Арсеньева, Елизавета Алексеевна

Елизавета Алексеевна Арсеньева
Род деятельности:	помещица
Дата рождения:	1773(1773)
Место рождения:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	1845(1845)
Место смерти:	Тарханы, Российская империя
Супруг:	Михаил Васильевич Арсеньев (1768—1810)
Дети:	Мария (1795—1817)

Елизаве́та Алексе́евна Арсе́ньева, урождённая Столы́пина (1773—1845, Тарханы) — бабушка Михаила Юрьевича Лермонтова со стороны матери. В среде биографов поэта получила титул «самой знаменитой бабушки русской литературы».

После смерти мужа и единственной дочери Елизавета Алексеевна обрела смысл жизни в заботах о внуке, с которым почти не расставалась. Стихотворений, посвящённых Арсеньевой, в творческом наследии Лермонтова не обнаружено, однако сохранились его письма, а также воспоминания родственников и знакомых, свидетельствующие о том, что бабушка была для Михаила Юрьевича «самым близким человеком».

Биография

Елизавета Алексеевна была представительницей дворянского рода Столыпиных, уходящего корнями в XVI век. Она родилась в семье пензенского помещика, губернского предводителя дворянства Алексея Емельяновича Столыпина (1744—1817) и Марии Афанасьевны Столыпиной, до замужества Мещериновой. Её отец, недолгое время учившийся в Московском университете, имел репутацию человека, ценящего искусство. В симбирском имении Столыпина были созданы хор и театр; основу труппы составляли крепостные актёры, однако дочери Алексея Емельяновича, в том числе юная Елизавета Алексеевна, также принимали участие в постановках. Наукам её обучали домашние педагоги; несмотря на некоторую «ограниченность образования», она неплохо разбиралась в гуманитарных дисциплинах и впоследствии легко находила общий язык с друзьями своего внука.

Жизнь в браке

В 1794 году Елизавета Столыпина вышла замуж за елецкого помещика, капитана лейб-гвардии Преображенского полка Михаила Васильевича Арсеньева. После свадьбы чета перебралась в село Тарханы, купленное на деньги (58 000 рублей) от приданого невесты и записанное на имя Арсеньевой. В имении площадью 4080 десятин земли числилось около 500 крепостных крестьян-мужчин; новая хозяйка сразу перевела их с оброка на барщину. Место было благодатное, с дубовой рощей, липовой аллеей, садами, прудами, речкой Милорайкой. Через год в семье родилась дочь Мария. Появление ребёнка не сблизило, а отдалило Арсеньевых друг от друга; страсть, которой Михаил Васильевич воспылал к соседке-помещице А. М. Мансыревой, стала причиной фактического прекращения супружеских отношений. При этом Елизавета Алексеевна была недурна собой и весьма разумна; внешне и характером она напоминала «помещицу старого закала вроде Татьяны Марковны Бережковой в „Обрыве“ Гончарова». Позже товарищи Лермонтова нашли другое сравнение: они называли бабушку поэта Марфой Посадницей. Историк литературы Михаил Лонгинов, мать которого была знакома с Арсеньевой, вспоминал о ней как об интересной собеседнице, в неспешной речи которой «заключалось всегда что-нибудь занимательное».

Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими, решительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая речь подчиняли ей общество… Прямой, решительный характер её в более молодые годы носил на себе печать повелительности и, может быть, отчасти деспотизма.

Однозначного мнения о том, что стало причиной преждевременного ухода Михаила Васильевича из жизни, у исследователей нет. По версии Павла Висковатова (подтверждаемой авторами Лермонтовской энциклопедии), он покончил с собой в начале января 1810 года. Литературный критик Александр Скабичевский в посвящённом поэту очерке, впервые опубликованном в 1891 году, утверждал, что Арсеньев «умер от неожиданного удара». Биографы сходятся в одном: смерть настигла мужа Елизаветы Арсеньевны в день проведения домашнего спектакля «Гамлет», в котором Михаил Васильевич играл роль могильщика.

