Армянский ковёр

Культура Армении
Литература
Архитектура
Музыка
Театр
Танец
Одежда
Ковроделие
Миниатюра
Изобразительное искусство
Мифология
Книгопечатание
Образование
Кино
Календарь
Система счисления
Право
Кулинария

Армянский ковёр — термин, определяющий ворсовые и безворсовые ковры, которые были сотканы армянами, проживающими как на территории Армянского нагорья, так и за его пределами начиная с дохристианского периода (до 301 года) до наших дней. Ковроделие, являясь одним из видов армянского декоративно-прикладного искусства, неразрывно связано с другими видами декоративно-прикладного искусства армян, продолжая традиции других видов национального изобразительного искусства. Главным отличием армянских ковров от персидских, азербайджанских и других ковров является то, что в качестве орнаментальных мотивов применяются стилизованные изображения животных и людей. Традиционно в Армении коврами устилают полы, покрывают внутренние стены домов, диваны, сундуки, сиденья и кровати. До сих пор ковры часто служат завесами дверных проёмов, ризниц и алтарей в храмах, ими покрывают сами алтари в церквях. Развиваясь с древнейших времен, ковроделие Армении исстари являлось неотъемлемой частью быта, так как ковроделием занимались почти в каждой армянской семье, при том, что «ковроткачество повсеместно было древним женским занятием армян».

Этимология слов «карпет» (carpet) и «кали/хали» (kali/khali)

В армянском языке существует два слова для обозначения ковра: карпет (арм. կարպետ) и горг (арм. գորգ). Хотя эти два слова в армянском языке являются синонимами, «карпетами» чаще называют безворсовые ковры, а «горгами» — ковры с ворсом.

В армянских средневековых рукописях слово «ковёр» в форме каперт (арм. կապերտ) впервые упоминается в переводе Библии ещё в V веке. Слово «каперт» образовано от корня «кап» (арм. կապ) — «узел».

Слово карпет, будучи армянским словом, вошло во многие европейские языки в качестве обозначения ковра вообще. Возможность для заимствования этого термина в европейские языки, создали армянские купцы, которые в средние века развернули активную деятельность в странах Европы, куда они ввозил в числе прочих товаров и ковры. Согласно этимологическим словарям слово «карпет» появилось из средневековой латыни (лат. carpita — «толстая шерстяная ткань», carpere — «щипать», в средневековой латыни модифицированное carpire), откуда оно переходит и в другие европейские языки (фр. carpette, англ. carpet). Так, в частности, флорентийский банкир и купец Франческо Бальдуччи Пеголотти (англ. Francesco Balducci Pegolotti), живший в начале XIV века, который в труде La pratica della mercatura (англ.) детально описал торговый путь из киликийского города Айас в Сивас, Ерзинкан и Эрзерум и далее в город Тебриз, сообщает, что с 1274 по 1330 год ковры ввозились во Флоренцию из армянских городов Айас и Сис. О значении киликийского города Айас в международной торговле писал также известный путешественник Марко Поло, который в 1271 году, посетил Айас и из него отплыл домой, в Венецию, на армянском транспортном судне.

Слово горг впервые встречается в письменных источниках в виде надписи на армянском языке, датирующейся 1242—1243 годами, которая вырезана на каменной стене церкви Каптаван в Нагорном Карабахе. Арменовед Григор Капанцян склонен считать, что слово «горг» восходит к хетто-армянскому словарному фонду, где оно существовало в формах «курк», «куркас».

Арабские хроники свидетельствуют, что слово «кали» или «хали» или иначе «гали», которое во всём мусульманском мире означает «ковёр», происходит от названия ремесленного города Карина, который арабы называли Каликала (современный Эрзурум, Турция). Абд ар-Рашид ал-Бакуви сообщает, что из знаменитого своими коврами армянского города Каликала (Карин), расположенного на стратегическом пути между Персией и Европой, «вывозят ковры и аз-залали, которые называются кали». Согласно учёному и писателю XIII века Якут аль-Хамави, ковры по сокращённому арабскому названию города Каликала — «Кали», назывались «кали». В своих дневниках Марко Поло восхвалял ковры из этих мест, как самые красивые в мире. Востоковед, академик Иосиф Орбели прямо пишет о том, что «слово „ковёр“ армянского происхождения».

История развития армянского ковроделия

Армянское ковроткачество, которое на начальных этапах по технике исполнения до определённой степени совпадало с ткачеством, прошло долгий путь развития, начиная с простых изделий, сплетённых на плетельных рамах различной формы до ворсовых узелковых ковров, ставших изысканными произведениями искусства.

По мнению доктора искусствоведения Волькмара Ганцхорна (Volkmar Gantzhorn), восточный ковёр не только не ведёт своё происхождение от кочевых племён, но и районом его происхождения не является Центральная Азия. Восточный ковёр является производным древних цивилизаций Армянского Нагорья, лежащего на перекрестках древнейших торговых путей между западом, севером и югом.

Развитие ковроделия в Армении было насущной необходимостью, продиктованной климатическими условиями всего Армянского Нагорья, от климата также зависел тип, размер и толщина произведенного ковра. Жилые дома и другие сооружения были почти исключительно построены из камня или вырублены в скале, а в них традиционно отсутствовали деревянные напольные покрытия, о чём свидетельствуют результаты археологических раскопок, проводимых в Двине, Арташате, Ани и других городах. Также в Армении существовала необходимая сырьевая база (шерстяная пряжа и другие волокна, красители). Наиболее распространённым сырьём использовавшемся для производства нитей для ковров была овечья шерсть, применялась также козья шерсть, шёлк, лён, хлопок и другие. Как отмечает «Британская энциклопедия» в VIII—XIV вв., когда ковроделие начало развиваться на Ближнем Востоке, Армения была «одним из наиболее продуктивных регионов» в этом отношении. Это было обусловлено наличием «хорошего качества шерсти, чистой воды и красителей, особенно прекрасной пурпурной краски». Одним из основных условий, способствующих развитию ковроделия было наличие городов, в которых развивались ремесла и которые служили крупными торговыми центрами, так как по территории Армянского Нагорья проходили торговые пути, включая одно из ответвлений Великого шелкового пути. О ковровых тканях в древней Армении, как об одной из основных отраслей армянских художественных ремесел упоминают множество источников. Куски древних ковром были найдены при раскопках близ Еревана, а остатки шерстяных ковров местного производства были найдены при раскопках Ани в одной из гробниц ущелья Цахка-дзор.

Античность

Античный историк V века до н. э. Геродот (485—425 гг. до н. э.) отмечает, что жители Кавказа растениями, из которых получали краску, красили шерсть, затем вырабатывали из неё ткани, разрисовывали их. И окраска их не блекнет ни от времени, ни от воды. В 1949 году академиком Руденко во время археологических раскопок, проводимых в Горном Алтае, в 5-м пазырыкском кургане был найден ковёр V века до нашей эры. Вопросом дебатов является происхождение ковра в Средней или Передней Азии, но в особенности Армения упоминается как возможное место происхождение ковра. Некоторые исследователи считают, что ковёр относится к раннеармянским.

Из сведений античных авторов становится ясным, что среди практикуемых ремёсел древней Армении, наряду с гончарным и столярным делом, было широко распространено и ткачество. Продукты ремесленного производства активно экспортировались в близлежащие земли. Значительное развитие ткацкого ремесла в Армении наблюдается в следующий, так называемый эллинистический период, начиная с III века до н. э.. Это был период оживления международных экономических, политических и культурных связей, которые вызвали ранее невиданный подъём транзитной торговли. Последняя прокладывала свои стабильные пути и через Армению, вовлекая её в торговый обмен с соседними и отдаленными странами. Развитие ремесленного производства продолжалось вплоть до IV века нашей эры, когда после насильственного переселения шахом Шапуром II населения Армении, в большей массе являвшегося ремесленниками, в Персию, в Армении приходят в упадок хозяйственная жизнь, ремёсла и искусство, возрождение которых начнётся лишь два века спустя.

Средневековье

Средневековье является золотым веком армянского ковроделия, в это время образуется определённый стиль, свойственный армянским коврам. До наших дней сохранились только небольшие фрагменты раннесредневековых армянских ковров, которые были обнаружены в переплётах армянских манускриптов во время реставрации. О том, как выглядели эти ковры, можно судить также благодаря средневековым рукописям, в которых много миниатюр с изображениями ковров. Среди форм и стилей, присущих армянским коврам средних веков, различают: «драконовые» ковры (Вишапагорг) — ковры с изображением драконов, древа жизни, птицы феникс, орнаментов в форме треугольников, зубчатых ромбов и символов вечности; орлиные ковры (Арцвагорг) с символическим изображением орлов и змеиные ковры (Оцагорг) с изображениями змей и со свастикой в центре.

По свидетельству академика Николая Марра, проводившего раскопки средневековой столицы Армении Ани, внутри жилых домов богатых горожан

…за исключением ниш, остальное всё было гладко, так как дом внутри увешивали или покрывали коврами и узорчатыми тканями, с которыми, конечно, трудно было с успехом соревноваться даже анийским мастерам декоративной резьбы на камне. Когда мы нападаем в Ани на следы штукатурки и росписи стен и потолка частных домов, есть основание думать, что обыкновенно это суррогат, дешёвый способ возмещения подлинного богатого убранства комнат коврами и тканями, производство которых у древних армян, судя по некоторым данным, стояло на высокой степени развития. Эта мысль давно возникла, и раскопки 1912 г. дают основание её высказать.

В 645 году на земли Армении вторглись арабы, и на страну была наложена дань, в состав которой, помимо всего прочего, входили 20 штук ковров, приносимых в дар халифу каждый год. Но несмотря на арабское владычество в Средние века Армения при Багратидах (885—1045) переживает период экономического подъёма в первую очередь благодаря широким торговым и экономическим связям со странами, находящимися под владычеством и влиянием арабского халифата. Слава об армянских коврах и паласах, а также изделиях ремесленников распространилась от царства камских болгар до Туркмении, от Багдада до Константинополя. Арабский географ и путешественник IX века Якуби сообщает, что по заказу халифа Хишама в Армении были изготовлены ковры и ткани. В хронологии византийского писателя Симеона Магистра упоминается, что в 819 году болгары во время одного нашествия взяли у византийцев богатые трофеи, среди которых были высококачественные армянские пушистые ковры.

Армянские торговцы распространяли ковры на базарах и рынках различных стран, в самой же Армении, по сообщению ряда авторов, среди которых Абу Дулафа (X век), проводятся воскресные ярмарки, где помимо других товаров продаются армянские ткани из козьей шерсти, называемой бузйун, и ковры.

Расцвету ковроделия во многом способствовали получаемые в Армении превосходные краски, придававшие ковру неповторимость и яркие цвета. Особой известностью в древнем мире пользовалась алая краска — кармин, которая производилась из армянской кошенили — насекомого, составляющего отдельный подотряд в отряде равнокрылых хоботных насекомых, которые в изобилии имелись в Армении. Арабский автор X века Ал-Истахри, повествуя о городе Арташат, который арабы называли «Гариетюль-крмиз» (то есть «Город краски из красного червя» — от армянского названия краски «вордан кармир»), рассказывал:

…В этом городе выделываются шерстяные платья и ковры… и другие предметы армянского производства. У них же добывается краска, называемая „кирмиз“, и ею красят сукно. Я узнал, что это червяк, который прядет вокруг себя наподобие шелковичного червя».

Другой арабский географ X столетия Ибн Хаукаль, побывав в столице Армении городе Двине, который арабы называли Дабиль, также указывает на то, что армянские ковры окрашивают специальной краской, говоря, что «выделывают в Дабиле пуховые и шерстяные ткани для ковров, подушек, сидений, шнуров и иного рода армянских произведений, окрашенные кирмизом». Он же, говоря о городах Армении, так характеризует армянские изделия и их значение на мировых рынках Востока:

В этих городах и областях, лежащим между ними, есть товары, предметы ввоза, разные сорта необходимых животных, овец и материи, вывозимые в разные страны, известные у них пользующиеся славой, как армянские ковры и шнуры, приготовленные в Салмасе и продаваемые от одного до десяти динаров за штуку, и ничего подобного им нет в прочих землях.

В. Бартольд в своей работе отмечает, что армянские ковры пользовались огромной популярностью на востоке, а жители тех лет считали, что армянские ковры обладали особыми свойствами. Армянские ковры упоминаются в числе подарков посланных Махмудом Газневи кашгарскому Кадир хану. В Хое, Беркри, Арчеше, Тебризе, Хлате, Нахичеване, Битлисе, Кейсарии, Севастии, Карабахе и в других армянских и армянонаселенных городах и общинах вырабатываются «кали-карпеты и карпеты» (ворсовые и безворсовые ковры). Историк XI века Абу Саид Гардизи, описывая приём Кадир-хана, говорит, что эмир приносит в дар хану «дорогие ковры махфури армянские». Продукты производства армянских ткачей пользовались международной известностью и высоко ценились при дворах различных стран. Так, придворный персидский учёный и глава архива Хилал ас-Саби, описывая одежду и окружающую утварь халифа, говорит, что подушка для трона и все другие подушки из апартаментов халифа сделаны из армянской ткани. Аль-Мукаддаси (X век), восхищаясь армянскими коврами, говорит: «Нет ничего подобного выделывающимся у них шнурам и коврам». Арабский автор Абд ар-Рашид Бакуви (XIV—XV века) сообщает, что армянские ковроделы искусны в выделки ковров. Согласно арабскому философу и историку XIV века Ибн Хальдуну, лучшие восточные ковры, произведенные армянскими ткачами, входили в дань, приносимую государству Аббасидов после захвата последними Армении. По нему же список, по которому Армения платила налог, выглядел следующим образом:

Тридцать миллионов дирхемов, ковры махфура — двадцать, (ткани) ракм — пятьсот восемьдесят ратл, соленая [рыба] сурмахи — десять тысяч ратл, [рыба] тиррих — десять тысяч ратл, мулы — двести, соколы — тридцать.

