Артур, Джин

Джин Артур
Jean Arthur
Студийная фотография 1940 года
Место рождения:	Платтсбург, Нью-Йорк, США
Место смерти:	Кармел-бай-зе-Си, США
Профессия:	актриса
Карьера:	1923—1953

Джин Артур (англ. Jean Arthur, настоящее имя Глэдис Джорджианна Грин; англ. Gladys Georgianna Greene; 17 октября 1900 — 19 июня 1991) — американская актриса, одна из ведущих комедийных актрис в 1930—1940. Джеймс Харви писал в своей книге о той эпохе: «Никто не был связан так тесно с эксцентрической комедией как Джин Артур. Она была настолько частью всего этого, настолько её статус звезды определялся этим, что сам стиль эксцентрической комедии без неё просто трудно представить».

Джин Артур больше всего запомнилась по ролям в фильмах Фрэнка Капры «Мистер Дидс переезжает в город» (1936), «С собой не унесёшь» (1938) и «Мистер Смит едет в Вашингтон» (1939). Её последняя роль в фильме Джорджа Стивенса «Шейн» (1953) была очень яркой и запоминающейся. В 1944 году Артур номинировалась на премию «Оскар» за роль Констанс Миллиган в фильме «В тесноте да не в обиде».

Джин Артур предпочитала вести замкнутый образ жизни. Она отказывалась от интервью, избегала фотографов, не желала участвовать ни в какой рекламе. В 1940 г. журнал «Life» опубликовал статью, в которой говорилось: «Как и Гарбо, Джин Артур олицетворяла собой голливудскую звезду, окутанную непроницаемой тайной».

Юность

Джин Артур родилась в Платтсбурге, штат Нью-Йорк, в протестантской семье, её родители — Джоанна Августа Нельсон и Хьюберт Сидни Грин. Её мать была внучкой иммигрантов из Норвегии, поселившихся на американском Западе. У Джин было три брата, все старше её: Дональд Хьюберт (1891), Роберт Б. (1892) и Альберт Сидни (1894). Семья Грин вела довольно подвижный образ жизни. С 1908 по 1915 годы они жили в Уэтсбурге, штат Мэн, в это время отец Джин работал фотографом в Портленде, в «Lamson Studios». Затем недолгое время они обитали в Джэксонвилле, штат Флорида, Скенестатди, Нью-Йорк. Во время учёбы в школе Джин с семьей жила в Вашингтон-Хайтс, на 159-й улице верхнего Манхэттена. Переезд семьи в Нью-Йорк состоялся в 1915 году, тогда же Джин пришлось бросить школу «по семейным обстоятельствам». Во время Первой мировой войны Джин Артур работала стенографисткой на Бонд-стрит на Нижнем Манхэттене, предвосхищая тем самым персонажи, сыгранные ею позже в кино. Её отец и братья ушли на фронт, а самый младший из братьев, Альберт, умер от ран, полученных в бою.

Карьера

Карьера в немых фильмах

«Ну конечно, было бы лучше, если бы я рыдала перед продюсерами. В самом деле, неплохая идея – злиться и молча жевать декорации. Мне пришлось учиться быть другим человеком с тех пор, как я оказалась здесь. Да и любой, кто проторчал бы в Голливуде четыре года, изменился бы – просто в целях самозащиты... О да, сейчас я сварена, как крутое яйцо. Я не жду больше ничего. Но сколько же это отняло у меня времени - верить, надеяться и выслушивать пустые обещания. Это наихудший вид бизнеса, в нем каждый – его должник.» — – Джин Артур, о своей карьере в Голливуде в 1928 году.