Уход Михаила Васильевича был воспринят Арсеньевой с величайшей скорбью. Впоследствии она вспоминала о супружеской жизни с теплотой, уверяя, что хотя «была немолода и некрасива», муж относился к ней ласково. После его кончины у Елизаветы Арсеньевны появилась привычка увеличивать собственный возраст. Цветущая 37-летняя женщина, облачённая в чёрные одежды, в одночасье превратилась в бабушку — отныне родственники называли её именно так.

Дочь

Арсеньева осталась с дочерью Марией — болезненной девушкой, выглядевшей и в детские годы, и в молодости «хрупким, нервным созданием». Известие о том, что Мария Михайловна решила стать женой отставного армейского офицера Юрия Петровича Лермонтова, с которым познакомилась во время пребывания в гостях у знакомых в селе Васильевском Орловской губернии, вызвало у Елизаветы Алексеевны протест. Тем не менее свадьба состоялась, после чего Лермонтовы поселились в Тарханах. В 1814 году на свет появился мальчик, получивший от деда не только имя, но и характер: по утверждению Арсеньевой (1836), у внука «нрав и свойства совершенно Михаила Васильевича».

Мария Михайловна, которую жители Тархан запомнили как человека мягкого и душевного, любила играть на пианино для маленького сына. Лермонтов пребывал в «нежном возрасте», когда она умерла от туберкулёза (1817), однако в сознании поэта запечатлелись некоторые фрагменты их недолгого общения:

                   Когда я был трёх лет, то была песня, от которой
                   я плакал: её не могу теперь вспомнить, но уверен,
                   что если б услыхал её, она бы произвела прежнее
                   действие. Её певала мне покойная мать.
                   М. Ю. Лермонтов

После смерти дочери Елизавета Алексеевна отдала распоряжение сломать старую усадьбу, напоминавшую о пережитых трагедиях; на её месте была воздвигнута каменная церковь Марии Египетской. Вместе с внуком Арсеньева поселилась в одноэтажном доме с мезонином, находившемся в саду. С той поры до самой смерти её жизнь была посвящена Михаилу.

Отношения с зятем

Овдовев, Юрий Петрович Лермонтов получил от Арсеньевой вексель на 25 000 рублей; по мнению некоторых исследователей, Елизавета Алексеевна с помощью «финансовой заинтересованности» пыталась убедить зятя отказался от воспитания Михаила, другие считают, что речь идёт о сумме, выделенной в своё время Марии Михайловне в качестве приданого и оставшейся в руках Арсеньевой в виде «инструмента манипулирования».

Постоянно тревожась о том, чтобы зять (уехавший после похорон жены из Тархан на родину, в имение Кропотово Тульской губернии) не забрал мальчика, бабушка составила завещание, согласно которому имение достанется Михаилу только при условии, что «оной внук мой будет по жизнь мою до времени совершеннолетнего его возраста находиться при мне, на моём воспитании, попечении, без всякого на то препятствия отца его, а моего зятя». В качестве подстраховки Арсеньева возложила на своих братьев право опеки над наследством юного Мишеля, поставив в качестве обязательного условия запрет на передачу мальчика отцу.

Нечастые встречи отца и сына, тем не менее, происходили: в 1827 году Мишель приезжал в Кропотово, где жил Юрий Петрович; когда Лермонтов перебрался в Москву, свидания стали происходить не реже раза в год. Вплоть до своего 16-летия юноша не был осведомлён о деталях семейной тяжбы. Знакомство с бабушкиным завещанием (1830) настолько потрясло юного поэта, что в этот период он был «на грани ухода к отцу».

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!

Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
Не мне судить, виновен ты иль нет.

Отрывок из стихотворения Лермонтова

Профессор Московского университета Алексей Зиновьевич Зиновьев, готовивший Лермонтова к поступлению в пансион и поощрявший его первые шаги в литературе, отмечал в своих воспоминаниях, что «Миша не понимал противоборства между бабушкой и отцом». Откликом на сложную семейную историю стала вышедшая из-под пера Лермонтова драма «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»), герой которой произносит: «У моей бабки, моей воспитательницы — жёсткая распря с отцом, и всё это на меня упадает». Та же самая тема — страдания юноши из-за вынужденной разлуки с отцом — нашла отражение в стихотворениях «Я видел тень блаженства» («О мой отец! где ты? где мне найти твой гордый дух?») и «Ужасная судьба отца и сына», написанных в 1831 году, после смерти Юрия Петровича.