В Средние века продукты армянского ковроделия были настолько популярны, что «армянскими тканями» называли ковёр и всё, что произведено ткачеством. Так, Ибн Хаукаль, восхищаясь, отмечал:

…в Меранде, Тебризе, Дабиле и областях Армении изготовляются армянские сидения и ковры, известные под именем армянских «мехфур»; немного подобного им во всех странах, в которых выделка тканей имеет сходство с армянской выделкой… А что касается до произведений, называемых «армянскими тканями», то это «бутт», сидения, ковры, покрывала, коврики и подушки; нет им подобных среди предметов земли из конца в конец и во всех направлениях.

Посол арабского халифата Ибн Фадлан, совершивший путешествие в страну волжских булгар, в своей записке свидетельствует, что ещё в 20-е годы Х века армяне, проживающие в армянской колонии на Волге, занимались ковроделием. Согласно ему же пол шатра царя камских болгар, вмещавшего тысячи человек, полностью был покрыт армянскими коврами. Описывая внутреннее убранство юрты волжских булгар в Х веке, К. А. Руденко пишет: «Убранство юрты было несколько иным. Пол её застилался войлочным ковром, стены также украшались коврами, шерстяными или войлочными. Особой популярностью пользовались красные армянские ковры».

Армянские ковры всегда ценились чрезвычайно высоко. Стены и полы дворца арабских халифов были покрыты армянскими коврами, любимая жена халифа Гаруна ар-Рашида восседала на «армянском ковре», все прочие жёны — на «армянских подушках». Армянские ковры были украшением дворцов, ими измерялось богатство. Ворсовые ковры входили в число приношений Армении халифам Багдада; известно, что в начале X века из Армении в Багдад были посланы 400 лошадей, 30 000 динариев и семь армянских ковров; один из ковров имел размеры 60 × 60 локтей (примерно 18 × 18 м); над этим ковром работали армяне-ремесленники 10 лет.

В IX—XI века армянские колонии возникают в Египте, на Украине, в Польше, Болгарии, Румынии и Венгрии. Здесь армяне вновь стали развивать ремесла, в том числе и ковроткачество. Согласно исследованиям русских историков Карамзина и Глинки, ещё в 60-е годы XI столетия в Киеве основывается армянская колония, которая в последующее столетие превращается в самостоятельное поселение. Местные армяне занимались ювелирным делом и ковроделием. Впоследствии колонии армян возникли в Астрахани, Новом Нахичеване, Феодосии, Москве, а затем и в Петербурге. О тесных контактах переселенцев со своей родиной говорят находки тканей, аналогичных анийским, в погребениях на территории колонии.

Известный итальянский путешественник Марко Поло, побывавший в XIII веке в Западной Армении, в XXI главе своей знаменитой «Книги о разнообразии мира», повествующей о его путешествии по Азии, говоря о быте армян, написал:

Выделываются тут, знайте, самые тонкие и красивые в свете ковры, а также ткутся отменные, богатые материи красного и другого цвета, много и других вещей изготовляется здесь.

Сообщая о шерстяной ткани «бокаран», Марко Поло продолжает своё повествование следующим образом: «Великая Армения — страна большая; начинается она у города Арзинга, где выделывается лучший в свете бокаран. Есть тут также отличные бани и самые лучшие в мире источники. Живут там армяне, и подвластны они татарам. Много там городов и городищ».

Армянские ковры были знамениты во всем старом свете, ими широко торговали от Италии до Волги, по Средиземноморью большое распространение находили маленькие армянские ковры. Вывоз произведенных армянами ковров в страны Западной Европы в Средневековье достигал огромных размеров, в Европе они являлись необходимой принадлежностью убранства домов богатых классов.

Польский автор XVI века Леонардо Горецкий сообщает, что армянские купцы в числе прочих товаров завозят в Европу и ковры.

XVII—XIX века

С течением времени армянские колонии возникают в Египте, на Украине, в Польше, Болгарии, Румынии и Венгрии. Здесь армяне стали развивать ремесленное производство, в том числе и ковроткачество. Ковры в армянских общинах помимо мастерских производились при церквях и монастырях.

В 1604 году, в ходе войн между Персидской и Османскими империями, шах Персии, Аббас I Великий, чтобы удержать под своей властью Закавказье а также для развития ремесла и торговли переселяет армян вглубь Персии. В числе переселенных по приказу шаха армян были также переселены и армяне Джуги (Джульфы), которая была крупным торговым и ремесленным центром, через который проходило ответвление Великого Шелкового Пути. По свидетельству армянского историка XVII века Аракела Даврижеци, при встрече шаха Аббаса в Джульфе весь его путь был устлан коврами: «Путь царя был украшен: от берега реки до дворца ходжи Хачика дорога была устлана коврами, драгоценной, прекрасной парчой». В 1667 году между Россией и армянской торговой компанией Нор-Джуги был заключён договор, согласно которому армянским купцам даровались привилегия свободной торговли на водных путях от Астрахани до Архангельска и право транзита через Россию в Западную Европу. Чешский учёный XVII века Иржи Давид в своей работе «Современное состояние Великой России, или Московии» отмечал, что среди прочего товара завозимого армянами для торговли в Россию были ковры и шёлк.

Известный турецкий путешественник Эвлия Челеби, побывавший в XVII веке в Святом Эчмиадзине во время миропомазания, описывая ковёр, на котором разожгли костёр для варки снадобья, говорил: «Этот ковёр как будто был соткан из шёлка, но в то же время походил и на бумажный, и на шерстяной; он напоминает большой ковёр для молитв, цвета серой белки, очень тяжелый. Мне кажется, он сделан из особого камня».

Челеби был поражен тем, что ковёр не пострадал от огня разожжённого на нём костра, путешественник пытался узнать секрет ковра у монахов на что те ему отвечали, что это тот самый ковёр, на котором появился из утробы матери Иисус. Из страха перед израильтянами он спрятался в пещере. А потом собирал травы и оживил на нём мертвеца. Очень важен тот факт, что коврам приписывались магические свойства.

В XVIII веке Восточная Армения становится важным экономическим центром, через её территорию проходят торговые пути соединяющие Европу и Азию. Возрастает роль городов Армении в которых образуются склады для товаров из Европы, Китая, Индии, Ирана и Турции, сама же Армения в числе прочих товаров экспортирует ткани из Карабаха и неповторимые в цветовом и орнаментальном исполнении ковры. Армянские торговые дома помимо представительств имели вне пределов Армении и собственные рынки, так испанский путешественник Дон Гонзалес, посетивший Лондон в 1730 году, свидетельствует, что армянский рынок — walk, находился между Smittin’s Street на востоке и Threadneedle Street на севере, соседствуя, с одной стороны, с голландскими ювелирами, а с другой — с португальским рынком. Эти рынки находились в Royal-Exchange, где армяне торговали драгоценными камнями и коврами.

Во второй половине XIX века ковроделие испытывает новый подъём. В Западной Армении (Турция) ковры ткутся в Карине, Баберде, Маназкерте, Муше, Сасуне, Ване, Ахтамаре, Норшене, Востане, Арцке, Беркри, Моксе, Шатахе, Акне и других городах и районах с армянским населением. В Восточной Армении и в городах Закавказья, где проживало много армян центрами ковроделия в те времена были Карс, Ереван, Олти, Сурмалу, Кахзван, Караклис, Карвансара, Казах, Хндзореск, Дизак (Гадрут), Джраберд (ныне в основном Мартакертский район НКР), некоторые другие области Нагорного Карабаха, а также Александрополь, Ахалкалаки, Ахалцих, Тифлис, Борчалу, Нахичевань, Агулис, Гянджа, Барда, Шуша, Лори.

В Иране армянское ковроделие испытывает недолгий кризис, это прежде всего связано с тем что Россия завоевывает у него земли с армянским населением. Однако уже во второй половине столетия в Иране проводятся реформы которые, способствуют открытию по всей стране армянских торговых домов. Армянские торговцы пользовавшиеся благосклонностью шахов наладили торговлю с Индией, Россией и Европой активно экспортируя ткани и ковры. В это же время возникают новые поселения армян в Астрахани, Новом Нахичеване, Феодосии, Москве, а затем и в Петербурге, главным занятием поселенцев было ювелирное дело и ковроткачество.

XIX век положил начало изучению и собиранию восточных ковров, включая армянские. Армянские ковры, как отдельная ветвь художественного творчества, начали изучаться и привлекли к себе внимание исследователей и антикваров.

К концу XIX века активный европейский рынок сформировался из ковров, произведенных в Иране, на Кавказе и в Центральной Азии. Несколько дилеров открыли магазины ковров в Англии, полагаясь на закупочные и транспортировочные сети, установленные главным образом армянскими и тебризскими купцами

Известные музеи хранят в своих коллекциях армянские ковры, в Лондонском музее Виктории и Альберта — ковёр XVII века, Метрополитен-музей в Нью-Йорке приобрёл ковёр XVI века, они также хранятся в Будапештском музее прикладного искусства, Лондонском музее текстиля и во множестве частных коллекций. Классические образцы ковров хранятся в Государственном историческом музее Армении, в Российском этнографическом музее.

XX век

Основной структурный принцип композиции большинства армянских ковров, сделанных в XIX—XX веках это разделение на медальоны, которые могут иметь разнообразную форму. Они могут быть ромбовидными, звездообразными, крестообразными, полностью закрытыми, или быть с силуэтом дракона. Узоры и символы ковров этого времени могли покрывать весь ковёр во множество рядов, могли быть расположены исключительно по центральной оси или разбросанно, так же могли быть узоры расположенные в одиночестве в центральной части ковра. В армянском ковре центральная часть, границы и медальоны содержат множество дополнительных стилизованных элементов: кресты, птицы и змеи в комбинациях с символами, означающими вечный круг жизни типа солнечных признаков т. е свастик, бесчисленные типы розеток, Древо Жизни, домашних животных, всадников и пеших людей.

В конце XIX—начале XX века в крупнейших ткацких центрах Оттоманской империи армяне имели множество мастерских по производству ковров. В начале нового века Чарльз Бэйкер имевший хорошие связи в Оттоманском суде, через него получил контроль над армянскими ткацкими производствами во множестве областей, включая Балыкисиру, Акшехиру, Конью, Нейоли — главные коммерческие текстильные центры в Османской Турции. После его смерти компанию возглавила Селиль Эдвардс, которая реорганизовала её в компанию «Восточная Ковровая Фабрика». Дела в компании сильно зависящей от армянских ткачей шли успешно, до тех пор пока не ужесточилась политика османских властей в отношении христианского нацменьшинства.

Армянские ковродельческие центры имелись и в соседнем с Турцией Иране. В основном они были сосредоточены в местах компактного проживания армян: городах Тегеран, Исфахан, Тебриз, Урмия, Арак, Шахиншахр, Ахваз и Лилихан, где имелись кварталы, основным населением которых были армяне. Известными армянскими ковроделами Ирана, чьи мастерские были достаточно известны в то время, были Эдвард Бенлян, С. Тайрякян и К. Таушаджян. Последние два мастера стали одними из основателей ковроткачества в США и создателями новой разновидности ковра под названием «Американский сарук». Большая короткацкая фабрика фирмы «A & M Karagheusian» была основана в 1904 году в Нью-Джерси, США, бежавшими из Турции в 1896 году братьями Аршаком и Мираном Карагусянами, семья которых занималась ковроделием в Турции, начиная с 1818 года. Фабрика действовала на протяжении 60 лет и имела до 1.700 работников. Головной офис фирмы был расположен на Манхеттене.

Первая половина XX века ознаменовалась началом Первой мировой войны и геноцидом армян, которые основательно разорили экономику Западной Армении. Спасаясь от турецкого меча, сотни тысяч армянских беженцев нашли пристанище в России, Сирии, Ливане, Египте, Греции, Франции, Италии, Иране. В Западной Армении армяне были почти поголовно истреблены или изгнаны, а их имущество разграблено. С истреблением христианского населения Турции был нанесен огромный урон традиционным армянским ремесленным производствам, от чего они почти полностью перестали существовать на территориях подвергнувшихся этническим чисткам. С уничтожением в числе прочих армян ткачей армянской национальности, показатели турецкой текстильной торговли понизились как по качеству продукта, так и по производству. Вместе с тем, в сиротских домах, которые были созданы в различных районах Турции, включая Стамбул, армянские дети ткали ковры.

Вследствие войны и огромного количества беженцев, а затем наступившего голода и нищеты в Восточной Армении, армянское ковроделие, также как и в западной Армении, приходит в упадок, выйти из которого в какой-то мере удалось лишь после советизации, когда с начала 1920-х годов начали создаваться ковродельческие артели.

Типы армянских ковров

Мастерская Э. Бенляна, Тебриз, начало XX века	Карабахский ковёр с надписью на армянском языке, 1904 год	Ковёр из мастерской К. Таушанджяна, Арак, начало XX века

В 1920-е годы 150 армян, спасшихся от геноцида, учиненного правительством Оттоманской империи, в предместье города Бари, Италия, на территории в 7 тыс. м² под руководством Гранта Назаряна основывают село Нор-Аракс. В деревне была открыта небольшая ковровая фабрика, на которой работали жители села. Армянские ковры, произведённые сельчанами, были очень популярны как в Италии, так и за её пределами, в числе тех, кто закупал ковры, были король Фарук, Папа римский Пий XI и королева Елена. Армянскими коврами, произведенными в деревне, были украшены полы и стены Национального Банка Италии. Деревня Нор-Аракс существует и сегодня, продолжая производить неповторимые армянские ковры, более того, после Второй мировой войны в области Калабрия образовалась вторая армянская ковродельческая деревня.

Армянские ковры, сотканные в центрах армянской диаспоры, несмотря на то, что были сотканы вдалеке от исторической родины, несли в себе многовековые традиции, которые развивались столетиями на армянской земле. Кроме того, в ковры диаспоры привносится отпечаток контакта с новой культурной средой, национальные мотивы государствообразующего народа, с коим бок о бок существует община, переплетаются с армянскими народными мотивами, что в свою очередь придает ковру определённую красоту и неповторимость.