В начале 1920-х г. Джин Артур работала моделью в Нью-Йорке, где её и нашли работники студии «20-й век Фокс». Артур подписывает со студией годовой контракт, после чего дебютирует в немой картине режиссёра Джона Форда «Камео Кирби» (1923). В то время студия находилась в поиске новых любимчиков публики, красивых, динамичных и сексуально привлекательных, дабы привлечь молодую аудиторию эпохи джаза. В своем первом фильме Артур как раз и предстает в образе этакой фривольной флэпперши тех времен. После небольшой роли в «Камео Кирби» Джин получает свою первую главную роль в картине «Храм Венеры» (1923), бессюжетной сказке о группе танцующих нимф. Недовольный её актёрскими способностями режиссёр Генри Отто уже на третий день съёмок заменяет Артур на актрису Мэри Филбин. Артур ничего не оставалось, как согласиться с ним: «Во мне не было внутренней искры, я играла как механическая кукла, без души. Мне казалось, я опозорена на всю жизнь». Она готова была закончить карьеру и бросить киноиндустрию навсегда, но осталась из-за подписанного контракта. Сознавая, что ей недостает подготовки, Артур стала брать уроки актёрского мастерства, которые, как она считала, позволят ей «выйти в люди». Чтобы приобрести хоть какую-то известность, она снимается как манекенщица для модельных каталогов Лос-Анджелеса, а затем — в рекламном ролике ночного клуба «Энсино». Однако все это не приносит ей ощутимых результатов.

Всё изменилось в один прекрасный день, когда Артур появилась на «Action Pictures», фирме, производящей фильмы «категории B». Ей удалось произвести впечатление на её владельца, Лестера Ф. Скотта мл., и он решил пойти на риск — в итоге в течение следующей пары лет Артур оказалась задействована более чем в двадцати фильмах-вестернах. Получая весьма скромный гонорар — всего $25 за картину, Артур очень страдала от тяжёлых условий работы. Съемки велись, как правило, в одном и том же месте, чаще всего в пустыне недалеко от Лос-Анджелеса, под палящим солнцем. Питьевой воды не было, отсутствовали часто даже простые навесы, под которыми можно было бы укрыться от солнечных лучей. К тому же в этих фильмах снимались часто самые обычные ковбои, грубые и невежественные, используемые для «чёрной работы», так что молодой актрисе в профессиональном плане от них не было никакой пользы. Эти фильмы имели большой успех на Среднем Западе, тогда как сама Джин Артур особо в них не блеснула. Кроме участия в фильмах «Action Pictures», в период с 1924 по 1926 годы Артур снялась ещё в нескольких независимых вестернах (напр. «Аптечный ковбой», 1925), а также в вестернах для фирмы «Poverty Row». Помимо этого, она выступила в эпизодической роли в фильме Бастера Китона «Семь шансов» (1925).

В 1927 Артур привлекает к себе внимание, снявшись вместе с Мэй Буш и Чарльзом Делани в фильме «Охотник на мужей». Затем следует роль возлюбленной Монти Бэнкса в «Подковах» (1927). Фильм принес неплохую кассу, а за участие в нём Артур получила внушительный гонорар, целых $700. Режиссёр Ричард Уоллес, игнорируя просьбу босса студии, Фокса, взять более опытную актрису, утверждает Артур на главную женскую роль в подростковой комедии «Бедный орех» (1927). Журнал «Варьете» в своей рецензии на фильм не особенно щадит актрису: «Голливуд переполняют толпы очаровательных молодых девушек, обивающих пороги студий и страстно жаждущих появиться на экране. Кажется странным, что из всего их числа оказались выбраны две совершенно плоские актрисы, Джин Артур и Джейн Уинтон. Ни одна из них не демонстрирует настоящего „присутствия“ на экране. Сделать их привлекательными — даже при самом доброжелательном отношении камеры, хоть с той стороны, хоть с этой — просто нереально». Обескураженная тем, какое направление принимает её карьера, Артур почувствовала желание сделать на какое-то время перерыв, о чём она и объявляет в одном из интервью. Она была настроена весьма скептично, когда подписывала контракт на роль в «Разминке» (1928) студии «Famous Players-Lasky», с Ричардом Диксом в главной роли. «Разминка», представленная в качестве первого звукового фильма студии, получила широкий резонанс в прессе, а саму Артур за её роль дочери владельца клуба осыпали похвалами. В «Варьете» заметили: «Дикс и Артур просто великолепны, несмотря на скудость материала». Тогда как журнал «Screenland» писал, что Артур — «одна из самых очаровательных молодых актрис, что когда-либо работали с Диксом. Джин очень обаятельна, и её обаяние нисколько не зависит от того, кого она изображает. Она действительно хорошая девушка и у неё есть талант». После успеха «Разминки» Артур подписывает контракт на три года со студией, которая вскоре станет известна как «Paramount Pictures». И начинает зарабатывать $150 в неделю.

