Арсений (Алексеев)

Игумен Арсений
Имя при рождении:	Степан Федотович Алексеев
Род деятельности:	священнослужитель, миссионер, один из основателей Союза русского народа
Дата рождения:	1845(1845)
Место рождения:	Самарская губерния, Российская империя
Дата смерти:	20 августа 1913(1913-08-20)
Место смерти:	Афон, Греция

Игумен Арсений (в миру Степан Федотович Алексеев; предположительно 1845, Самарская губерния, Российская империя — 20 августа 1913, Андреевский скит, Афон) — игумен Православной российской церкви, миссионер, один из основателей Союза русского народа.

Биография

Происходил из семьи отчисленных из военного ведомства кантонистов Бугурусланского уезда Самарской губернии. Точная дата рождения не установлена — по одним данным, это 1837 год, по другим — 1840 год, также называется дата 1845 год. В 1860 году Степан Алексеев стал послушником бузулукского Мойского монастыря, откуда через три года был направлен в Самарский архиерейский дом, там 9 марта 1863 года он принял рясофорный постриг. В 1869 году послушник Арсений был переведён в Николаевский монастырь, и стал членом Самарской миссии. Под руководством епископа Герасима (Добросердова) он занимался миссионерской деятельностью, противодействием духоборам, молоканам и другим сектантам. После издания в 1877 году книги «Проповедание истины в Самарской епархии» известность о нём распространилась за пределы Самарской губернии.

Некоторое время послужив при Кавказском архиерейском доме, в 1882 году послушник Арсений был отправлен на Афон, для подготовки и издания антииконоборческих материалов. 9 марта 1883 года рясофорный послушник Арсений был пострижен в мантию в Пантелеимоновском монастыре.1 мая 1883 года его рукоположили во иеродиакона, а через неделю во иеромонаха.

В 1883 году иеромонах Арсений приехал в Москву, в Афонское подворье. На молодого миссионера обратил внимание обер-прокурор Священного Синода Константин Победоносцев, и в 1886 году он был вызван в распоряжение Синода для антисектантской деятельности. В 1887 году он участвовал в Всероссийском миссионерском собрании, был избран председателем отдела по рационалистическим иконоборческим сектам. За духовной поддержкой отец Арсений отправился на остров Патмос, где во время богослужения в Пещере Апокалипсиса в день его пострига из стены пещеры истекла вода. Это было воспринято монахами как знак свыше. Затем отец Арсений посетил патриарха Иерусалимского Никодима, получил его благословение на миссионерскую деятельность. Завершил работу по составлению книги «О почитании Креста», порученную ему Собранием отец Арсений на Афоне, и 3 августа 1888 года уехал в Россию. Там он продолжил борьбу с штундистами, молоканами, хлыстами и старообрядцами, перемещаясь по епархиям.

В 1890 году иеромонах Арсений стал насельником Александро-Невской Лавры и был назначен Синодальным миссионером. 17 августа 1894 года Синодом было организовано открытие Воскресенского монастыря на месте Макарьевской пустыни, и иеромонах Арсений, возведённый в сан игумена, был назначен настоятелем строящегося монастыря.

Помимо антисектантской деятельности игумен Арсений занимался обличением английского писателя Фредерика Фаррара, чьи книги на религиозную тематику пользовались большой популярностью среди интеллигенции и некоторых священнослужителей. Отец Арсений устраивал публичные собеседования, публиковал статьи против Фаррара, что вызвало бурный отклик в среде почитателей писателя, среди которых были весьма влиятельные лица. Они добились запрета на проведение собеседований в Михайловском манеже, а в ноябре 1898 года отец Арсений был лишён звания Синодального миссионера.

С началом революционных событий 1905 года игумен Арсений выступил с обличением революционеров. Осенью 1905 года он стал одним из учредителей Союза русского народа вместе с А. И. Дубровиным, А. А. Майковым, И. И. Барановым и А. И. Тришатным. 23 декабря игумен Арсений в составе депутации от Союза был на высочайшем приёме у императора Николая II, он поднёс ему икону Архистратига Михаила и свою брошюру «Выписи тяжких ересей, от которых погибает Церковь и Государство наше», в которой подверг резкой критике русскую элиту, отступившую от православия, и в том числе столичное духовенство, представителей которого назвал «нечестивцами», ради грехов которых «изливает Бог свои фиалы на нашу Родину».

Такая бурная деятельность игумена вызвала недовольство в Синоде, и 23 января 1906 года он был отстранён от управления Воскресенским монастырём. А 1 февраля 1906 года в качестве наказания за келейное пострижение отцом Арсением не достигшего тридцатилетнего возраста запасного квартирмейстера Артамона Голубева без архиерейского разрешения он был отправлен в Соловецкий монастырь. Союз русского народа сразу начал ходатайствовать о переводе игумена Арсений с Соловков на юг, по причине ревматизма. В июне 1906 года его зачислили во Владимирский монастырь Таврической епархии. Осенью 1906 года он участвовал в третьем Всероссийском съезде русских людей в Киеве. На этом съезде он выступил с критикой церковной иерархии. В 1907 году организовывал паломничество монархистов в Иерусалим, что стало большим событием в среде столичных «черносотенцев». В 1909 году Синодом игумену Арсению было предписано отбыть в Драндский Успенский монастырь Сухумской епархии, но он отказался. После повторного указания об отбытии в двухнедельный срок в Сухумскую епархию, и последовавшего на это отказа в конце ноября 1909 года на игумена Арсения был наложено запрещение в служении. В 1912 году он принёс покаяние Синоду, и запрет был снят, в сентябре ему было разрешено выехать на Афон.

На Афоне в то время разгоралась борьба с имяславием. Отец Арсений, приехав на Афон 2 апреля 1913 года, начал обличать имяславие, но по прошествии некоторого времени проникся к имяславцам симпатией, и стал сам проповедовать их идеи, организовав «Союз Исповедников Имени Господня во имя Св. Архистратига Михаила». Приехавший на Афон для борьбы с имяславием архиепископ Никон (Рождественский) нашёл игумена Арсения уже в крайне тяжёлом состоянии, разбитым параличом в Андреевском скиту. 20 августа 1913 года игумен Арсений скончался, и был похоронен в лесу без отпевания, как еретик.

Труды

• Проповедание истины в Самарской епархии. Псков, 1877.
• Письма к новообратившимся из разных сект раскола с Афона, из Солуня, из Старого Иерусалима, с Нового Афона, из Нового Иерусалима. М., 1884.
• Отчет миссионера иеромонаха Арсения Его Превосходительству г-ну Обер-Прокурору Св. Правительствующего Синода Константину Петровичу Победоносцеву. СПб., 1888.
• Обличение на книгу Фаррара именуемую «Жизнь Иисуса Христа». М., 1898.
• О единодержавии. СПб., 1905.
• О почитании властей. СПб., 1905.
• Открытое письмо редактору-издателю журналов «Кронштадский маяк» и «Свет России» Н. И. Большакову и беседа бывшего синодального миссионера и главного учредителя Союза Русского народа игумена о. Арсения. СПб., 1909.
• О новоявленном столичном лжехристе в лице именуемого «братца Иоанна» Чурикова. СПб., 1912.

Ссылки

• [rusk.ru/st.php?idar=104028 А. Степанов. Главный учредитель Союза Русского Народа.]

Литература

• [www.eparhia-tmb.ru/seminaria/?vr=72&stView=14 Миссионерская деятельность афонского монаха Арсения в Тамбовской епархии.]

Отрывок, характеризующий Арсений (Алексеев)

Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.