С установлением советской власти в регионе наступает стабильность и возникают предпосылки для развития ковроткачества. Однако с весны 1929 года в сельской местности начала проводиться политика «активной коллективизации», направленная на увеличение числа коллективных хозяйств. Проводимые мероприятия существенно увеличили рост коллективных хозяйств. Ремесленники, в том числе и ковроделы, были объединены в артели. В производство внедрялись станки и автоматы, что, в свою очередь, способствовало упадку производства ковров ручной работы и утрате индивидуальности в коврах, вышедших с автоматической линии.

К 1958 году ковровое производство ведётся в 22 районах Армянской ССР, продукты производства ковроткаческих артелей того времени неоднократно экспонировались на многочисленных международных выставках и ярмарках, где удостаивались высоких оценок и наград. Так, на Всемирной Брюссельской выставке 1958 года армянские ковры были удостоены Большой золотой медали, а в июне 1973 года в Ереване открылась первая выставка образцов старинных армянских ковров насчитывающая четыре сотни ковров. В 1984 году в результате почти полувековой деятельности армянских ученных в Армянской ССР была официально зарегистрирована новая порода овец — Армянская полугрубошерстная овца, исключительно белую и упругую шерсть которой начали применять для выделки ковров.

В 2009 году в рамках программы поддержки ручного производства ковров, правительством республики Армения было принято решение об освобождении от уплаты налога на прибыль и НДС с продажи ковров ручной работы.

Армянский ковёр в искусстве

О том, какими были армянские ковры издревле можно судить по их изображениям, запечатленным в произведениях других видов изобразительного искусства: на барельефах Кафедральной Церкви Святого Креста на острове Ахтамар, на средневековых армянских миниатюрах. Небольшие фрагменты ковров, как и другого текстиля этого периода сохранились благодаря тому, что их использовали при переплете средневековых манускриптов. До наших дней сохранилось несколько тысяч таких фрагментов.

На армянских миниатюрах и фресках зачастую изображены стоящие во весь рост или сидящие на коврах, подушках и расшитых покрывалах Богородица, Христос, евангелисты и святые. Ризницы, заставки на полях, сложная вязь хачкаров, розетки, имеющиеся в средневековых армянских рукописях, вторят узорам карпетов и ковров. Изображения армянских ковров имеются также на церковных порталах XIII—XIV веков.

Многочисленны упоминания о ворсовых коврах и карпетах в армянском устном народном творчестве: в сказках, преданиях, песнях, частушках и героическом эпосе «Давид Сасунский». Так, в сказке «Анаит» героиня говорит, что согласится выйти замуж за принца лишь в том случае, если он научится какому-либо ремеслу, а лучше научится ткать ковры. В этой сказке явно прослеживаются детали, свидетельствующие о глубинных истоках ковроткачества, берущего начало ещё со времен язычества. Согласно одному армянскому народному преданию, записанному в Нагорном Карабахе, ковроткачеству людей научил чёрт, чтобы, увлекая человека красотой изделий, извести его тяжелой работой.

Армянские ковры присутствуют в работах Флорентийских и Венецианских художников четырнадцатых и пятнадцатых столетий, часто встречаются они на полотнах Джотто, Караваджо, Рубенса, Рембрандта и других художников, которые писали интерьеры с ними. Согласно австрийскому искусствоведу А. Ригль, «специфический цвет армянских ковров, которые были сначала завезены в Италию, а впоследствии и в Голландию, влиял на цвет всей европейской живописи».

Известный фантаст Рей Бредбери в рассказе «Земляничное окошко» упоминает армянский ковёр среди домашних вещей, которые перечисляют герои рассказа, тоскующие по дому.

Армянские художники часто изображают армянские ковры на своих полотнах. Особую атмосферу создает присутствие ковра на полотне С. М. Агаджаняна. Колоритны натюрморты с коврами Л. А. Бажбеук-Меликян.

• St Mathew 14 century Armenian Miniature.jpg

  Евангелист Матфей, миниатюра 1378 года, художник Григор Татеваци

• Illuminated Armenian Gospel, Evangelist portrait of St. Luke by Aristakes, 1475, Walters Manuscript W.540, fol. 125v.jpg

  Евангелист Лука, миниатюра 1475 года

• Mother Portrait S. Aghajanyan.jpg

  «Портрет матери», Шуши, Карабах, 1900  г. Художник  С.  М.  Агаджанян.

• Мкртич Хримян.jpg

  Вардгес Суренянц, «Портрет Мкртича Хримяна», 1909 год

Техника армянского ковра

Изначально распространенным видом настила в Армении были рогожа и циновка, которые плели из молодого тростника, гибких трав. По технике выделки они ничем не отличались от паласов, вытканных шерстяными и льняными нитками. Переход от одноцветного полотна рогожного переплетения к полосатому паласу, когда весь одноцветный фон покрывался чередующимися в определённом ритме полосами того или иного цвета (где краска натуральна) широкой или узкой вязки, был продиктован желанием оживить простейшими образцами геометрического орнамента эти ритмические полосы, как это наблюдалось в других видах прикладного искусства.

Первоначально сплошное полотно натурального цвета стали периодически покрывать вертикальными черточками, зигзагообразными линиями. Именно вертикальная линия рисунка создает дотоле неизвестную в ковроделии новую технику ткачества. Так были заложены основы вязки карпета. Пересечение прерывающей горизонтальную нить основы и зубчатую нить утка черточки сделало возможным появление на гладкой поверхности различных законченных геометрических фигур: треугольника, четырёхугольника, креста, окружности, ромба, звездчатых многоугольников.

С широким применением пряжи различных цветовых оттенков появляются вписанные друг в друга фигуры, „объемы“, уже известные в прикладном искусстве мотивы узоров, но в новой интерпретации или в новом прочтении. Таким образом, карпет постепенно становится сложным по композиции и исполнению произведением, отличающимся тематическим разнообразием, определённой системой идей и узоров. Существенное различие между паласом, джеджимом и карпетом объясняется техникой их вязки. Горизонтальная линия рисунка ритмически изменяет направление вверх и вниз и вводит в вязку вертикальный узор. Нити утка не сцеплены между собой, и поэтому на границах рисунка образуются просветы-элемент, который при вязке ковра отсутствует. Новая фактура зависела от техники вязания, новаторства мастеров, обусловленной необходимостью разнообразить продукцию. Новизны добивались как изменением цветовых сочетаний, так и изменением самой технологии вязания. Многообразие армянских карпетов и их совершенствование в течение времени позволяют увидеть тот переходный момент, когда в технику вязания паласа-карпета вносится одно очень существенное изменение, положившее начало зарождению новой техники-ковроткачеству. Хоть вязка карпета и позволяет создавать разнообразные сложные узоры, композиции, но вследствие этого вся поверхность испещряется вертикальными короткими или длинными просветами. Это в значительной степени снижает прочность вязки, монолитность ткани, что отличает паласы и джеджимы. Кроме того, техника вязки карпета не позволяют получать полоски, круги, зигзагообразные и вертикальные линии и полосы. Стремясь избежать этих характерных недостатков, вязальщики карпетов, в одном случае, изобрели технику тканья ковров, в другом случае- вышивки. В их основе лежит техника полотняного переплетения. При создании ковра на вертикальную каркасную нить завязываются ворсовые узлы пряжи, где на лицевую сторону выводятся два его конца, а при вышивке на канве делаются узоры. Таким образом, существенное отличие между паласом, карпетом, вышивкой и ковром заключается в том, что узоры на ковре делаются исключительно с помощью узлов. Вследствие этого они получили название узелковых ковров или узелковых карпетов.

Типы армянских ковров

Ковёр «Звезды и кресты» 1815 года, Ереван	Ковёр XIX в. с орнаментом в форме Андреевского креста из коллекции Акопа Манояна, Нью-Йорк, США	Ковёр середины XIX века. Ереванская школа. музей Армении

Ковроделием в Армении преимущественно занимались женщины, не было ни одной деревни или города, где бы в огромном количестве не ткали бы джеджимы, паласы, кошму, покрывала, скатерти, занавеси, мешки (кули), попоны для лошадей (ткали до 1930-1940-х годов в сельских местностях, многие образцы которых в настоящее время хранятся в Государственном историческом музее Армении), и, наконец, карпеты и ковры. Это ремесло прочно вошло в быт народа, так как оно стало насущной потребностью каждой семьи. Карпеты и ковры в обязательном порядке входили в приданое армянских девушек: они с юных лет начинали ткать ковры и карпеты для своего приданого.

Для изготовления ковров использовались вертикальный и горизонтальный ковровые станки различных размеров. Величина готового ковра, который намеревались изготовить, определяла величину станка. Для изготовления небольших ковровых изделий использовались небольшие переносные станки. А для создания больших ковров использовались стационарные станки значительных размеров. Для изготовления больших ковров требовалось приложение больших физических усилий, особенно при прибивании утка. Узоры создавались по памяти, руководствуясь опытом, передаваемым от матери к дочери во время совместной работы. Характерной особенностью армянского ковроднлия является применение специфического вида вязки, особых узлов и высоты ворса. Особое внимание обращали на ровность и прочность боковых краёв, длина ковров доходила до шести метров.

Подготовка шерсти для ковроделия была довольно сложной. Шерсть до десяти раз промывали в проточной воде, чесали на сандерках, пряли на веретёнах или прялках, сматывали, окрашивали, закрепляли краску квасцами, солью и известью, для придания ей блеска ещё и отмачивали в молочной сыворотке. Красили шерсть разными красками природного происхождения. Легендарное место в ряду армянских красителей занимает «вордан кармир» — красная краска, получаемая из корневого червя — кошенили, распространённого в Араратской долине. Она вывозилась в разные страны мира, до сих пор она известна в лексиконе художников как кармин. Из хризоколлы — минерала, являющегося водным силикатом меди, получали голубоватую или синеватую минеральную краску. Синяя армянская краска — арменит/армянский камень (арабск. название «ладжвард») или иначе азурит (водный карбонат меди) описывается Плинием Старшим как «armenium». Геродот упоминает марену — красную «rubia». Растительные краски получали из шафрана, бессмертника, чернильного орешка, зелёной ореховой скорлупы. При крашении все они давали неограниченное число оттенков всех основных цветов и были чрезвычайно стойкими.

Ашхундж Погосян, автор диссертации на тему «Культура ковроткачества армян (историко-этнографическое исследование)» (2003 год), который долгие годы занимается исследованием ковроделия и производства ковров, отмечает общие особенности, характерные для армянских ковров:

Искусство ковроткачества каждого народа имеет свои особенности. Как и повсюду, у нас также есть особенности двух видов — в технологическом процессе ткачества и в орнаментизации ковров. В технологическом смысле преимущество наших ковров заключается в том, что наши мастера с тех времен, как известны армянские ковры, использовали двойной узел.

При изготовлении армянских ковров используется полуторный и двойной узел. Однако в Армении более распространен двойной узел, этот элемент ковроткачества в некоторых районах Ирана его называют «Армани баф», что означает армянский узел, генеалогия которого насчитывает 2500 лет. При завязывании такого узла, пряжа обвивает с разных сторон две соседние нити основы, и оба конца пряжи выходят на поверхность ковра рядом. Плетение ковров с использованием двойных узлов более прочное и долговечное.

«Следующая, по-сути, самая основная и важная особенность армянских ковров — это их орнаменты»,— продолжает Ашхундж Погосян. «Ни один из орнаментов армянских ковров не является самоцелью: каждый орнамент имеет свой смысл и своё предназначение. Сам ковёр не является обычным предметом быта. Не думаю, что 2.000-1.000 лет назад все использовали ковры. Система орнаментизации ковра должна была соответствовать смыслу ковра. Персидские ковры очень красивы, с прекрасными растительными орнаментами и тонкой вязкой. Однако их не сравнить с армянскими коврами, потому что армянские ковры заключают в себе несравненно огромное количество ритуальных, образных и идейных символов».

Несмотря на то, что ковры скрупулёзно изучаются человеком, все же на сегодняшний день значение большинства узоров не известно. Согласно этнографам весь процесс ткачества — ритуал, имеющий своё символическое значение.

Американский коллекционер, исследователь и эксперт по восточным коврвам Джим Аллен (Jim Allen) высоко оценил значение армянского ковроделия и отметил важную роль, которую сыграли армяне в развитии культуры ковра, и, в особенности, на изготовление ковров в течение веков на Кавказе.

В композициях некоторых ковров важное место занимает орёл, а также крест, являющийся важнейшим элементом орнаментов армянского Средневековья.

На сегодняшний день центрами по производству армянского ковра являются Ереван, Степанаван, Иджеван, Севан, Гюмри, Ехегнадзор, Гавар, Горис, Мартуни а также в районы Нагорного-Карабаха и Зангезура.

Исследование особенностей армянских ковров

Большинство армянских ковров обычно рассматриваются по государственно-территориальному признаку, как восточные ковры, однако иконография и орнаментика армянских ковров имеет свои особенности, которые были отмечены различными исследователями истории изобразительного искусства. Так, ещё в 1908 году шведский учёный Ф. Р. Мартин в книге «История восточных ковров до 1800 г.», исследовав историю ковроделия, включая армянское ковроделие, пришёл к выводу, что Малая Азия, то есть историческая Армения, восточную часть которого занимает Армянское Нагорье, является родиной «драконовых» ковров.

В названной книге Ф. Р. Мартин впервые опубликовал фотографию редкой красоты ковра с драконовым орнаментом, получившего название «Гоар». Ученый обратил внимание на то, что орнаментика и стиль исполнения этого ковра с тканной надписью на армянском языке и датой совпадают с многими другими коврами с драконовым орнаментом. На основании этого Ф. Р. Мартин и определил армянское происхождение «драконовых» ковров. Армению, как регион происхождения «драконовых ковров», также считают Арменаг Саркисян и историк исламского искусства Ричард Эттингхаузен.