Переход в звуковое кино

С появлением звукового кино в конце 1920-х Артур была одной из немногих актрис «Paramount Pictures», которые не желали переходить на звуковые фильмы. Поняв, что всеобщее увлечение звуком это не временный этап, а надолго, она связалась с звукорежиссёром Роем Помроем. Её необычный хрипловатый голос способствовал её обучению в Бродвейском театре, и в конечном итоге помог ей стать звездой звукового экрана. Дебютом актрисы в «говорящем» кино стал фильм «Дело об убийстве канарейки» (1929), где она снялась вместе с Уильямом Пауэллом и Луизой Брукс. Увидев фильм, Артур пришла в ужас; позже она говорила, что в те времена она была «очень скверной актрисой… ей ужасно хотелось стать лучше, но… сказывался недостаток опыта и настоящей школы.» В первые годы звукового кино «Paramount» был известен тем, что использовал опытных актёров с хорошим вокалом и впечатляющими заслугами в прошлом. Джин Артур к числу таковых не относилась и поэтому ей приходилось бороться за признание. Её роман с исполнительным продюсером Дэвидом Селзником был в этом смысле небесполезным: Артур сразу оказывается на виду, а в 1929 году её выбирают одной из «WAMPAS Baby Stars». После немого вестерна категории «B» «Лестницы из песка» (1929) она сыграла главную роль в «Таинственном докторе Фу Манчу» (1929), заработав одобрительные отзывы критики. Артур становится известной, ей приходится позировать фотографам и давать интервью — несмотря на всю её нелюбовь к подобным вещам.

Благодаря Селзнику Артур получает свою лучшую на тот момент роль — в фильме «Дитя субботнего вечера», рядом со знаменитой Кларой Боу, бывшей в то время секс-символом Голливуда. То, что из них двоих в фильме более заметна Артур, было несомненно для всех; продюсер Эдвард Сазерленд говорил: «Артур была настолько хороша, что нам пришлось резать и резать отснятое, иначе весь успех достался бы ей одной». Артур рассказывала позже о своей работе с Боу: «Она была очень щедрой, нисколько не заносчивой, ничего такого. Ко мне она относилась замечательно». Фильм имел умеренный успех, а «The New York Times» писал: «„Дитя субботнего вечера“ так бы и остался обычным середнячком, если бы не Джин Артур, с большим искусством ведущая свою роль зловредной сестрицы».

После «На полпути к раю» (1929), где снялся также популярный Чарльз Роджерс (говоря об этом фильме, журнал «Variety» заметил, что карьера Джин пошла бы куда успешнее, если бы она постаралась выглядеть более сексуально), Селзник утверждает её на роль жены Уильяма Пауэлла в «Улице удачи» (1930). Однако на режиссёра фильма Джона Кромвеля актриса не произвела впечатления, он посоветовал Артур оставить мысли о Голливуде и вернуться обратно в Нью-Йорк. К 1930 роман Джин Артур и Селзника подошел к концу, и, соответственно, её положение в «Paramount» пошатнулось. После нескольких довольно анемичных ролей инженю в средних фильмах Джин Артур в декабре 1930 года дебютирует в маленькой роли на сцене «Pasadena Playhouse», в десятидневном шоу «Песнь весны». Возвратившись в Голливуд, Артур понимает, что её карьера неумолимо идет на спад. Она пробует изменить свой имидж и перекрашивается в блондинку — в надежде выиграть сравнение с более успешной актрисой Мэри Брайан. Однако эти усилия были уже ни к чему, к середине 1931 заканчивался срок её контракта с «Paramount». Продлевать его не стали — в частности, из-за финансовых трудностей на студии, возникших по причине Великой депрессии.

