день из Эрмитажа общине были возвращены мощи святого Григория.

Архитектура

Здание было построено архитектором Ю. М. Фельтеном в глубине участка, в створе им же спроектированных домов № 40 и 42, фасады которых вытянуты по линии Невского проспекта (строительство северного флигеля производилось на десятилетие позднее, возможно, помощником Фельтена арх. Егором Соколовым). Из-за этого и главный фасад церкви неизбежно должен был быть ориентирован на Невский, а главный вход в храм — находиться не с западной, как принято, а с южной стороны. При том что единственная апсида церкви ориентирована на восток, внутреннее пространство церкви приобретает достаточно сложный характер.

В основу архитектурного решения фасада зодчий положил те же принципы, которыми он руководствовался и создавая чуть ранее лютеранскую церковь Св. Екатерины на Васильевском острове, но при этом заметно усилил его декоративное оформление, а сам портик получил более сильный вынос и дополнительные боковые стенки, с торцов оформленные пилястрами. Для того чтобы придать большее разнообразие поверхности стены, используются разные формы проемов: прямоугольные и арочные в первом ярусе и небольшие круглые окошки (сочетающиеся с квадратными филенками) — во втором. Вместо строгих капителей тосканского ордера здесь в колоннах портика и сдвоенных пилястрах, закрепляющих углы фасада, Фельтен использовал ионические капители «с висюльками», а на стенах между оконными проемами первого и второго яруса размещены барельефы, воспроизводящие типичный барочный мотив — головки путти в облаках. Ангелочки же водружают крест над входной дверью в храм. Поле фронтона заполняет многофигурная композиция: «Католикос Григор Просветитель свершает крещение царя Трдата III».

В интерьере главный элемент декора — 20 парных колонн композитного ордера, размещенных по углам подкупольного квадрата и в преддверии алтарной апсиды. Облицованные жёлтым искусственным мрамором, с белыми капителями, они выразительно смотрятся на фоне беломраморных стен. Над колоннами — не прерываясь, по всему периметру помещения — тянется декоративный карниз с дентикулами.

В 1794—1797 годах перед церковью были выстроены ворота, а в конце 1858 установлена чугунная решетка по проекту Н. П. Гребенки, отлитая на фабрике Шопена, которая существовала до конца XIX века.

В 1841 году был произведён первый капитальный ремонт церкви архитектором Л. Ф. Вендрамини.

В 1865 первоначальная башенка была превращена в колокольню для трёх колоколов.

В 1900—1906 годах А. И. Таманян произвел новый капитальный ремонт здания, укрепив стены и перекрытия и сделав хоры.

См. также

• Церковь Святого Воскресения (Санкт-Петербург)
• Армяне в Санкт-Петербурге
• Список армянских храмов России

Ссылки

• [armenian-church.org Сайт церкви]
• [www.havatamk.com Сайт газеты HAVATAMK]
• [www.armenianchurch.ru/FORUM/index.php Армянский форум]
• [armenianchurch.do.am/ Сайт газеты Армянская Церковь]

Отрывок, характеризующий Армянская церковь Святой Екатерины (Санкт-Петербург)

Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.