Источники дохода

В отличие от небогатого зятя, Арсеньева не бедствовала: её ежегодный доход составлял около 20 000 рублей. Имение процветало прежде всего благодаря тому, что значительная часть его площадей (почти три четверти) приходилась на пашню — это позволяло выращивать и продавать хлеб. Немало было также сенокосных лугов и пастбищ (726 десятин), обеспечивавших кормами лошадей и других животных, разведением которых занимались в хозяйстве. Вторую возможность пополнения семейного бюджета давало овцеводство. Местные жители рассказывали, что на барских угодьях весной и летом паслись большие стада овец. По подсчётам исследователей, эта отрасль была весьма прибыльной: цены на баранину, шерсть и кожу из-за постоянного спроса держались на высоком уровне; за пуд «шерсти овечьей русской мытой» помещица могла получить пятнадцать рублей, за пуд немытой — восемь.

Следующим направлением, поддерживавшим финансовую стабильность даже в неурожайные годы, была включённость Арсеньевой в дела винокуренного завода, основателем которого являлся её отец Алексей Емельянович Столыпин (позже предприятием, возможно, владел брат помещицы Аркадий Алексеевич). Сохранились документы, свидетельствующие о том, что Елизавета Алексеевна направляла на заводские работы своих крестьян, получая за их труд денежное вознаграждение. Помимо этого, Арсеньева использовала такой метод получения прибыли, как «продажа крепостных под видом отпуска их на волю». По данным специалистов музея-заповедника «Тарханы», от Арсеньевой получили вольную грамоту чуть более тридцати человек, в основном крестьянки; деньги за них (сумма в иных случаях могла достигать 500 рублей) заплатили купцы-покровители.

Внук

По словам литературоведа Игоря Сухих, к Лермонтову выражение «маменькин сынок» было неприменимо; больше подходило сочетание «бабушкин внук». О привязанности Арсеньевой к Мишелю свидетельствуют написанные ею строки: «Он один свет очей моих, всё моё блаженство в нём».

Воспитание

Когда речь шла о внуке, его учёбе и воспитании, Елизавета Алексеевна забывала о необходимости экономить. В Тарханах постоянно проживали дети — ровесники Михаила Юрьевича из числа дальних родственников (в том числе троюродный брат Аким Шан-Гирей, рассказывавший об этом в своих воспоминаниях) или соседей. Арсеньева не возражала, когда к детским играм подключались и дворовые ребята. Домашним обучением мальчиков занимались гувернёры Ж. Капе, Ж. Жандро, Ф. Винсон; некоторые из наставников позже вслед за Мишелем отправились в Москву. Детей обучали языкам, музыке, рисованию, лепке; юный Лермонтов играл на скрипке и пианино. В доме имелась библиотека, позволявшая мальчикам знакомиться с произведениями Гёте, Шиллера, Руссо; учебная литература была представлена такими книгами, как «Ручная математическая энциклопедия», «Описание военных действий Александра Великого, царя Македонского», «Плутарховы жизнеописания знаменитых мужей».

Постоянно беспокоясь о здоровье внука, которому по наследству могли передаться недуги слабой и болезненной матери, Арсеньева дважды — в 1820 и 1825 годах — ездила с ним на Кавказ; позже Лермонтов признавался, что этот горный край «взлелеял его детство».

И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, — памятью к недавней старине
     Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные все места: высокий барский дом
     И сад с разрушенной теплицей.

Отрывок из стихотворения Лермонтова

Близкий друг Лермонтова Святослав Раевский, нередко гостивший в Тарханах, рассказывал, что жизнь там была организована просто — «всё ходило кругом да около Миши». В доме устраивались большие праздники с песнями и играми; Арсеньева славилась хлебосольством, охотно привечала гостей из числа местной детворы; «поварам работы было страсть — на всех закуску готовили». Зимой катались с горки, на святки принимали ряженых, летом ходили в лес. Бабушка, наблюдая за играми «своего баловня», часто шептала слова молитвы. В раннем детстве Мишель открыл для себя речевые созвучия («кошка — окошко»); его любовь к рифмам удивляла и трогала Елизавету Алексеевну.