Бродвей и Columbia Pictures

В конце 1931, Артур вернулась в Нью-Йорк, где бродвейский агент помог ей получить роль в адаптации «Лисистраты», которая была поставлена в «Театре Ривьера» 24 января 1932 года. Несколько месяцев спустя она сыграла в бродвейском спектакле «Иностранные романы» (eng. Foreign Affairs), рядом с Дороти Гиш и Осгудом Перкинсом. Несмотря на успех и хорошую игру Джин спектакль закрыли после 23 показов. Хотя критики были впечатлены. Затем она получила роль в спектакле «Человек, который вправлял себе мозги» (eng.The Man Who Reclaimed His Head), премьера его состоялась 8 сентября 1932 года, в Бродхерстском театре. Спектакль получил отрицательные отзывы, из-за чего его пришлось закрыть. После этого Артур отправляется в Калифорнию, чтобы отдохнуть, но вместо этого получает там свою первую за два года кинороль в фильме «Прошлое Мэри Холмс» (1933), компании «RKO Pictures».

Вернувшись на Бродвей, Джин Артур продолжала появляться в небольших пьесах, не имевших особого успеха. Однако критики продолжали хвалить её, отмечая, что Артур приобретает всё большую уверенность в себе. Сравнивая свою карьеру в Голливуде и Нью-Йорке, Артур говорила:

Я не думаю, что Голливуд это то место, где ты можешь быть самим собой. Человек должен найти себя ещё до приезда в Голливуд. На сцене я нашла себя, почувствовала себя в другом мире. Здесь учитывали мою индивидуальность. Режиссёр поверил в меня, и я поняла, каково это — быть самим собой. [...] Я узнала, что значит, оказаться лицом к лицу со зрителями, и забыть о них, играя роль. Видеть огни рампы — и не замечать их, видеть реакцию сотен людей сразу, но погрузиться в роль настолько, что просто не обращать на это внимания.

Спектакль «Занавес поднимается» шел на бродвейской сцене с октября по декабрь 1933, и в нём Артур была в центре внимания. С хорошими отзывами прессы Артур возвращается в Голливуд, где на неё сразу же посыпались предложения, которые она отклоняла — пока не встретилась с боссом «Columbia Pictures». На участие в фильме «Водоворот» (1934) Артур согласилась сразу, и уже в процессе съёмок ей предложили долгосрочный контракт, который гарантировал ей и её семье надежное финансовое обеспечение. Таким образом, 14 февраля 1934 Артур связывает свою судьбу с «Columbia Pictures» на пятилетний срок.

В 1935 году 34-летняя Артур снялась вместе с Эдвардом Г. Робинсоном в гангстерской комедии «Весь город говорит» (1935), после которой её популярность начала заметно расти. Здесь Артур впервые сыграла независимую девушку «с золотым сердцем» — с этим образом будет потом ассоциироваться вся её карьера. Она наслаждалась съемками и совместной работой с Робинсоном — тот позже писал в своей автобиографии, что «был в восторге познакомиться и поработать с Артур». К моменту выхода фильма на экраны Артур из натуральной брюнетки вновь превратилась в блондинку. А позже сохраняла этот имидж уже постоянно. Следующие её фильмы — «Партийные провода» (1935), «Общественный герой № 1» (1935) и «Если бы вы умели готовить» (1935) не имели такого успеха, как «Весь город говорит», однако принесли актрисе положительные отзывы. Один из критиков так писал о её работе в последнем из них: «Невероятно, с какой лёгкостью она скользит от амплуа очаровательной комедиантки к романтической красотке». Теперь, после того как слава её возросла, Артур могла договариваться об уступках у Гарри Кона — таких, например, как выбор сценария, режиссёра, а также право сниматься на других киностудиях.