К выводу относительно армянского происхождения многих восточных ковров пришла преподаватель истории искусств из Университета Сан-Франциско Лорен Арнольд, которая в нескольких университетах прочла лекцию о восточных коврах в изобразительном искусстве Возрождения. Так, согласно её мнению, анатолийский ковёр с изображением борьбы дракона с птицей феникс (XV век), хранящийся в Берлинском музее исламского искусства, был соткан армянами из Нахичевана. К такому заключению она пришла, сравнив узор с изображением дракона на этом ковре с мотивами драконов на фасаде флорентийской церкви Сан-Миниато-аль-Монте, которая была посвящена первому флорентийскому великомученику Святому Минасу (Минас, Миниато) (итал. Miniato, арм. Մինաս), который, согласно легенде, был армянским князем и жил в III веке. Также армянским, согласно Лорен Арнольд, является другой ковёр того же периода, получивший название «Марби».

По мнению же The Grove Encyclopedia of Decorative Arts, несмотря на важную роль, которую сыграли армянские ткачи и покупатели в производстве ковров, теории, предполагающие армянское происхождение «драконовых» ковров, не должны рассматриваться.

Среди немногих сохранившихся до наших дней древнейших армянских ковров так называемые «драконовые ковры» — «вишапагорги». Несколько таких ковров XVIII века можно увидеть в музеях Берлина, Лондона, Вены, Будапешта, Стамбула и Каира. Несколько великолепных образцов раннего периода можно увидеть в Музее истории Армении в Ереване и в Музее этнографии Армении в Сардарапате. Для этой группы ковров характерно несколько определённых мотивов, важнейшим из которых является изображение стилизованного дракона, охраняющего Древо Жизни.

В основе многих орнаментов армянских ковров лежат наскальные рисунки. Об этом свидетельствуют результаты сравнительного анализа наскальных изображений и рисунков с геометрическими узорами армянских ковров. В так называемом «змеином ковре» — «оцагорге» (форме ковра, которая часто встречаются среди карабахских ковров), в центре расположена свастика. Из неё вырастают побеги, заканчивающиеся звездами. Восемь извивающихся змей, расположенные вокруг квадрата со знаком свастики, сами образуют разноцветные свастики, при этом вся композиция символизирует мироздание, а восемь змей оберегают его.

Типы армянских ковров

Ковёр «Марби» XV век, названый в честь шведской деревни, в церкви которой был найден. Музей Истории, Стокгольм	Вишапагорг из Хндзореска, XIX век, Карабах	Вишапагорг из Хндзореска, 1892 год, Карабах	Вишапагорг из Хндзореска, XIX век, Карабах

Классификация армянских ковров

В зависимости от принципов, лежащих в основе объединения ковров в группы по отличительным характеристикам, существуют различные классификации ковров: по технике исполнения, по основной декоративной структуре и орнаментам, использованию и размеру, по географическому и климатическому фактору, по красителям и другим особенностям.

Классификация по времени создания

Старейшим из полностью сохранившихся классических армянских ковров считается арочный ковёр, датирующийся 1202 годом. Он был соткан в селе Бананц, исторического Гардмана, провинция Утик, в районе Гандзака. На ковре изображена трёхарочная абсида, идентичная абсидам многократно встречающимся на армянских миниатюрах в средневековых армянских рукописях. Базы колонн изображают пальмы, олицетворяющие древо жизни. Над капителями парных колонн-кресты, вазы, далее птицы, похожие на голубок-мотивы, которые по мнению искусствоведа В. Темурджяна, символизируют сосуды, в которых хранится мирро. Ковёр имеет характерные три пояска. Широкий внешний пояс унизан четырёхлепестковыми розетками с гирляндами, на другом поясе — традиционные стилизованные узоры лилий. На более узком пояске имеется надпись:

В память Рипсиме от Киракоса Бананеци в году 651 (1202) армянского летоисчисления соткал я этот ковёр.

В поясках ковра расположен наиболее распространённый символ, присущий армянским «драконовым» коврам, знак «S». Эксперт по коврам В. А. Холли считает, что «этот знак свойствен древнейшим коврам». Поле ковра соткано в характерном для классических армянских ковров тёмно-красном цвете. Контуры колонн вытканы светлыми нитками. Фон широкого пояса золотистый, ветки листьев зеленые, розетки через одну желтоватые и красноватые. Красные лилии направлены головками в центр ковра, по краям зеленые.

Из сохранившихся экземпляров армянских ковров выделяются ранние «драконовые ковры» или «вишапагорг», которые датируются XV веком веком. На коврах более раннего периода изображения драконов и борьбы зверей весьма реалистичны, но по прошествии некоторого времени они трансформируются в стилизованные орнаменты.

Стилизованные цветочные узоры в коврах нередко сочетаются с растительными и звериными мотивами. Наиболее интересны «драконовые» ковры, где среди растительных узоров изображены фигуры сказочных драконов и других зверей. Это самая древняя группа орнаментов, не имеющая аналогов в искусстве ковроделия — «вишапагорг» (драконовый ковёр). Важным звеном композиции поля ковра является сам «вишап» (дракон) — персонаж армянского фольклора, наделяемый то добрыми, то злыми качествами. Поле ковра заполнено вертикальной композицией, которая своим зеркальным отражением делит ковёр по центру на две равные части. Красочная гамма ковров яркая, но гармоничная, излюбленные цвета — красный, синий, зелёный, жёлтый. Архаичным же «вишапагоргам» свойственно тёмное, почти чёрное основание. Лёгкие желтые цвета, голубизна и краснота используются, для того чтобы заставить элементы ковра выделиться ясно на чёрном фоне. Сравнивая композицию архаичных армянских и ковров деревенского изготовления второй половины двадцатого столетия хорошо заметен чрезвычайно стойкий характер основного мотива и цвета. Мотив дракона защищающего Древо Жизни сохранен в современном ковре, хотя он геометрически упрощен и уменьшен в размерах.

Позднее появляются ковры с Древом жизни, в композиции которых выделяются стройные деревья. Важно не путать вишапов с изображениями другого сакрального знака — Мирового древа, которое в армянской традиции называется Древом жизни, сакрального центра мира. Мировое древо довольно распространенный сюжет в религиях разных народов: священный ясень у викингов, символ дуба у славян, мировое древо у вавилонян, ассирийцев и минора иудеев. На армянских коврах есть также множество других символов и орнаментов. Некоторые изображения эпизодичны, то есть могут «рассказать» об определённых событиях, которые имели место в прошлом — сцены охоты, сражения.

В XVII веке возникает растительно-геометрический тип ковров, центральная розетка которых украшается беспокойным и пышным растительным декором, а по свободным полям ткутся стилизованные плавающие утки, птицы со сложенными крыльями, кони.

Ковры с «восьмигранниками», также относящиеся к растительно-геометрическому типу, характерны для XVIII века. «Драконьи ковры» сменились паласами с цветочным узором, причем некоторые достигали 6 или даже 8 метров в длину. Эти узоры носили восходящий характер или были скомпонованы в виде ромбов вокруг центральной точки. В XVIII веке появилось новое направление орнаменты, растительные и животные, были стилизованы таким образом, чтобы создавалось впечатление абстрактной картины. Много внимания было уделено усилению декоративности ор-миментальной каймы, которая стала изобиловать трилистниками, листьями, цветами, усиками и прочими узорами. На старых коврах встречается красивая кайма в виде гирлянды из музыкальных инструментов, похожих на лиры.

Современные ковры-«казаки» различают по крупному смелому рисунку и единообразию цвета. Плотное плетение в сочетании с высоким ворсом обеспечивает малый износ и долговечность изделия. Основа делается из шерсти натурального цвета, обычно в три нитки. Уток шерстяной, или натурального серого цвета, или окрашенный в красное. Две нити утка обычно вводятся после каждого ряда узелков. Концы могут завершаться несколькими способами. Как объясняет Шурманн, начало ковра образует петля, так что свободные концы нитей не обрезают, но протягивают обратно к другому концу. Это делается путём наложения палки-валика поперек нитей основы, причем петля обвивается вокруг неё. Когда ковёр соткан, эту палку убирают, оставляя на конце петли. На противоположном крае в это время свободные концы либо завязывают узлами, либо выкладывают косичкой параллельно утку. Часто у этих ковров бахрома отсутствует, но у ковров-келимов, тканных с утком и основой, но без ворса, 2— 3 сантиметра подворачивают и подшивают к тыльной стороне ковра.

Длина ворса зависит от района, где был выткан ковёр. Чем выше в горах живут ковроделы, тем длиннее ворс, потому что ковёр часто служит сохранению домашнего тепла в зимние холода. Армянские ковры-казаки" имеют среднюю длину ворса от 8 до 12 миллиметров. Обычно эти ковры тяжёлые, с ними трудно управляться, создается впечатление, что ворочаешь неповоротливое тело.

Узоры ковров отражают растительный и жи­вотный мир этих районов. Центральное поле ар­мянских ковров орнаментируется в большинстве случаев крупными и мелкими медальонами или же сильно геометризованными условными изоб­ражениями фигур животных, птиц, деревьев, цве­тов и другими элементами, заполняющими все по­ле ковра.

Согласно классификации, бытующей среди коллекционеров, по времени создания ковры делятся на антикварные (созданные не позднее, чем 100 лет назад) и коллекционые (сотканные не ранее, чем 100 лет назад).

Классификация армянских ковров по территории изготовления

Традиционно до 1990-х годов все ковры, которые происходили из Закавказья, определялись как кавказские. К кавказским относили все ковры, которые в течение XIХ—начала XX веков были произведены на территориях, где в советское время располагались три закавказских республики: Азербайджанская ССР, Армянская ССР и Грузинская ССР. К кавказским коврам также относили и ковры, сотканные в Дагестане.

Классификация армянских ковров по ковроткацким районам. XX век

Основными ковроткацкими районами Арме­нии в советский период XX века являлись: Ереванский, Ленинаканский, Степанованский, Иджеванский, Севанский, Баязетский и Зангезурский. Многие ковры носят назва­ние по имени мест их выработки. Армянские ковры, сотканные в советский период, изготавливались из шерстя­ной пряжи аппаратного прядения, которая упо­требляется для ворса и утка. Для основы главным образом применялась хлопчатобумажная круче­ная пряжа. Ворсовая пряжа окрашивается расти­тельными и прочными синтетическими красите­лями.

Одна из ранних классификаций армянских ковров была составлена М. Д. Исаевым и представлена в книге «Ковровое производство Закавказья», изданной в 1932 году в Тбилиси. Среди закавказских ковров с тонким и коротким ворсом он выделил армянские ковры типа «Ширван», которые ткали в армянских селах района Карамарья, Кирк, Калагья и Уштал. М. Д. Исаев отметил, что производство в Армении было реорганизовано так, чтобы производить ковры из более тонкой пряжи и с низким ворсом. На территории Армении он выделил следующе ковроткаческих районов: Лорийский с селами Ардви, Берд, Леджан, Дсег; Памбкский с селами Шог, Узунлар, Ахпат и Дсег; Иджевано-Шамшадинский с городом Иджеван и сёлами Верин Агдан, Аштарак, Севкар, Джархеч, Таузкала, Арданиш, Джил, Агбулаг, а также села вдоль Каракоюнского ущелья — Чайкенд, Гелкенд; Зангезурский с селами Диг, Хндзорецк, город Горис, в также села рядом с Охчи-чай в Кафанском районе и село Брнакот в Сисианском районе; Даралагский; Басаргечарский; Ленинаканский.

Большее распространение получила классификация армянских ковров Закавказья, предложенная М. Тер-Микаелян. Согласно этой классификации по району изготовления, ковры, сотканные армянами Закавказья в первой четверти XX века, делились на семь подгрупп.

Как пишет Н. Степанян, к первой четверти ХХ века ковры прежде всего ткались в восточных районах Армянской ССР. На севере располагались два ковроткацких района. Во-первых, Лорийский, включая центры в селах Ардви, Берд, Леджан, Агарак, Урут и Чочкан, и во-вторых, Памбак, включая центры в селах Шнох, Ахпат, Узунлар, Дсех и Шагали. Между озером Севан и границей с Азербайджанской ССР располагались три ковроткацких района. Во-первых, Иджеван, включая центры в городе Иджеван, Агдан, Хаштарак, Севкар, Узунтала, Джахач и Ачаджур, во-вторых, Шамшадин, включая Тузкала, Чинчин и Навур, и в-третьих, Севан, включая центры в селах Чайкен, Гелкенд, Тахлуджа и Агбулах. К югу располагался район Даралагяз с центрами в селах Басаргечар, Агруджа, Мазра, Ярпузлу и Кейти. И седьмой район — Зангезур с центрами в городе Горис и селах Хндзореск и Диг.

Ковры типа Иджеван

Эти ковры созданы на основе изучения орна­ментов армянских миниатюр; их художественные достоинства пользуются широкой известностью. Основным мотивом типичного армянского ковра является цветок лотоса, данный в продольном разрезе и с развернутыми лепестками. Более крупные цветочные формы расположены по сред­ней вертикальной оси ковра, а более мелкие — по бокам. От этих цветочных форм в диагональных направлениях отходят зубчатые листообразные фигуры, разделяющие поле ковра на отдельные ячейки, в которых помещены геометризованные изображения домашних животных и диких зве­рей.

Листообразные фигуры и фигуры животных заполнены рисунком стеблей и мелкими бутона­ми, листьями и цветочными розетками. Фон центрального поля — мареново-красный, гранатово-красный, розовый, зелёный, свет­ло-голубой, синий и белый.

Бордюр, окаймляющий центральное поле, в большинстве случаев состоит из ведущей широ­кой каймы и двух сопровождающих кайм, отде­ленных от ведущей каймы узкими узорчатыми полосками. Орнамент ведущей каймы состоит из цветов в продольном разрезе, листьев и бутонов, как бы нанизанных на один общий, идущий кру­гом всей каймы стебель.

Сопровождающие каймы заполнены непре­рывным гребенчатым орнаментом, разнообразны­ми мелкими цветочными розетками, треугольны­ми и квадратными фигурами и имеют более тем­ную расцветку.

Фон ведущей каймы — кремовый или крас­ный, в зависимости от цветового тона центрально­го поля ковра.

Гамма цветов — та же, что в центральном поле.