Детские воспоминания поэта впоследствии воплотились в стихотворении «Как часто пёстрою толпою окружён» (1836).

Опека и поддержка

В 1827 году Елизавета Алексеевна вместе с Лермонтовым переехала в Москву для его подготовки в университетский пансион. Через пять лет бабушка и внук отправились в Петербург; там Михаил Юрьевич стал воспитанником школы юнкеров. Мемуаристка Екатерина Сушкова, приезжавшая по воскресным дням в Середниково — подмосковную усадьбу Столыпиных, где Лермонтов несколько раз проводил свои летние каникулы, рассказывала о безоглядной любви бабушки к своему внуку:

Вчуже отрадно было видеть, как старушка Арсеньева боготворила внука своего Мишеля; бедная, она пережила всех своих, и один Мишель остался ей утешением и подпорою на старость; она жила им одним и для исполнения его прихотей; не нахвалится, бывало, им, не налюбуется на него.

Когда зимой 1835 года неотложные дела заставили Арсеньеву вернуться в Тарханы, Лермонтов в письме своей родственнице и другу Александре Михайловне Верещагиной признавался, что его очень пугает «перспектива в первый раз в жизни остаться совершенно одному». С момента отъезда жизнь Елизаветы Алексеевны превратилась в бесконечное ожидание писем от Мишеля. И бабушка, и внук столь сильно страдали в разлуке, что в 1836 году Арсеньева решила вернуться в столицу. Перед отъездом она сообщила в письме дальней родственнице Прасковье Александровне Крюковой, что «Мишенька упросил меня <…> с ним жить, и так убедительно просил, что не могла же я отказать».

Бесконечное волнение бабушки за судьбу Михаила Юрьевича, стремление оградить внука от неприятностей порой вызывали у него протест. Как вспоминала гувернантка Столыпиных, Арсеньева просила Мишеля «не писать стихов», «не заниматься более карикатурами»; в ответ он гневно вопрошал: «Что же мне делать с собой, когда я не могу так жить, как живут все светские люди?» Другим поводом для беспокойства была личная жизнь поэта; бабушка переживала, что «Мишу женят».

Дуэль и смерть

Из посвящения Е. А. Арсеньевой

       Но есть заступница родная,
       С заслугою преклонных лет:
       Она ему конец всех бед
       У неба вымолит, рыдая.

После дуэли Михаила Юрьевича с сыном французского посла Эрнестом де Барантом (1840) здоровье Елизаветы Алексеевны резко ухудшилось. Поэт был отправлен в кавказскую ссылку; Арсеньева вернулась в Тарханы. Их последняя встреча состоялась в мае 1840 года. Через девять месяцев Михаил Юрьевич прибыл в петербургский отпуск, однако Елизавета Алексеевна не сумела с ним увидеться: помехой стала «весенняя распутица», не позволившая выбраться из деревни. Графиня Евдокия Ростопчина, знавшая о неустанных попытках бабушки добиться смягчения участи внука, написала стихотворение «На дорогу М. Ю. Лермонтову», в котором были строчки, посвящённые Арсеньевой. Одно из последних писем Михаила Юрьевича, адресованное Арсеньевой, было отправлено 9 мая 1841 года из Ставрополя. Поэт сообщал, что он «здоров и спокоен», и выражал надежду, что ему «всё-таки выйдет прощенье»; завершалось письмо словами «Остаюсь покорный внук Лермонтов». К этому времени Елизавета Алексеевна уже находилась в столице, куда опять приехала «хлопотать о внуке». Так, её обращение к дочери историка Карамзина, с дружеской теплотой относившейся к Лермонтову, исследователи назвали «криком о помощи»; бабушка точно предвидела, что их с Мишелем разлука может стать вечной. В письме, адресованном Софье Николаевне Карамзиной, она просила подключить к вопросу о возвращении внука Василия Андреевича Жуковского, который с участием следил за перипетиями жизни ссыльного поэта, и напоминала, что в связи с бракосочетанием наследника Николай I издал приказ о «прощении» некоторых проштрафившихся офицеров. Извиняясь за беспокойство, бабушка признавалась, что её «сердце истерзано».