Переломный момент в карьере Артур произошел, когда она была выбрана режиссёром Фрэнком Капра, для съёмок в фильме «Мистер Дидс переезжает в город». Капра увидел её в «Водовороте» (1934) и тут же уговорил Кона и «Columbia Pictures» подписать с Артур контракт — на роль журналистки, которая влюбляется в миллионера. Коллеги вспоминали, что пока шли съёмки, Артур все беспокоилась, что фильм получится неудачным. Однако «Мистер Дидс» обрел и признание критиков, и международную славу. В 1936 Артур заработала $199 000 — больше, чем сам президент Соединённых Штатов. Вместе со славой явилось и назойливое внимание со стороны прессы — что Артур страшно раздражало. Она предпочитала не ходить на официальные мероприятия, обычные по тем временам в Голливуде, ей было крайне нелегко давать интервью. Её называли американской Гретой Гарбо — поскольку Гарбо была известна своим феноменальным затворничеством. Журнал «Movie Classic» в 1937 году писал: «Взять у Гарбо интервью или даже просто поприветствовать её от лица прессы не было ни единого шанса, ведь она абсолютно неуловима — в отличие от других своих звёздных коллег. Сейчас Джин Артур очень её напоминает».

По просьбе Уильяма Пауэлла, Артур снялась в ленте «Бывшая миссис Брэдфорд» (1936), компании «RKO Pictures». По её завершении Артур надеялась уйти в отпуск, но Гарри Кон сразу же отправил её на съёмки ещё двух фильмов: «Приключения в Махэттене» (1936) и «Больше, чем секретарь» (1936). Ни один из них не привлёк особого внимания. После этого, опять же без перерыва, она снимается в фильме у Сесиля де Милля в «Человеке с равнины» (1936), компании «Paramount Pictures». Роль Бедовой Джейн в этом фильме, где она снимается рядом с Гэри Купером, Артур называла своей любимой ролью. После этого она снялась в типичном для себя амплуа «бедной девушки» в эксцентрической комедии Митчелла Лейзена «Лёгкая жизнь» (1937), в которой также снимался Рэй Милланд. Далее совместно с Джемсом Стюартом она выступает в комедии Фрэнка Капры «С собой не унесёшь» (1938). В 1939 этот фильм получил две премии Оскар — в номинациях «Лучший фильм» и «Лучший режиссёр». Джин Артур была в нём настолько убедительна, что её включили в число четырёх финальных претенденток на роль Скарлетт О’Хара (роль досталась в итоге Вивьен Ли) в «Унесённых ветром». Продюсером фильма был как раз Дэвид Селзник, с которым у Артур был небольшой роман в конце 1920-х, когда они оба ещё работали в «Paramount Pictures». В 1939 Артур вновь объединяется с Фрэнком Капра и Джеймсом Стюартом в классической ленте «Мистер Смит едет в Вашингтон». Здесь она опять играет «бедную девушку», но на этот раз её героиня учит наивного мистера Смита различным хитростям, которые помогли бы тому осуществить в Вашингтоне какие-то свои честолюбивые планы.

В 1939 Джин Артур появляется в довольно экзотичной драматической ленте «Только у ангелов есть крылья», режиссёра Говарда Хоукса. Там у неё была главная роль, а напарником выступал никто иной, как Кэри Грант. Затем последовали два комедии Джорджа Стивенса «Разговор города» (1942, тоже в паре с Кэри Грантом) и «В тесноте да не в обиде» (1943). За работу в последней из них она была номинирована на премию «Оскар» за лучшую женскую роль (проиграла Дженнифер Джонс в «Песне Бернадетт»). Возможно, из-за того, что Артур пребывала в немилости у босса студии Гарри Кона, её гонорар за «Разговор города» составил всего $50 000 — в то время как её коллеги по фильму Кэри Грант и Рональд Колман получили по $100 000. Артур ушла из «Columbia Pictures» ещё до середины 1940-х. Когда она покинула студию, место «правящей королевы» «Columbia Pictures» заняла Рита Хейворт. Стивенс отзывался о Джин Артур как об «одной из величайших комедийных актрис, которых он когда-либо видел». А Фрэнк Капра говорил, что Артур — его самая любимая актриса из всех.