Центральное поле ковра типа «Иджеван» за­полнено удлиненным медальоном шестиугольной формы со ступенчатыми краями. На синем фоне медальона расположен растительный орнамент из крупных цветов лотоса, изогнутых зубчатых лис­тьев и мелких цветочных форм. Медальон окру­жен широким бордюром ярко-красного цвета с тёмно-красным рисунком по нему.

Гамма цветов центрального поля — синий, яр­ко-красный, бордо, тёмно-красный, розовый, зо­лотисто-жёлтый, зелёный, белый. Бордюр ковра типа «Иджеван» состоит из ведущей широкой каймы и двух более узких сопровождающих кайм, разделенных узорчатыми полосками.

Орнамент ведущей каймы на синем фоне подо­бен орнаменту центрального медальона и состав­лен из таких же цветов лотоса и изогнутых зубча­тых листьев.

Сопровождающие каймы на светлом фоне име­ют рисунок из четырёхлепестковых цветовых ро­зеток, соединённых стеблями и данных в волнооб­разном движении. Цветовая гамма бордюра — та же, что и центрального поля. Примерное соотно­шение ширины бордюра данной группы ковров к ширине ковра 1:3, 1:4.

Ширина паласной части в каждом конце ковра 3-4 сантиметра. Длина бахромы 6-10 сантимет­ров. Плотность ковров этой группы 160—250 узлов на 1 квадратном дециметре, высота ворса 4-6 миллиметров. Размеры ковров 2-10 квадратных метров.

Армянские ковры из других районов Закавказья

Менее популярный по сравнению с другими типами армянского ковра, в основном ткался в армянонаселенных ткацких селениях (Кирк, Калагья, Уштал и др) района Ширван Азербайджана.

Центральное поле ковра орнаментирова­но геометризованными фигурами, основу кото­рых составляют образцы животного и раститель­ного мира. В других случаях оно орнаментирова­но квадратными или уступчатыми медальонами. В медальон нередко вписывается ромб с крючко­образным орнаментом, а в ромб — звезда-розетка. Все поле заполнено мелкими ромбовидными фи­гурами, составленными из Т-образных форм, и цветочными розетками. Ковры часто имеют христианские крестообразные мотивы, множество армянских ковров этого типа подписаны и содержат надписи на армянском языке.

Фон центрального поля ковров типа «Ширван» в основном бывает мареново-красный, тёмно-синий и голубой.

Бордюр ковра, окаймляющий центральное поле, состоит из широкой ведущей каймы и более узких сопровождающих кайм.

Орнамент бордюра состоит большей частью из геометризованных розеток и линейных форм. Цветовая гамма ковра — мареново-красный, ро­зовый, золотисто-жёлтый, зелёный, голубой, синий, белый и чёрный. Примерное соотношение ширины бордюра к ширине ковра 1:3, 1:4. Ши­рина паласной части в каждом конце ковра 3-4 сантиметра. Длина бахромы 6-10 сантиметров. Высота ворса 4-6 миллиметра. Плотность ковров этой группы 160—250 узлов на 1 квадратном дециметре. Размеры ковров 2-2,5 квадратных мет­ра.

Ковры типа «Гандзак» и «Казак» отличаются своеобразием композиционного построения. Центральное поле этих ковров орнаментирова­но двумя-тремя крупными медальонами. Часто медальоны имеют двойной контур, обведенный крючкообразным орнаментом. Фон центрального поля заполнен вытянутыми шестиугольниками, звездообразными, круглыми и многоугольными розетками, геометризованными растительным ор­наментом.

Фон центрального поля в основном — тёмно-красный, синий, золотисто-жёлтый, белый. Бор­дюр ковра, обрамляющий центральное поле, со­стоит из ведущей широкой каймы и сопровождающих её узких кайм.

Орнамент ведущей каймы составлен из так называемых «бараньих рогов», геометризованных розеток и других форм.

Гамма цветов — белый, красный, синий, голубой, зелёный, жёлтый, кремовый и их оттенки.

Примерное соотношение ширины бордюра к ширине ковра составляет 1:4, 1:6.

Ширина паласной части в каждом конце ковра 3-4 сантиметра, плотность ковров типа «Гандзак» и «Казак» 90-140 узлов на 1 квадратном дециме­тре, высота ворса 6-8 миллиметров. Длина 6-10 сантиметров. Размеры ковров 3,5-4 квадратных метра.

Среди семейства ковров-«казаков» в торговле различают следующие региональные типы.

1. Ламбало. Это название деревни в Гянджинском регионе, где производят ковры с низким ворсом, тонкие и шелковистые на ощупь. Шерсть для них красиво окрашена, рисунок включает в себя геометрические цветы на бордюре. Поле часто вовсе не заполнено орнаментом. По размеру «ламбало» редко превосходят 130 х 210 см.
2. Шулавери. Место в Южной Грузии, где ткут ковры из тонкой шерсти, окрашенной великолепными красителями. Любопытный экземпляр, приведённый в иллюстрациях доктором Шурманном, имеет необычные медальоны, состоящие из множества узких каемок и разноцветных угловых мотивов. Жёлтый узор стана окружает медальоны, напоминающие узоры ранних анатолийских ковров, особенно «ушаков».
3. Ворчало. Этот район на армяно-грузинской границе знаменит своей шелковистой шерстью и смелым рисунком, обычно сплошным узором из встречных шестиугольников, с каймой из трилистника, выполненной белой шерстью на чёрном или коричневом фоне. Иногда узор состоит из восьмиугольных, шарообразных или шестиугольных орнаментов, заполненных крестообразными цветами. Лучшие образцы подобных ковров датируются XIX веком.
4. Горный район Лори-Памбак характеризуется длинноворсовыми «казаками», которых узнают по их смелому впечатляющему рисунку. Массивный центральный медальон часто окружен большим полем основного цвета.
5. В городе Караклис, по линии Еревано-Тбилисской железной дороги, делаются ковры с чёрно-коричневым фоном, украшенные богатым узором, предпочтительно из птиц и цветов.
6. Город Иджеван, к северу от озера Севан, славится изготовлением ковров, подобных лори-памбакским строгостью рисунка и сумрачным колоритом.
7. Из Фахрало, расположенного к западу от Шулавери, пришли неплотно сотканные ковры, часто с узором in многоугольников посередине, окаймленным молитвенными арками (мирабами). У них внешняя кайма из листьев и цветочных чашечек, в то время как гирлянды илизованных тюльпанов окружают центр.
8. Селение Карчахпюр близ озера Севан отличается особенно великолепными большими квадратными «кашками». Для поля используется чудесный зелёный цвет. На ощупь эти ковры шелковистые и сотканы очень плотно. У них часто маленькие квадратики узора заполнены звездочками на светлом поле. Эти квадратики сгруппированы вокруг центрального квадрата или восьмиугольника. На обоих краях коврового поля вытканы молитвенные арки.

Изготовление ковров типа «казак» сосредоточено к северу и северо-западу от озера Севан.

• Armenian rug-9 Kazak.jpg

  Армянский ковёр Казак 1801 г, с надписью "Атамян Гукас умер в 62 года в 1801 г."

• Armenian rug Ganja.jpg

  Армянский ковёр из Гянджи, XIX век

Ковры типа «Карабах»

Другим большим центром армянского ковроткачества является Карабах, расположенный на востоке и юго-востоке от озера Севан.

Ковёр «Гоар»

Одной из особенностей армянских ковров из Карабаха является наличие на них тканных надписей. Большинство из сохранившихся до наших дней армянских ковров с надписями — карабахские. Самый ранний из сохранившихся армянских ковров Карабаха — знаменитый безворсовый ковёр «Гоар», датируемый 1700 год. В надписи ткачиха ковра называет себя и указывает год завершения работы:

Я, Гоар, грешная и слабая духом, собственными недавно научившимися руками соткала этот ковёр. Тот, кто прочтет эту надпись, пусть замолвит слово Господу обо мне. В 1149 (1700) г.

. Ковёр «Гоар» был впервые замечен в 1899 г., когда он был выставлен в Лондоне в Музее Виктории и Альберта, где и был сфотографирован. В 1908 г. фотография была опубликована Ф. Р. Мартином (F.R. Martin). Текст на ковре «Гоар» был переведен в 1908 г. выдающимся лингвистом Норайром де Бизансом (фр. Norayr de Byzance. В 1977 г. ковёр «Гоар» был продан на аукционе в Лондоне LeFevre and Partners. В 2004 г. ковёр был вновь продан и находится в частной коллекции.

По мнению Питера Папа, ковёр был предназначен для церкви, прихожанкой которой являлась ткачиха, и вероятно использовался в церемониях в церкви, чем объясняется его исключительно хорошая сохранность..

Особенности армянских ковров из Карабаха

Армянские ковры из Карабаха — ковры сотканные армянами. Большинство из сохранившихся армянских ковров из Карабаха содержат надписи на армянском языке. До последних лет при описании армянских ковров типа «Карабах», Карабах указывался как регион в составе Азербайджана. Так, известный коносьер восточных ковров Питер Пап (Peter Pap) при оценке ковра, который он датировал примерно 1880 г., на момент проведения оценки описал как ковёр, ведущий происхождение из Карабаха, являющегося частью Азербайджана. В феврале 2009 г. Питер Пап дополнил текст описания ковра, указав, что «Карабах исторически и культурно отличается от Азербайджана. На сегодняшний день Карабах (или Нагорный Карабах) остается спорным регионом, чьи границы лежат внутри территории Азербайджана, а население которого почти исключительно составляют армяне». Далее Питер Пап пишет: «Карабахские ковры ведут своё наименование прежде всего по географическому местонахождению, где они были сотканы». О ковре, который Питер Пап оценил ранее, он пишет следующее: «Этот пример (ковёр) может считаться армянским ковром, но среди ткачей могли быть представлены и другие этнические группы, так как эти ковры обычно изготовлялись в небольших мастерских в различных деревнях. В этих деревнях могли быть курды и азербайджанские тюрки, конечно мусульмане, также как и армяне-христиане. В конечном счете, сложно определить этническое происхождение отдельного ковра, так как все подобные текстильные изделия в торговле обозначены как „Карабах“».

Армянские ковры из Карабаха, то есть ковры, сотканные армянами из Карабаха (при том, что большинство из них содержит надписи на армянском языке), отличаются тем, что ворс у них плотнее и стежки мельче. Шерсть для основы обычно берется коричневая. «Карабахские ковры разнообразием цветочных мотивов, густо насыщающих центральное поле и бордюр, богатством красочной гаммы рождают образ цветущего сада. На глубокого тона тёмно-синем, тёмно-красном или зеленом фоне центрального поля в спокойном ритме повторяются разноцветные крупные и мелкие цветочные розетки, сплетённые между собой тонкими стеблями». Поскольку этот район находится почти на границе с Персией, орнаменты выдают персидские влияния. Композиции не такие стилизованные и менее геометрические, чем у ковров-«казаков», и обычно используются более размашистые цветочные орнаменты. Кроме кавказских мотивов, часто воспроизводится типично персидский, гератский, узор.

Улрих Шурманн подразделил ковры типа «Карабах» на несколько типов:

1. Ковры из армянского селения Джраберд (Челаберд или иначе Чораберд), которое является малой родиной знаменитых «казаков с орлами», названных так по радиальному рисунку, исходящему из центрального медальона, с выступающими отростками наподобие крыльев и перьев большой птицы. Такие ковры хорошо известны коллекционерам и высоко ценятся.
2. Ковры из армянского селения Хндзореск ((арм. Խնձորեսկ), расположенного в восточной части марза Сюник Армении) — «облачно-полосатые» ковры-«казаки», названные так из-за повторяющихся по всему полю беловатых извилистых мотивов. Средняя часть ковра занята квадратными медальонами, в каждом из которых помещена свастика.
3. Ковры из города Шуша с разнообразными филигранными орнаментами, полными творческой выдумки. Одноцветные поля этих ковров чаще всего карабахского кошенильно-красного цвета, хотя встречаются и ковры с полем цвета слоновой кости. С расчетом на продажу русским офицерам и чиновникам шушинские армяне ткали ковры, медальоны которых заполнены букетами роз. Это подходило к западноевропейской мебели, привозимой на Кавказ русскими и европейскими поселенцами.
4. Ковры из села Горадиз, расположенного на самом юге Карабаха с хлопчатобумажной нитью в утке. У них бывает необычный рисунок: стилизованные скорпионы белого и красного цвета на тёмно-синем фоне, окаймленном хорошо проработанным лиственным бордюром бирюзового и серого цвета на кошенильно-красном фоне.
5. Другие замечательные типы карабахских ковров — это так называемый «лампа-карабахский» или «кара-дех», который несколько напоминает персидские ковры; «хан-Карабах», являющийся в основном молитвенным ковриком; «казим ушаг» с растительными и геометрическими многоцветными узорами, который ткут курды; и ковры «шаник», у которых часто сине-чёрный фон и тонкие стежки.

Центральное поле ковров типа «Карабах» обычно за­полнено орнаментом, состоящим из многолепестковых цветочных розеток, связанных между собой стеблями. Часто на нём изображены дикие и домашние животные. Фон центрального поля бывает тёмно-крас­ным или тёмно-синим. Бордюр, обрамляющий центральное по­ле ковра, состоит из одной широкой и нескольких сопровождающих узких кайм. Орнамент кайм — цветочный. Гамма ковра состоит из белого, красного, сине­го, розового, голубого, золотисто-жёлтого, кремо­вого цветов и их оттенков. Примерное соотношение ширины бордюра к ширине ковра составляет 1:4, 1:5. Размеры ковров 2-10 квадратных метров. Ко­вры этой группы имеют продолговатую форму, плотность их 110—160 узлов на 1 квадратном дециметре, высота ворса 6-8 миллиметров. Ширина паласной части в каждом конце ковра 2-4 сантиметра. Длина бахромы 6-10 сантимет­ров.