В столице Арсеньеву настигла весть о роковой дуэли. Письмо с Кавказа, извещавшее о гибели Лермонтова, пришло в Петербург только в конце июля, когда поэт уже был похоронен на старом пятигорском кладбище. По воспоминаниям очевидца, в дом Т. Т. Бороздиной — приятельницы Елизаветы Алексеевны — прибежал один из её слуг, чтобы сообщить, что его «барыне дурно». Арсеньеву обнаружили на полу без сознания; к бабушке был немедленно вызван доктор.

Приехать в Пятигорск, к месту первого погребения Лермонтова, 68-летняя Елизавета Алексеевна не смогла; в сопровождении своей племянницы, матери Акима Шан-Гирея — Марии Акимовны — она вернулась в Тарханы. Осенью того же 1841 года Мария Александровна Лопухина рассказала в письме Александре Верещагиной, что у Елизаветы Алексеевны «отнялись ноги и она не может двигаться, никогда не произносит имени Мишеля, и никто не решается произнести в её присутствии имя какого-нибудь поэта».

Последние годы

Прежде чем уйти из жизни, Арсеньева добилась перезахоронения праха Лермонтова. По утверждению главного научного сотрудника музея-заповедника «Тарханы» профессора Олега Пугачёва, исследователям не удалось обнаружить документов, рассказывающих о том, как развивались события после возвращения Елизаветы Алексеевны в деревню. Поэтому лермонтоведам нередко приходилось довольствоваться «свидетельскими показаниями» местных жителей. Краевед П. К. Шугаев, одним из первых начавший собирать материалы о тарханской истории, писал, что весть о гибели Михаила Юрьевича болью отозвалась в сердцах его земляков — «по всему селу был неподдельный плач».

Ираклий Андроников, побывавший в Тарханах в 1948 году, долго беседовал со стариком-«экскурсоводом»; его повествование было опубликовано в книге «Рассказы литературоведа» с авторской ремаркой о том, что некоторая поэтичность народных преданий «не мешает им быть достоверными». Согласно записи, сделанной Андрониковым, после смерти Михаила Юрьевича его бабушка от горя почти ослепла. Тем не менее последнюю миссию — вернуть тело внука домой — она выполнила. Это было непросто: Арсеньева обращалась за помощью к своему младшему брату Афанасию Алексеевичу Столыпину, писала «высочайшие прошения» в инстанции. Получив разрешение, она поручила самым преданным слугам Лермонтова отправиться в Пятигорск. Те выполнили просьбу барыни; гроб с телом поэта был доставлен в Тарханы; повторное погребение состоялось 23 апреля 1842 года:

На улицах собралось много народа… Когда гроб, покрытый чёрным бархатом, привезли, около церкви служили панихиду… Елизавета Алексеевна шла за гробом тихо, низко опустив голову. Шан-Гирей и Евреиновы вели её под руки. А за ними ехала тройка лошадей.

Елизавета Алексеевна Арсеньева пережила Мишеля на четыре года; она умерла в 1845 году и была упокоена в одном фамильном склепе с мужем, дочерью и внуком. Своё имение она завещала брату Афанасию Алексеевичу Столыпину.

Литература

• Хмелевская Е. М. Арсе́ньева // Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Институт русской литературы (Пушкинский Дом). — М.: Советская энциклопедия, 1981. — С. 36—37. — 784 с.
• Щёголев П. Е. Лермонтов. — М.: Аграф, 1999. — 528 с. — ISBN 5-7784-0063-2.
• Гиллельсон М., Миллер О. Комментарии // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Художественная литература, 1989. — С. 495—635.

,

Отрывок, характеризующий Арсеньева, Елизавета Алексеевна

– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.