Поздняя карьера

Артур «ушла на пенсию» в 1944 году, когда истёк срок её контракта с «Columbia Pictures». По словам очевидцев, она бежала по улицам студии с криком: «Я свободна! Я свободна!» В течение нескольких лет она отклоняла все предложения сниматься, сделав лишь два исключения. Первое — для съёмок в фильме Билла Уайлдера «Зарубежный роман» (1948); в нём она сыграла конгрессмена и любовную соперницу Марлен Дитрих. Второе — для классического западного вестерна «Шейн» (1953, реж. Дж. Стивенс). «Шейн» был последним фильмом Артур для большого экрана, к тому же, за всю её карьеру он оказался самым кассовым.

После ухода Артур из кино её выступления в театре становились все более редкими — из-за её робости, нервозности и неуверенности в себе. Говоря об этом, Капра, например, рассказывал, что на съемках, между дублями она убегала в гримёрную, где плакала и пыталась справиться с тошнотой, однако когда появлялась на съёмочной площадке, то все сцены проводила безупречно. Согласно биографической книге «Джин Артур: Актриса, которую никто не знал» (1997, автор — Джон Оллер), у Артур был страх сцены, который развился в психосоматическое расстройство. Ярким примером тому был случай в 1945, когда её выбрали для главной роли в пьесе Гарсона Канин «Рожденная вчера». Тревога и неуверенность в себе одолели актрису, и она была вынуждена уйти из спектакля ещё до премьеры, уступив место Джуди Холидей.

Маленькой победой над собой стала главная роль в бродвейском мюзикле «Питер Пэн». Артур в нём играла мальчика, который не желал взрослеть — в то время как ей самой было уже почти 50 лет. В 1954 Джин Артур рассматривалась в качестве претендентки на роль Жанны д’Арк в пьесе Бернарда Шоу «Святая Жанна». Однако из-за нервного срыва и конфликта с режиссёром Харольдом Клурманом ей пришлось покинуть проект.

Последние годы

После «Шейна» и постановки «Питера Пэн» Артур не снималась 12 лет. В 1965 она вернулась на телеэкран, появившись в одном из эпизодов сериала «Дымок из ствола». В 1966, уже крайне нелюдимая, Артур согласилась на роль адвоката Патриции Маршалл, в собственном телевизионном шоу «Шоу Джин Артур». Шоу транслировалось на канале CBS и было закрыто после 12-ти серий.

В 1967 Артур пытались уговорить вернуться на Бродвей, сыграть в спектакле «Безумная Стефани Блэйк» — в роли старой девы, которая попадает в группу хиппи. Писатель Уильям Голдмен в своей книге «Сезон» описывает постановку как катастрофическую, говоря, что в итоге её пришлось закрыть ещё на стадии предварительных просмотров, поскольку Артур отказалась продолжать в ней участвовать.

После этого Артур стала преподавать драматическое искусство, сначала в «Колледже Вассар», а затем в «Школе искусств Северной Каролины». Во время преподавания в Вассаре она ставила спектакли с участием студентов. Если студенты переигрывали, она указывала на дерево, которое росло за окном репетиционного класса, и говорила: «Я хочу, чтобы вы знали, что такое — быть как человек. Дерево ведь знает, что такое быть как дерево».

Среди её учеников в Вассаре была молодая Мерил Стрип. Артур сразу почувствовала её талант и потенциал. После окончания спектакля, в котором принимала участие Стрип, она заметила, что та «смотрится прямо как кинозвезда».

Живя в Северной Каролине, Артур попала однажды на первые полосы газет. Её арестовали и заключили в тюрьму по обвинению в незаконном проникновении на чужую территорию. Дело было в том, что Джин зашла во двор соседа, чтобы защитить собаку, с которой, как ей казалось, жестоко обращались. Артур любила животных и говорила, что доверяет им больше, чем людям.

В 1975 году на Бродвее ставился спектакль «Первый понедельник октября», о первой женщине-судье. Роль судьи была написана специально для Артур, однако из-за страха сцены ей пришлось покинуть спектакль сразу, лишь только он был отыгран в театре «Cleveland Play House». Далее эту роль исполняла Джейн Александер.