Ковроткачество в Карабахе до начала ХVII-го века не носило коммерческого характера. Ковры ткались для дома и редко продавались. Более того, считалось, что вынос ковра из дома может подвергнуть семью несчастью. Семейный ковёр был чем-то вроде оберега, рисунки же его содержали в себе орнаменты, символизирующие плодородие и продолжение рода. Коврам отводилась главная стена дома, на которую вешалось также оружие. Каждая невеста брала с собой в приданое ковёр. Прототипами ковров были старинные ковры, передающиеся в семье из поколения в поколение. Со временем композиция обновлялась и видоизменялась, формировались новые и новые варианты старых рисунков. Карабахские ковры в группе восточных ковров выделяются рядом технических, цветовых и стилистических особенностей, одной из которых является использование естественных красителей, в частности органического красителя «вордан кармир». Типовой ассортимент ковров чрезвычайно богат — медальонные, растительно-цветочные, сюжетные композиции. Ковры с орнаментикой, похожей на драконов, имеют одно общее наименование — «дзыкнавор», то есть ковры с изображением рыб. Традиция изображения рыб восходит к рисункам, выбитым на каменных монументах, символизирующих вишапов (драконов), которые по форме напоминали рыб. Основной культовой целью драконьего ковра (вишапагорга) была, вероятнее всего, защита дома и отпугивание злых сил. Семантический характер орнаментов карабахских ковров — отличительная их черта. Символика подтверждает архаичность, древность карабахского коврового искусства. Весьма распространены ковры с так называемым, щитовым (медальонным) рисунком. Существует мнение, что основной орнамент композиции — щит — являлся фамильным гербом. Многочисленные орнаментальные рисунки с разнообразной орлиной символикой отображали символ власти, устремленности в божественные небеса. Часто использовалась также «солнечная» символика (так называемые «Ламба-Карабах»), сохранившаяся на самых архаичных образцах — на безворсовых коврах (карпетах).

Искусство ковроткачества достигло промышленных масштабов только в XIХ веке, когда в Шуше стали действовать несколько ковроткацких мастерских, продукция которых вывозилась на экспорт. В советские времена традиции ковроткачества в Карабахе продолжали развиваться как в частных хозяйствах, так и на государственном предприятии «Степанакертская ковроткацкая фабрика». В настоящее время ковроткачество переживает своё второе рождение. В Степанакерте и Шуше действуют ковроткацкие фабрики, на которых ковры ткутся вручную с соблюдением традиционных технологий. Ковроткацкие мастерские действуют также в некоторых селах. Специально для туристов ткутся сувенирные коврики маленьких размеров, удобные для транспортировки, с традиционными узорами или символикой Карабаха. Такие коврики можно приобрести в магазинах, торгующих сувенирными изделиями.

Классификация армянских ковров по технике исполнения

По технике исполнения все армянские ковры можно разделить на две основные группы: ворсовые и безворсовые. Также армянские ремесленники изготавливали войлочные ковры, но они всегда ценились менее тканных.

Классификация безворсовых ковров — карпетов по технике исполнения

Исходя из технических, орнаментальных, цветовых и многих других особенностей, а также с учётом распространения местных названий и сферы бытавания армянские карпеты классифицируются по семи группам: мезар, джеджим, двусторонний карпет, шулал-карпет, карпет в прямую обкрутку, карпет в косую обкрутку и карпет с частичным ворсом.

Простые по технике тканья

• Джеджимы

Самым примитивным и древним способом ткались джеджимы, которые в Васпуракане назывались «тчимтчим». Основа натягивалась на колья параллельно земле на веранде дома или под открытым небом. Основа у джеджима разноцветная, натягивается полосами. Цветные полосы имеют разделительные узенькие полосы в несколько черных и белых ниток. Ширина джеджима 40-5- см. Пришивая вытканные полосы друг к другу, получают желаемой ширины покрывало или коврик; под джеджим подкладывают войлок и край джеджима вместе с войлоком подшивается вместе с вытканной лентой в 10 см пёстрым зубчатым узором. Изготавливаются джеджимы из тонкой шерстяной пряжи и из шёлковых нитей. Тёмно-синий и тёмно-коричневый, туго скрученный уток проходит между разноцветными нитями основы, плотно прибивается и в ткани не виден. Джеджимы бывают гладко-полосатые и узорно-полосатые. Узоры рельефно поднимаются над фоном, или же вместе с фотоном составляют ровную поверхность. Среди узоров джеджима много геометрических, зубчатых, ромбовидных, в виде гребешков, звезд, крестов. В джеджиме растительные, птичьи и животные узоры стилизованы и геометризованы. В Матенадаране — Институте древних рукописей им. Маштоца, под переплетами средневековых рукописей обычно расположены прокладки из тканей типа джеджима светлых, нежных тонов.

• Мезар

Из всех карпетных тканей самая простая — мезар. Цветные нити основы мезара, переплетаясь с иного цвета нитями утка, образуют узоры так, что в ткани становятся видны как нити основы, так и нити утка. Для мезара обычно берутся нити натуральной расцветки шерсти — белая, серая, золотисто-коричневая. На нарядных мезарах, предназначенных в приданое девушке, оживляют узоры красными, синими и зелёными нитями. Узоры составляются из квадратов, прямоугольников, полосок и линий, так что получается оригинальнгая игра цветов и узорных форм. Мезары заканчиваются с двух сторон длинной бахромой и плетенными косичками с узелками на онце. Мезары одинаково чисто оформляются и с лицевой стороны и с изнанки.

• Двусторонний карпет

Третий и основной вид карпетов — двусторонний карпет, у которого одноцветные нити основы закрываются нитями утка. Фон у таких карпетов обычно тёмно-красный или же тёмно-синий, на котором располагаются большие медальоны. Эти медальоны в горных районах имеют названия, совпадающие с названиями орнаментов, которые наносятся деревянными формочками на праздничный хлеб: «кркени», «гата», «бахарч». Медальоны на двусторонних карпетах обычно ромбовидные с крючками на краях, реже — шестиугоьные в виде ячеек пчелиных сот, внутри шестиугольника узор составлен из треугольников или ромбов, также имеющих крючки по краям. На противоположных углах ромбов обычно располагаются пары крючков, которые называются «бараньими рогами». Между рогами и внутри ромба обычно расположен крест. В таких карпетах узоры крупные. Поверхность двустороннего карпета покрыта разнообразной композицией, имеющей некоторое сходство с композицией армянских «хачкаров» (каменных крестов или как ещё их называют «крест-камней»). Двусторонний карпет в смысле техники тканья очень легок и доступен и является самым распространенным видом карпетов. Работа над ним облегчается тем, что вначале можно соткать основной узор — медальоны, а затем уже ткать фон. По бокам крупных медальонов расставляются мелкие узоры: восьмиконечные звезды, крестовые узоры, треугольники, абстрагированные фигурки зверей, птиц и людей.

В двусторонних карпетах цветные нити, оформляющие каждый узор, проходят между нитями основы справа налево и возвращаются обратно слева направо, пока не заполнится весь узор. Между узором и фоном, а также между смежными узорами остаются линейные просветы — зазоры. Как считает известный эксперт по армянским коврам Серик Давтян, «в урартских настенных росписях, обнаруженных в различных районах Армянского Нагорья, встречаются мотивы и узоры, сходные с карпетными и ковровыми. Похожа и расцветка: красные и синие цвета, немного охристых, немного белого и тонкая окантовка чёрным. Эта цветовая гамма стойко сохраняется, лишь изредка добавляется какой-либо цвет»

Самые богатые и разнообразные узоры и орнаменты, среди которых много архаичных, сохранились на двусторонних карпетах. В быту эти карпеты имеют различное назначение, с чем связаны их названия. Из карпетной ткани изготовляются дорожные перемётные сумы (хурджины), постельники (мафраши), узорные мешки для соли и зерна, занавесы. Карпеты стелились на пол, ими покрывали тахту и украшали стены. «При всех случаях карпеты, являясь повсеместно бытующим и традиционно декоративным изделием в жизни народа, придавали сугубо национальный характер интерьеру его жилья»

Сложные по технике тканья

Остальные группы карпетов отличаются более сложной техникой тканья.

• Шулал

Шулал стелится только лицевой стороной, так как на изнаночную выходят концы рабочих нитей. В Закавказье этот тип карпета называется сумах изили от названия современного города Шемаха. В карпете типа шулал и основа, и уточная нить такие же, как и в двустороннес карпете, но для тканья узора берутся нити мягкие, как для ворса ковра. Ткань шулала напоминает вышивку вперёд иголкой, набором. Как пишет С. Давтян, однако «никакой вышивки поверх карпета не производится, не говоря уж о том, что для покрытия большой поверхности карпета вышивкой потребовался бы огромный и долгий труд. В действительности жа в карпете шулал фон и узоры ткут одновременно. Узоры ткут с помощью палочек, на которые по счёту набирают нити основы. Затем они перекрываются цветной нтиью и в следующем ряду на палочку набирают новое количество нитей, согласно с требованием узора. Для такнья шулала требуется точный счёт нитей и напряжённое внимание при работе. Узоры шулала более мелкие, ромбы его с внешней стороны имеют добавления в виде рогов или клювов. Благодаря мягким нитям, узоры рельефно выделяются над основным фоном карпета. Иногда узоры занимают такое большое местно, что фон как бы является тоже узором более тёмного цвета, объединяющим цветные рельефные медальоны в единую крепко спаянную композицию. В середине ромбов вписываются треугольники, древо жизни, кресты, жуки».

Ввиду плотности ткани карпетов типа шулал из неё изготовляют хурджины, постельники, узорные мешки для соли и зерна, ложкарницы и др.

• Карпеты в обкрутку

При сходстве техники тканья карпеты в обкрутку отличаются друг от друга рядом характерных рпизнаков. В них рабочая нить обвивается вокруг одной или двух нитей основы по всемй ряду. Узорная нить как бы обнимает нить основы своей петлёй: и разноцветная нить узора, и тёмная нить фона одинаково обвивается вокруг нитей основы, так что плотная поверхность карпета повсюду имеет одинаковую высоту. В карпете шулал узорная нить движется вперед прямо и стежками, нити выглядят как бы наложенными на поверхность шулала, при обкрутке же нить движется медленно, обвиваясь при этом вокруг каждой или парной нити основы. При таком способе тканья каждый стежок ложится прямо или косо.

При прямой обкрутке стежки ложатся прямо и в двух рядах ложась друг над другом, образуют крохотные квадратики. При косой обкрутке стежки накладываются косо, при движении справа налево имеют одно направление, при движении слева направо — противоположное. При желании сохранить единое направление стежков по всей поверхности карпета ткут всегда в одном направлении. При прямой обкрутке на изнанке стежки ложатся косо, а при косой прямо.

Ткань карпетов в обкрутку очень плотная, работа над ней трудоёмкая, так как после каждого ряда обкрутки проходит дополнительная нитка утка, прибиваемая колотушкой, но в ткани дополнительная нить утка не видна, как при ворсовом ковре. На изготовление карпетов в обкрутку идет столько же шерстяного волокна, сколько на ворсовый ковёр того же размера.

Способом тканья в обкрутку изготовляли ковры-постельники, хурджины, конские попоны и покрывала. С первой четверти ХХ века этот способ стал забываться. Сохранившиеся образцы карпетов в обкрутку глубокого, насыщенного красного или малинового цвета в сочетании с тёмно-синим, тёмно-зелёным, золотистым и бежево-орехово-коричневым.

Особую группу карпетов в косую обкрутку составляют «одзакарпеты» — «змеиные карпеты» (в армянском ковроделии известны средневековые «вишапагорги» — «драконовые ковры с ворсом»).

• Карпеты с частичным ворсом

В армянском ковроделии известны карпеты с частичным ворсом, когда на ровной поверхности двустороннего карпета в некоторых частях выткан ворсовый узор, при этом нити ворса или разрезаются, как при тканье ворсового ковра, или весят петлями, как при тканье махровых тканей. Узоры на гладком фоне выступают как редьефный разноцветный ковровый узор.

На основании анализа техники тканья армянских карпетов С. Давтян предположила, что джеджимы и мезары являются переходом от тканей к карпетам, а карпеты с частичным ворсом — переходом от безворсового карпета к ворсовому ковру.

Классификация армянских ковров по предназначению

По предназначению армянские ковровые изделия делятся на ковры, которые вешались на стены, стелились на пол, использовались, как завесы в храмах, в дверных проемах, а также как сумки и седла, элементы национального костюма и в других целях.

Издревле считалось, что, висевший на стене в доме ковёр с сакральными знаками, защищал семью, даровал успех и благоденствие. Разумеется, что такие ковры не стелились на пол или на стол. Напольные ковры и ковры-скатерти, хотя и могли иметь некоторые защитные и удачливые знаки, но не имели символов Бога, предков, света и т. п., поскольку по таким символам ходить или есть с них было бы святотатством. Важно отметить, что ковры вешались не на всякую стену, а на «главную», на которую в древности вешалось также оружие, а позже — портреты и фотографии предков.

Ковры широко использовались в качестве убранства армянских церквей, а также их применяли во время богослужений для оформления алтарей. Леонард Хелфготт (Leonard Helfgott) приводит свидетельство Роберта Мэрдока Смита (Robert Murdoch Smith), который в 1873-1883 годах по поручению Лондонского Музея Виктории и Альберта собирал в Иране произведения искусства для пополнения коллекции музея. Р. М. Смит писал, что как-то при осмотре армянского Собора Св. Всеспасителя в Новой Джульфе (в окрестностях современного Исфахана) под современными коврами он увидел старинные ковры, возраст которых, по свидетельству монахов, был равен возрасту церкви, построенной в 1603-1605 годах. Понимая высокую ценность этих ковров, Роберт Смит несколько раз пытался начать разговор об их приобретении, но ему это так и не удалось. Не желая оскорблять религиозных чувств служителей церкви, Роберт Смит прекратил эти попытки, так как эти ковры воспринимались как священные предметы (sacred objects).

