Арсеньев, Дмитрий Сергеевич

Дмитрий Сергеевич Арсеньев
Дата рождения	14 (26) сентября 1832(1832-09-26)
Дата смерти	14 (27) сентября 1915(1915-09-27) (83 года)
Место смерти	Царское село
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	Флот
Звание	адмирал
Сражения/войны	Среднеазиатские походы Польская кампания 1863 г. Русско-турецкая война 1877—1878
Награды и премии	Орден Святого Станислава 3-й ст. (1858), Орден Святой Анны 3-й ст. (1859), Орден Святого Станислава 2-й ст. (1863), Орден Святой Анны 2-й ст. (1865), Орден Святого Владимира 4-й ст. (1868), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1871), Орден Святого Станислава 1-й ст. (1877), Орден Святой Анны 1-й ст. (1880), Орден Святого Владимира 2-й ст. (1883), Орден Белого Орла (1889), Орден Святого Александра Невского (1894), Орден Святого Владимира 1-й ст. (1910).

Дми́трий Серге́евич Арсе́ньев (1832—1915) — русский адмирал (1901), участник Среднеазиатских походов. Внук курляндского губернатора Н. И. Арсеньева.

Биография

Родился 14 сентября 1832 г. в усадьбе Горячкино Можайского уезда Московской губернии. Родители: отец — Сергей Николаевич Арсеньев (1801—1860), смотритель можайского уездного училища, титулярный советник; мать — Надежда Васильевна Камынина (1805—1855).

Образование получил в Морском кадетском корпусе и 15 августа 1848 г. произведён в гардемарины, плавал на фрегате «Постоянство» под командой капитан-лейтенанта А. Н. Софиано и на шхуне «Стрела», где в то время командовал Ф. Я. Брюммер. 9 августа 1850 года произведён в мичманы и зачислен в офицерский класс Морского корпуса (Николаевская морская академия) и 13-й флотский экипаж. В 1852 г. провёл морскую кампанию в плавании по Балтийскому и Северному морям на корвете «Князь Варшавский» под командой И. Н. Изыльметьева. В мае-августе 1853 года совершил плавание на фрегате «Верность» под командованием капитан-лейтенанта А. Я. Григорьева между Санкт-Петербургом, Кронштадтом и Петергофом. 13 августа 1853 года по экзамену произведён в чин лейтенанта и через десять дней был назначен в экипаж корвета «Наварин», на котором провёл зимнюю кампанию 1853—1854 годов. Во время Крымской войны командовал дивизионом из четырёх канонерских лодок в Рижской флотилии под командованием В. И. Истомина, плавал по Западной Двине. С 29 апреля (11 мая) по 16 (28) ноября 1855 года командовал пароходом «Фонтанка» в плавании между Санкт-Петербургом, Кронштадтом, Ораниенбаумом и Петергофом. 20 июля того же года Арсеньев был переведён в гвардейский экипаж, с назначением адъютантом управляющего морским министерством барона Ф. П. Врангеля. C 21 мая по 18 августа 1856 года был вахтенным начальником на винтовом корвете «Боярин», где командовал герой Севастопольской обороны капитан 1-го ранга М. А. Перелешин. С июня 1857 года по апрель 1858 года был вахтенным начальником на винтовом корвете «Вепрь» под командованием капитана 1-го ранга А. Х. Винка и находился в плавании из Балтийского моря в Чёрное, 26 сентября 1858 года. получил орден Святого Станислава 3-й степени. Летом того же года Арсеньев состоял при управляющем Морским министерством Н. Ф. Метлине в плвании по Дону, Волге, Азовскому, Черному и Каспийскому морям. В 1859 году он был назначен в Аральскую флотилию к А. И. Бутакову, где командуя двухпушечной баржей сначала сопровождал посольство Н. П. Игнатьева в Хивинское ханство, а затем поддерживал высадку отряда М. Г. Черняева, отправленного в помощь хану, осаждавшему восставший Кунград; за отличие в этом походе был удостоен ордена Св. Анны 3-й степени. По возвращении из Средней Азии, 12 сентября 1860 года Дмитрий Сергеевич был назначен адъютантом к генерал-адмиралу великому князю Константину Николаевичу и 29 сентября старшим офицером канонерской лодки «Морж».

17 октября 1860 года был вместе с капитан-лейтенантом А. Е. Кроуном командирован в Лондон, где принимал построенную винтовую лодку «Морж». На этой лодке, будучи старшим помощником Кроуна, совершил в 1860—1862 годах плавание из Лондона вокруг Африки и Азии до Николаевска-на-Амуре. 1 января 1862 года за отличное совершение этого плавания был произведён в капитан-лейтенанты. 19 июня того же года назначен флаг-капитаном при начальнике эскадры, контр-адмирале А. А. Попове и совершил плавания в Японию на клипере «Гайдамак», в русские владения на Аляске на клипере «Абрек» и в Сан-Франциско на корвете «Калевала». Из последнего порта отправился курьером через Панамский перешеек и Нью-Йорк к великому князю Константину Николаевичу. В конце 1862 г. прибыл в Варшаву и 1 января 1863 г. был награждён орденом Святого Станислава 2-й степени. В феврале 1863 г. был командирован в Пруссию для покупки парохода «Висла» и для заказа 6 больших шлюпов, назначенных для учреждения флотилии на Висле. Во время польского восстания 1863 г. находился в Царстве Польском при генерал-адмирале великом князе Константине Николаевиче. С 1864 по 1885 г. состоял сначала воспитателем, а затем попечителем великих князей Сергея и Павла Александровичей. 3 апреля 1865 г. получил орден св. Анны 2-й степени, 19 апреля пожалован званием флигель-адъютанта и с 6 мая того же года состоял действительным членом Русского географического общества; 1 января 1866 г. произведён в капитаны 2-го ранга; 1 декабря 1868 г. был награждён орденом св. Владимира 4-й степени, в капитаны 1-го ранга произведён 1 января 1870 г.; 2 сентября 1871 г. получил орден св. Владимира 3-й степени. 29 апреля 1877 года Дмитрий Сергеевич был произведен в чин контр-адмирала с зачислением в Свиту Его Императорского Величества и назначением попечителем при великом князе Сергее Александровиче.

Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. находился с великим князем Сергеем Александровичем в действующей армии, при главной квартире Государя Императора и в Рущукском отряде. 22 декабря 1877 г. был награждён орденом Святого Станислава 1-й степени с мечами. Орден св. Анны 1-й степени получил 21 сентября 1880 г.

27 июня 1882 года Арсеньев был назначен начальником Николаевской морской академии и директором Морского училища. За время его управления Морское училище постепенно было преобразовано в Морской корпус. В 1895 г. при Николаевской морской академии были учреждены курсы военно-морских наук, преобразованные в военно-морской отдел академии. 26 февраля 1887 года Дмитрий Сергеевич был произведён в чин вице-адмирала. 14 мая 1896 года Арсеньев был назначен членом адмиралтейств-совета, пожалован званием генерал-адъютанта и награждён алмазными знаками к ордену Св. Александра Невского. За время начальствования в Академии Арсеньев был удостоен орденов св. Владимира 2-й степени (15 мая 1883 г.), Белого Орла (4 июня 1889 г.), св. Александра Невского (17 апреля 1894 г). 9 августа 1900 года по случаю 50-летнего пребывания в офицерских чинах был произведён в полные адмиралы и 1 апреля 1901 года назначен членом Государственного совета, заседал в департаменте промышленности и торговли и в Особом присутствии для составления Уголовного уложения. После реформы Государственного совета в 1906 г., Арсеньев с 1909 г. снова состоял членом совета и входил в группу правых. 9 августа 1910 г. по случаю 60-летия службы в офицерских чинах Арсеньев был удостоен ордена св. Владимира 1-й степени.

Д. С. Арсеньев был почётным членом Императорского православного палестинского общества со дня его основания 21 мая 1882 года; занимал в нём должности члена Совета (1889), вице-председателя (1901) и почётного вице-председателя (1904). Скончался в день своего рождения 14 сентября 1915 г. в Царском Селе, похоронен там же на Казанском кладбище.

Был женат с 1872 года на дочери новгородского губернатора В. Я. Скарятина, фрейлине двора Варваре Владимировне (1844—1906); их дети: Сергей (1873—1941), Иван (1874—1919), Мария (1877—1882), Надежда (1885—1937; фрейлина).

Сочинения

Арсеньев оставил после себя несколько сочинений и переводов с английского языка:

• Исторический очерк введения в мореходство винтового двигателя. Перевод с английского // «Морской сборник», 1857, № 6
• О причинах величия морской торговли Северо-Американских Соединённых штатов. (Извлечение из сочинения Токвиля). Перевод с английского // «Морской сборник», 1858, № 3
• Вице-адмирал лорд Эдмунд Лайонс // «Морской сборник», 1859, № 2
• Выписка из письма адъютанта государя великого князя генерал-адмирала, лейтенанта Арсеньева (С винтовой лодки «Морж» из Лиссабона). // «Морской сборник», 1862, № 4
• Воспоминания генерал-адъютанта, адмирала Дмитрия Сергеевича Арсеньева. Начаты осенью 1899 г. СПб., 1907
• Из записок Д. С. Арсеньева // «Русский архив», 1910, № 10, 11
• Из записок генерал-адъютанта адмирала Дмитрия Сергеевича Арсеньева. Дневник путешествия великих князей Сергея и Павла Александровичей с 24-го июля по 8-е августа 1878 г. // «Русский архив», 1910, № 6
• Из воспоминаний генерал-адъютанта адмирала Д. С. Арсеньева. 1876—1878 // «Русский архив», 1911, № 12
• Возвратное путешествие персидского шаха через Россию // «Русский архив», 1912, № 2
• Из воспоминаний Д. С. Арсеньева. Второе путешествие шаха Музафер-Эдина по России в июле 1900 г. // «Русский архив», 1912, № 2
• Из воспоминаний генерал-адъютанта адмирала Д. С. Арсеньева. Май месяц 1900 г. Путешествие с персидским шахом по России от Джульфы до Александрово // «Русский архив», 1912, № 1
• Письма Дмитрия Сергеевича Арсеньева, воспитателя великого князя Сергея Александровича, графу Сергею Алексеевичу Уварову // «Держава», 1995, № 2

Источники

• Арсеньев, Дмитрий Сергеевич // Аральская флотилия — Афонское сражение. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911. — С. 66. — (Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.] ; 1911—1915, т. 3).</span>
• Милорадович Г. А. Список лиц свиты их величеств с царствования императора Петра I по 1886 год. СПб., 1886
• Некролог // «Русский инвалид». 1915. № 203.
• Список лицам, Главный морской штаб составляющим на 1866 год. СПб., 1866
• Шилов Д. Н., Кузьмин Ю. А. Члены Государственного совета Российской империи. 1801—1906: Биобиблиографический справочник. СПб., 2007
• [mgorki.info/-17/157--1 Воспоминания Д. С. Арсеньева]
• [ippo.ru/history/osn/adm/arsenyev/ Арсеньев Дмитрий Сергеевич] в ИППО.

Отрывок, характеризующий Арсеньев, Дмитрий Сергеевич

Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.