После этого инцидента Артур покинула сцену уже насовсем. Она поселилась в доме недалеко от побережья в Кармель, штат Калифорния. Артур упорно отказывалась от всех интервью, её сопротивление было сломлено лишь однажды — автором книги о Фрэнке Капра. Артур как-то призналась, что она скорей даст перерезать себе горло, нежели ещё раз согласится на интервью.

Личная жизнь

В 1920-е годы у Артур был роман с Дэвидом Селзником — несмотря на его брак с Ирен Майер Селзник. С Селзником Артур работала вместе в «Paramount Pictures», и он помог получить ей многие главные роли.

В 1928 Артур заключила брак с фотографом Джулианом Энкером, однако через день он был аннулирован. Сама Артур говорила об этом кандидате в мужья: «Он был похож на Авраама Линкольна, наверное, поэтому я его и полюбила. Однажды мы просто гуляли, и он предложил мне пожениться. Наши семьи были против этого брака, они кричали, даже угрожали. Но, к сожалению, ни у Джулиана, ни у меня не было достаточно средств, чтобы жить вместе. Поэтому наш брак продлился всего один день».

В 1932 Джин Артур вышла замуж за Фрэнка Росса, этот брак просуществовал гораздо дольше, закончившись разводом в 1949. У Артур не было детей ни от первого, ни от второго брака.

Смерть

Джин Артур умерла от сердечной недостаточности 19 июня 1991 года, в возрасте 90 лет. Её тело кремировали, а прах развеяли на берегу у Пойнт Лобос, штат Калифорния.

Память

• 8 февраля 1960 года на Голливудской Аллее Славы была заложена именная звезда Джин Артур, место её расположения — Голливудский бульвар, 6331.
• Атриум Джин Артур был подарен ею Монтерейскому институту международных исследований.
• Альтернативный певец Робби Фалкс, в 1999 году, включил в свой сборник «The Very Best of Robbie Fulks», песню «Jean Arthur». В этой песне он отмечает уникальность личности и стиля актрисы.
• После её смерти кинокритик Чарльз Чамплин написал в Los Angeles Times:

По крайней мере, одному подростку из небольшого городка (хотя уверен, таких, как я, было множество) Джин Артур четко и ясно дала понять, что об идеальной женщине можно — и даже нужно — судить не только по её красоте, но и по её душе. Представление о женщине, как о друге, о ком-то таком, кому ты можешь довериться, за кем ты ухаживаешь и о ком думаешь, чья красота была бы не только снаружи, но и внутри — это представление полностью материализовалось, когда ты видел Джин Артур.

Личные цитаты

• «Это очень напряжённая работа — каждый день вашей жизни выглядеть так, как вы выглядите на экране»
• «Наверное, я стала актрисой, потому что не хотела быть собой»
• «Я не взрослая, это моё мнение о себе. Кроме тех случаев, когда я работаю на съёмочной площадке, я скованный, робкий, застенчивый и отстающий в развитии ребёнок… и если у меня нет чего-то общего с человеком, я совершенно теряюсь. Я тону в собственном молчании»
• «Я ненавидела свою работу за отсутствие личной жизни, в которую лезут любопытные журналисты и всё их окружение»
• «Если людям не нравится ваше творчество, то ни одна картина в мире, ни океаны статей, написанных о вас, не сделают вас популярными.»
• «Сначала я играла роли инженю и западных героинь, а потом западных героинь и инженю. Эта диета ролей стала похожа на однообразный рацион шпината. Студия не доверяла мне другие роли, потому что у меня не было подобного опыта. И я не видела, что мне когда-нибудь дадут возможность приобрести такой опыт, потому что каких-то других ролей я не могла добиться. Это был замкнутый круг»

Ссылки

• [ibdb.com/person.php?id=30203 Джин Артур] (англ.) на сайте Internet Broadway Database
• [www.kinopoisk.ru/name/187831/ Джин Артур] на сайте КиноПоиск

Отрывок, характеризующий Артур, Джин

«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.