Классификация на основе наличия или отсутствия надписей

Существует довольно многочисленная группа армянских ковров, с тканными надписями на армянском языке, что отличало армянские ковры от ковров, сотканных ковроделами-мусульманами. Предположительно данный тип ковра появился в семнадцатом веке, а самый ранний из сохранившихся ковров с надписью — ковёр, условно названный «Гоар». Датирование ковров и размещение надписей является аномальным согласно исламским традициям, однако для армянина идентифицироваться в огромном мире было делом первостепенным. Надписи ткали непосредственно в центральную часть или по краям ковра. Среди надписей на коврах встречаются: указание даты (часто указанному армянскими буквами согласно армянскому летоисчислению), имена соткавшего ковёр, дарителя или того кому был подарен ковёр. Также с помощью надписей увековечивалась память о каком либо человеке или важное семейное событие, нередкими были ковры надпись которых повторяла молитву. Наличие армянских надписей на коврах значительно облегчает их идентификацию. Долгое время даже считалось, что не существует армянских ковров без таких надписей.

Армянские надписи расположены на типичных анатолийских кожаных heybe, на коврах и килимах, которые несмотря на существование на них армянских надписей идентифицированы, как Ширван, Куба, Сивас, Эреке, Бахтиари, курдские, Шакар Махал, Лилихан и даже фрагмент ковра XVI века, названный Ладик. Однако, по мнению Тома Купера, производством большинства ковров этих типов занимались армяне.

Являясь христианами, армяне иногда включали и до сих пор включают в узор ковра какой-либо религиозный символ, например армянскую букву арм. Տ (Т), означающую арм. ՏԵՐ — Тер, то есть Господь, изображения различного размера крестов, а также короткие фразы из Евангелия.

На некоторых армянских коврах с надписями, которые ткались в подарок, помещались своеобразные «дарственные надписи», свидетельствующие, что такой ковёр — подарок был преподнесен другу, или ковёр был соткан по случаю свадьбы, рождения или в память об умершем.

По мнению профессора арменоведения из Национального института восточных языков и цивилизаций (INALCO — Institut national des langues et civilisations orientales), Париж, Франция, Тиграна Куймджяна, включение тканных надписей в поле или обрамление ковров объясняется армянской традицией, которая существует почти во всех видах армянского прикладного искусства. Различного содержания надписи (посвящения или колофоны) можно увидеть на миниатюрах в раннесредневековых армянских манускриптах, на окладах рукописей, на изделиях из дерева или металла, на керамических или текстильных изделиях. Этой традиции особенно строго придерживались армяне, в отличие от других народов Востока.

Вместе с тем, существует довольно много армянских ковров без надписей, так как часто ковры ткались на продажу.

Классификация на основе орнаментики и орнаментальной композиции

Узоры и символы армянских ковров

Орнаментика и стилистика армянских ковров теснейшим образом переплетена с армянской дохристианской верой и, наверное, восходит своими корнями ещё к древнейшим верованиям, когда люди впервые начали изображать символы Бога, защиты, удачи, славы, жертвы, предков и т. п. на своих одеяниях из шкур диких животных. С изобретением ткачества, это все плавно перешло на ткани. Сакральные (божественные, солярные, астральные и другие) символы и орнаменты изображались в равной степени как на одежде, так и на коврах, но все же ковры отличались особой святостью. В основе большинства мотивов армянского орнамента лежат конкретные материальные первопричины — природные и социальные силы. На ранних этапах развития армянского прикладного искусства они имели определённый смысл и практическую значимость, но с течением времени в процессе постепенной переработки орнаменты отошли от своей материальной основы — первоначального вида, становясь основой новых разнообразных орнаментальных украшений. Зарождение и формирование основных мотивов армянского орнаментального искусства своими корнями уходит в языческий период. На начальной стадии в нём преобладали геометрические, растительные, животные и другие узоры и символы (небесные тела, архитектурные строения и др.), столь характерные для орнаментальной культуры и других народов, особенно для коренного населения Древнего Востока.

Наиболее распространенными символами, изображенными на армянских коврах являются символы Бога, который в древнеармянской вере часто отождествлялся со светом, а потом и с солнцем и звездами. Эти символы — крест и крестообразные знаки (включая свастику и многоконечные звезды). Другим распространенным символом является вишап — дракон. Вишап далеко не всегда считается символом зла и злых сил. В армянской дохристианской вере вообще не было понятия абсолютного зла. Вишап воплощал лишь стихию, которая могла быть злой, но могла и оказаться доброй. Есть отдельный подвид армянских ковров — вишапагорг, то есть «драконовые ковры», ковры с изображением драконов. Разумеется, дракон изображался символически — в виде своеобразных многоножек. Основной культовой целью вишапагорга была, вероятнее всего, защита дома и отпугивание злонамеренных сил. Сравнение армянских ковров восемнадцатых и девятнадцатых столетий, армянского книгопечатания, резьбы по камню и другого декоративного-прикладного искусства с «драконовыми коврами» пятнадцатого и шестнадцатого столетия, позволило ученым установить их место изготовления как Армения.

Армянский советский этнограф В. С. Темурджян в книге «Ковроделие в Армении», остающейся до сегодняшнего дня одним из лучших исследований армянского ковроделия, пишет:

Мотивы, отражающие начальные представления: орлов, как символ солнца, дракона, связанного с культом воды, хотя и в качестве орнаментов,до сих пор продолжают существовать, в армянских коврах, в стиле, характерном армянскому национальному искусству.

С принятием в 301 г. христианства в Армении декоративно-прикладное искусство сразу обратилось к применению древних узоров-символов и орнаментов. Культовые сооружения, священные сосуды, ковры, занавеси, одеяния священнослужителей, посохи и другие предметы, а также рукописи, в частности Евангелие, Библия, Служебник, Требник и другие, украшались старинными орнаментальными узорами, их переработанными новыми формами и миниатюрами. По мнению коносьера Джима Аллена, «пришло время расширить определение армянских ковров, чтобы включить те изделия, которые имеют символические, технические или географические связи с Арменией или армянами-беженцами и иммигрантами. Я вижу символическую связь между некоторыми кавказскими коврами, содержащими небольшие христианские кресты, мастерски введенными в их дизайн, и их армянским происхождением. Я уверен, что в некоторых областях производства ковров, к примеру в Карабахе, армянские ковроделы часто идентифицировали свою принадлежность к христианской вере и своё армянское происхождение с крошечными христианскими крестами. Также, часто в дизайн включались звезды, животные и человеческие фигурки». Одной из отличительных особенностей армянских ковров является изображение на них фигур людей различного размера (в полный рост, в фас, профиль). Если на ковре из Южного Кавказа изображены фигурки людей, то более вероятно, что этот ковёр был соткан армянским ткачем, чем консервативным мусульманским сельским жителем.

Джим Аллен предполагает, что следует выделить новый тип армянских ковров, в которых минималистические кресты включены в дизайн ковра. «Минималистический христианский крест — это такой крест, который дополнительным узлом удлинен в сторону к нижней части изделия (началу), метафористически в сторону земли, подобно настоящему кресту. Многие из таких ковров являлись продукцией армянских ковроделов, и их необходимо идентифицировать, внести в каталоги и сохранять»

«В этом контексте существует большое количество кавказских ковров с небольшими крестами из шести узлов, которые иллюстрируют данное предположение. Эти кресты такие маленькие, что только намерения самого ковродела придают им значимость. Нельзя сказать, что все карабахские ковры с крестами из шести узлов являются армянскими, но можно предположить, что большинство из них такими являются». «Недавно Мюррей Эйлэнд опубликовал демографические данные по Кавказским горам конца 19-го века в книге „Пути: Надписанные армянские ковры“. Данные Мюррея показывают, что армян в Карабахе в конце 19-го века было намного больше, чем любой другой группы». Другой формой изображения креста, как символа христианской веры, которую исповедовал ковродел, является включение изображения креста в орнамент звезды, круга и других элементов.

Существует одно, пожалуй самое фундаментальное отличие армянских (и некоторых других исконно кавказских ковров) от арабо-тюркских: на армянских коврах практически не было конкретных изображений чего-либо, а были лишь символы. Все — Бог, свет, солнце, звезды, драконы, люди, растения — изображалось в символической форме. Символика подтверждает архаичность, древность армянского коврового искусства. А на исконно исламских (арабских, тюркских) коврах изображения деревьев, листьев, цветов, хлопка, фруктов — все это не отличалось особой символичностью и изображалось в более бытовом виде.

Распространенными узорами на карпетах являются изображения растений и животных, которых ткачи видели в окружающей их родной природе. Особенно любимыми узорами являются изображения плодов гранатов, яблок, различных листьев и цветов. На карпетах часто можно увидеть изображения оленей, косуль, коней, орлов, павлинов, голубей, скорпионов, жуков. Часто изображали часть животного — его рог, когти, клюв, ноги и т. д. Изображение человека обычно абстрагировано. Подробные изображения космических тел часто подменяются их символическим изображением: круг с вписанным крестом, линии вечного движения, свастики и т. д. В основе большинства узоров армянских карпетов лежит крест или свастика. Древо жизни изображается различно, соответственно технике тканья. Из отдельных элементов узоров создаются сложные композиции, созвучные и повторяющие композиции хачкаров — «крест-камней». В основе композиций всех карпетов лежит принцип симметрии.

Вопрос национальной орнаментики и традиционных узоров тесно связан с вопросом цветового решения. У армянских карпетов мягкая, глубокая гамма расцветок. Красный и синий цвета являются основным полем, на котором мягко играют более светлые цвета узора. Коричневый (от бежевого до тёмного) преобладает, любимыми цветами являются также зелёный и жёлтый, в меньшей мере встречается чёрный и белый.

Узоры и символы на армянских коврах и произведениях других видов армянского прикладного искусства

• Armenian Gospel of Translators 966.jpg

  Богоматерь с младенцем. Миниатюра в «Евангелии переводчиков», 966 г. (кресты разной формы и орнамент «крест в окружности» в нижней части миниатюры).

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Фарфоровые подвески масляных ламп с изображениями ангелов, XVIII век, из церквей города Кутахья

• Armenian mosaic and inscr at Jerusalem.jpg

  Мозаика в армянской церкви Иерусалима, VII век.

• Sermon collection (1204) margin ornaments.jpg

  Орнаменты на полях армянской рукописи, 1204 г.

• Myrrhbearers (Armenian miniature).jpg

  Жёны-мироносицы. Миниатюра в Евангелии XIII века

Для определения принадлежности каждого конкретного ковра к определённой национальной культуре различные исследователи рассматривают ряд признаков, которые характерны для традиций каждого отдельного этноса. Так, по мнению Давида Цицишвили, анализ однотипных образцов, при условии, что они будут расположены в хронологическом порядке, может привести к определённым выводам. Следовательно орнаментальная композиция любого ковра, независимо от того, будет ли он рассмотрен в его целостности или с точки зрения его различных компонентов, должна быть исследована с точки зрения его происхождения. Более того, как считает Д. Цицишвили, желательно найти для каждого типа орнамента аналог в других видах искусства. В случае безворсового или ворсового ковра можно использовать в целях сравненияминиатюры в древних рукописях, декоративную отделку резных памятных стел, серебряные ювелирные украшения, вышивку или текстиль, эволюция которых может быть отслежена в течение длительного времени с X по XVI век. В заключение, следует рассчитать частоту, с которой каждый тип коврового узора воспроизводился в той или иной местности, что часто трудно выполнить.

Следующие далее две классификации на основе орнаментики и орнаментальной композиции, характерных для армянских ковров (безворсовых и ворсовых) разработаны главным экспертом Управления охраны культурных ценностей Республики Армения и заведующим Отделом художественного текстиля Государственного музея этнографии Республики Армения Ашхунджем Погосяным.

Краткое объяснение основных использованных понятий

• Пальметта (сосна, кипарис) — узор, изображающий «Древо жизни», который дополняется также и другими растительно-цветочными узорами. Может быть геометризованным.
• Система орнаментирования — Упорядоченное единство орнаментирования поверхности ковра.
• Поле ковра — Орнаментированная поверхность ковра с одним или несколькими поясами окаймления, которые могут быть внутренними, внешними или центральными.
• Классическое изображение драконов — характерная для 15-18-го вв. форма изображения легендарных драконов, расположенных прямолинейно, с головой с подчеркнутыми рогами и хвостом.
• Кайма — Полностью окаймляющая поверхность ковра орнаментальная рамка, которая может быть внутренней, внешней и расположенной в центре.
• Геометризация — упрощение естественных форм узора и образа (наклонное, ромбовидное, волнообразное и др.).
• Украшение — геометрические формы, символизирующие четыре элемента стихии: квадрат, треугольник, а также узор из их соединения.
• Композиция — единое целое из узора, украшения, орнамента и образа или узоров, украшений, орнаментов и образов.
• Узор — орнаментальный элемент, представляющий растительный мир: ветка, лист, цветок и т. д.
• Розетка — геометризованное круглое или овальное изображение открывшегося цветка со множеством лепестков.
• Образ — графическое или цветовое реалистическое или стилизованное воспроизведение живого организма.

Классификация безворсовых ковров (карпетов) на основе орнаментики и орнаментальной композиции

1. С миндалевидными узорами — основным элементом орнаментального оформления является миндалевидный узор. Миндалевидные узоры могут располагаться рядами, а также могут быть обрамлены прямоугольниками или ромбами.
2. Древо жизни — основным элементом является изображение Древа жизни, символизм которого восходит к языческому Мировому древу, которое олицетворяет в себе единство всего мира. Эти узоры могут располагаться в форме регулярных рядов и покрывать все поле ковра, которые также могут находиться внутри прямоугольников или ромбов. Узор может быть в графической форме. Распространен во всех армянских ковроткаческих центрах.
3. Варанда — основная композиция сформирована в форме креста из четырёх ромбовидных узоров с «Древом жизни». Обычно изображается из нескольких рядов, расположенных в крупных ромбовидных рамках. Эта композиция характерна для ковроткаческих районов Карабаха, Зангезура, в частности Гарадага, армянских ковроткаческих центров Ирана, северно-восточной части Васпуракана. Особенно распространена в районе Варанда, чем и обусловлено предлагаемое наименование этой композиции.
4. С крестовидным узором — основным элементом орнамента является крест: один или несколько, размещенный в рамке или без рамки. В случае множественных крестов, они располагаются рядами. Рспространен во всех армянских ковроткаческих центрах.
5. Джраберд — основной элемент орнамента — геометризированная композиция, характерная для ворсовых ковров типа «Джраберд» (Члаберд). В центре медальона обычно расположен крестовидный узор. Характерен для ковроткаческих районов Гардмана, Карабаха, Ширвана и Шаки.
6. Гуар (Гоар) — основным орнаментальным элементом является композиция, составленная из стилизации дракона (Вишап), характерная для ворсовых ковров типа «Гуар» (Гоар). Характерна в основном для ковроткаческих центров Дизака.
7. Воротан — основным элементом орнамента является композиция, характерная для ворсовых ковров типа «Воротан», которая представляет собой шестилучевую звезду, на средней части лучей которой иногда находится стрельчатый узор. В орнаменте может быть одна или несколько звёзд. Эта композиция особенно характерна для ковроткаческих центров Гардмана, Тавуша, Шаки и Шемахи.
8. Сисакан — данная композиция составлена из нескольких имеющих общий центр ромбовидных рамок с зубчатыми краями. Рамок может быть одна или несколько, расположенных рядами. Рамки могут изображаться на частях поля ковра между основной композицией и крайними частями поля ковра. Эта композиция характерна для Сисакана, Вайка и Васпуракана, а также армянских ковродельческих центров Ирана. Однако чаще всего данная композиция встречается на коврах из Сисакана.
9. С многослойно-цветовой композицией — в эту группу объединены ковры, поле которых разделено на горизонтально расположенные цветные слои. Эти слои разделяются орнаметальными слоями. На таких коврах располагается только геометрический или растительный орнамент. Ширина полос различна, Узоры также могу быть различными. Ковры этой группы распространены по всем армянским ковроткаческим районам.
10. С узором в виде стилизованных женских фигур — основным композиционным элементом является стилизованная женская фигурка. Этот тип ковров, распространённый в ковроткаческих районах Вайка, Сисакана, Лори и Тавуша, известен под названием «тикин» — «госпожа». Узор может располагаться регулярными рядами. В Карабахе и Зангезуре эти узоры могут располагаться на всем поле ковра в ромбовидных рамках. Также этот тип ковра широко распространен в Багреванде, Вананде, Шираке, Мокке и Харке.
11. Гладзор — характерным элементом этого типа ковров является ромбовидный узор, на вершинах которого располагаются цветочные узоры. Ромбовидный узор может располагаться регулярными рядами. Эта композиция характерна как для безворсовых, так и для ворсовых ковров, которые в кругах экспертов известны как «Фергана», «Менех», «Герат» и под другими названиями. Этот тип ковров распространен во всех армянских ковроткаческих районах. Композиция этого типа восходит к средневековых армянских миниатюрах, созданных в различных школах армянской миниатюры. Самые ранние из известных миниатюр украшают Евангелие 1066 г., созданное в Себастии. Эта композиция есть и в Гладзорской школе миниатюры XIII—XIV вв. на миниатюрах, созданных Торосом Таронеци и Момиком, на основании чего этот тип композиции и ковров получил название «Гладзор». Распространение этой композиции в армянских ковроткаческих центрах в Персии объясняется насильственным массовым переселением армян, осуществленным Шахом Аббасом I Великим в Фергану, Шираз, Испаган, Луристан.
12. Голбейн — крупная композиция, характерная для ковров типа «Голбейн», широко известных по полотнам эпохи позднего Возрождения. В основе композиции расходящиеся из единого центра четыре крупных листообразных ромбовидных элемента с включениями растительных узоров и геометрических украшений. Обычно изображается регулярными рядами. Распространен в армянских ковроткаческих центрах юго-запада Васпуракана, Агдзника, Цопка, а также частично Киликии и Малой Армении.
13. С узором в виде алтаря — ковры с данным видом орнаментики характеризуются полем в форме очертания алтаря. Эта композиция может дополнятся растительными или геометрическими орнаментами (в основном изображением Древа жизни или лампады). Изображений алтаря может быть несколько. Эта композиция особенно распространена в ковроткаческих центрах Высокой Армении и близлежащих районов.
14. Шулал кар (от арм. «շուլալ կար» — «намётка») — тип ковров, сотканных в технике «шулал кар». Ковёр этого типа может быть двусторонним. Для таких ковров характерны геометрические орнаменты. Ковры этого типа распространены во всех армянских ковродельческих центрах.
15. С ромбовидным узором — для ковров этого типа характерен зубчатый узор. В центре обычно расположен крестовидный орнамент. Узоры располагаются часто в несколько рядов. Регулярные ряды могут отделяться друг от друга другими узорами или полосами иного цвета. В некоторых ковродельческих центрах этот тип известен как «дарахлу». Характерен для ковродельческих центров восточных гаваров Арцаха, Сюника, Лори, Тавуша, Васпуракана, а также армянских ковродельческих центров Шемахи, Шаки и Персии.
16. Армани — основным элементом композиции ковров этого типа является ромбовидный, зубцевидный узор. В композиции может несколько ромбовидных элементов, расположенных в один или несколько рядов. Обычно они отделяются друг от друга цветными полосами. Характерен для ковродельческих центров провинций Тарон, Багреванд, Ширак, Арагацотн и Севан. Широко распространен в курдских ковродельческих районах, где называется «армани», то есть — «армянским».
17. Вананд — в композиционной системе этого типа ковра основным элементом узора являются изображения цветочных букетов и птиц, которые составляют единую композицию. Бцкеты цветов составлены из небольших веточек и изображаются регулярными рядами. Изображения птиц носят в основном линейный характер. Этот тип характерен для ковроткаческих центров Вананда, Басена, Джавахети и Ширака.
18. Карин — в композиционной системе этого типа в основном дежит композиция из стилизованных изображений 4 птиц, расположенных попарно и с распростёртыми крыльями. Четко обозначены контуры перьев на крыльях их хвостах птиц. Асимметрично расположенные друг относительно друга птицы в парах изображаются соприкасающимися клювами и фронтальной частью, все вместе вписываясь в ромбовидный контур. Изображения птиц расположены косыми рядами. В центре формируется ромбовидный медальон, в котором изображен крест. Этот тип ковра особенно распространен в Высокой Армении.
19. С коньковидным узором — основным в композиционной системе является ромбовидная композиция из гребневидного узора, дополненного звездоподобными узорами. Их может быть несколько и располагаются они по всей длине поля ковра. Части поля ковра, расположенные по углам, украшаются фрагментами той же композиции. Этот тип ковра характерен для таких ковродельческих центров исторической Армении, как Акна, Харберд, Акгьяц, Деджан, Дерсим и прилегающие районы.
20. С гребневидным узором — основным элементом композиции является гребневидый узор. Этот узор бывает равномерным и разноцветным. Гребневидый узор располагается регулярными рядами, часто с другими узорами. Этот узор часто используется для украшения хурджинов в армянских ковроткаческих центрах в таких областях, как Тавуш, Гардман и Карабах, а в целом распространен во всех армянских ковроткаческих центрах, хотя более характерен для ковродельческих центров восточного Васпуракана — Акбак и Артаз, а также Вайка и армянонаселенных центров Ирана.
21. Баберд — характеризуется полем ковра с узором в форме одного или нескольких алтарей, расположенных по длине поля. Нижний бывает более крупным, другие — более мелкими. Могут располагаться в удлиненной многослойной рамке с зубчатым узором. Рамки и узоры обычно подчеркиваются краями, выполненными в технике «шулал». Характерен в основном для ковродельческих центров Тайка и Высокого Айка, а в большей степени для известного центра средневековой Армении города Баберда и его окрестностей.
22. Вишапакарпет — в системе орнаментики этого типа ковра центральное место занимает стилизованное изображение легендарного дракона с подчеркнутыми рогами и хвостом. В общем изображение дракона имеет форму заглавной буквы «Տ» («Т») армянского алфавита. Вокруг этой фигуры изображаются геометрические и растительные узоры и зооморфные стилизованные фигуры. Стилизованные изображения драконов размещаются в 3-4 ряда. Бывают выполнены в технике двустороннего безворсового ковра или мезара с промежуточной нитью. Характерен для ковроткаческих центров Арцаха, Сюника, а также частично западных районов Васпуракана и Персидской Армении. Ковры этого типа, по данным арменолога А. Алпочяна, в XVII—XVIII вв. ткали также в городе Зиле и его окрестностях в Малом Айке. Известен под названиями «Верни», «Зиле», «драконовый ковёр», «змеиный ковёр» и другими.
23. Сумах — группа безворсовых ковров, сотканных в особой «кольцевой» технике. Наиболее известны крупные геометрические и растительные узоры. Распространены в ковродельческих центрах Гардмана, Арцаха, восточных гаварах Васпуракана, Карадага, иранской диаспоры, Ширвана и Дербента.

1

1. Мегри
2. Салмаст
3. Зооморфный
4. Цветочный
5. Харберд
6. Рштуник
7. Беркри
8. Смешанная техника
9. Ташир
10. Кагзван
11. Игдир
12. Тарон
13. Багеш
14. Зангезур
15. Ширак
16. Татев
17. Иджеван
18. Дилиджан

Классификация ворсовых ковров (горгов) на основе орнаментики и орнаментальной композиции

1. Растительно-цветочный
2. С крестовидным узором и перекрестной композицией
3. С крупным орнаментом
4. С ромбовидным узором
5. С звездным узором
6. Алтарный
7. С узорами внутри одной общей рамки
8. С многослойным узором
9. С изображением дракона
10. Джраберд
11. Тематически-образный

Армянские ковры в коллекциях музеев и частных лиц

Армянские ковры хранятся и выставляются как в известных музеях, так и в частных коллекциях.

Метрополитен-музей в Нью-Йорке приобрёл ковёр XVI века. Армянские ковры также хранятся в коллекциях Будапештского музея прикладного искусства, Лондонского музея текстиля. Среди частных коллекций: Bode and Williams collections, Классические образцы ковров хранятся в Государственном историческом музее Армении, в этнографическом музее.

До недавнего времени было распространено мнение, что на всех армянских коврах обязательно должна быть тканная надпись, составленная буквами армянского алфавита. В этой связи все ковры с тканными надписями на армянском считались армянскими. Однако, как было установлено в последние годы, до наших дней сохранилась значительная группа ковров, которые являются армянскими, но надписей не имеют.

Множество старинных армянских ковров хранятся в музеях Берлина, Лондона, Вены, Будапешта, Стамбула и Каира, а также в других известных музеях. Есть также великолепные экземпляры ковров, хранящихся в музее Истории и музее Этнографии Армении в Ереване.

Среди старинных армянских ковров присутствует в том числе ковёр под названием "Арцвапар", как дань армянскому танцу орла. Само название танца так и переводится "Танец орла"(c арм. "արծվապար" - "танец орла"). Название ковра «Арцвапар» связывается с орлиным полетом, и является отголоском древних языческих ритуалов, одним из основных элементов которых являлся образ орла (арм. Արծիվ)

Общество ценителей армянских ковров

Общество ценителей армянских ковров (The Armenian Rugs Society), являющееся некоммерческой организацией, было организовано в 1980 г. в Вашингтоне. Общество объединяет коллекционеров и иных ценителей армянских ковров. Деятельность общества направлена на их идентификацию и сохранение, а также распространение знаний об армянских коврах. Для выполнения этих целей Общество организует выставки и симпозиумы в различных городах, включая Вашингтон (2001), Нью-Йорк, Сан-Франциско, Филадельфию (1988), Ричмонд, Мемфис (совместно с Memphis Brooks Museum of Art — 2000), Фт. Уорт (совместно с Kimbell Art Museum of Ft. Worth, Dallas, Texas — 1984), Фрезно, Бостон, Уорчестер, Ст. Петербург (1986), Монреаль, Лондон и Женеву (1988 г.). Также Обществом создана база данных ворсовых и безворсовых ковров ручной работы, содержащих надписи, сделанные буквами армянского алфавита. Регулярно Общество выпускает Бюллетени, в которых рассказывает о проведённых мероприятиях.

Согласно подходу Общества ценителей армянских ковров, армянскими являются все ковры, которые были сотканы армянами, и на которых присутствуют являющиеся частью оформления ковра тканные надписи на армянском языке, включая имена, буквы и даты, независимо от регионального происхождения орнамента.

Ссылки

• [carpets.iworldarmenia.com/ru/ Виртуальный музей армянских ковров министерства Культуры Республики Армении]
• [armenianstudies.csufresno.edu/faculty/kouymjian/articles/armenia_textiles.htm Dickran Kouymjian, Armenia Textiles: An Overview at Armenian Studies Program, California State University, Fresno, USA]
• [www.iatp.am/ara/sites/carpets/ Armenian Carpets]
• [www.tufenkiancarpets.com/buy-carpets/armenian.html Armenian Traditional Carpets at Tufenkian Carpets]
• [www.carpetcity.am/index_ru.htm CarpetCity]
• [www.git.am/default.asp?p=design-rugs-carpets&language=russian Армянские карпеты]
• [www.armsite.com/rugs/ Armenian Rugs and Carpets]
• [www.armenianrugssociety.com/review_passages_armenian_rugs_.html Armenian Rugs Society]
• [www.orientalcarpets.net/world_bank_contemp_and_traditional_rug.htm orientalcarpets.net — Contemporary and Traditional Rugs from Armenia]
• [www.isberian.com/content/Armenia.htm isberian.com Oscar Isberian Rugs’s Armenian rugs]
• [www.armeniapedia.org/index.php?title=Armenian_Rugs_and_Carpets armeniapedia.org — Armenian Rugs and Carpets]
• [www.kunstpedia.com/articles/66/1/Armenian-Rugs-Without-Inscriptions/Page1.html Armenian Rugs Without Inscriptions]

Отрывок, характеризующий Армянский ковёр

Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
– Vous m'avez sauve la vie. Vous etes Francais. Vous me demandez sa grace? Je vous l'accorde. Qu'on emmene cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его. Увести этого человека,] – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
– On vous demandera quand on aura besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
– Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная баранина. Прикажете принести?]
– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]