Артхаус

Артха́ус (арт-хаус) (англ. Art house, букв. «дом искусств») — кинопрокатная ниша, в которую попадают фильмы, не рассчитанные на широкую аудиторию, демонстрирующиеся, как правило, в специализированных (артхаусных) кинотеатрах. К категории артхауса относят фестивальное немейнстримовое кино, жанровые картины, расширяющие представления о жанре, работы классиков мирового кинематографа (авторское кино), кино этнических и сексуальных меньшинств, а также так называемое интеллектуальное кино.

Само понятие «артхаус» возникло во второй половине 1940-х годов в США, где так стали называть кинотеатры, специализирующиеся на показе классических довоенных голливудских лент, а также фильмов иностранного (то есть неамериканского) и местного независимого производства.

В 1955 году в Париже основана Международная конфедерация артхаусных кинотеатров CICAE (фр. Confédération Internationale des Cinémas d'Art et d'Essai). Членом CICAE является основанное в 1992 году объединение Europa Cinemas, в которое входят кинотеатры, поддерживающие европейское кино. В России членами CICAE (через Europa Cinemas) являются московские кинотеатры «Пионер» и «35мм», петербургские «Дом Кино» и «Родина», екатеринбургский «Салют», нижегородский «Орлёнок» и калининградская «Заря».

История

Предшественники: 1910—1920-е

Предшественниками современного артхауса можно назвать фильмы Нетерпимость (1916) Дэвида Гриффита и Броненосец «Потёмкин» Сергея Эйзенштейна, которые повлияют на развитие европейских движений кино в течение многих десятилетий. Фильм Эйзенштейна Броненосец Потемкин (1925) был революционной пропагандой, которая использовалась для проверки его теории, при которой монтаж фильма происходит таким образом, чтобы производить наибольший эмоциональный отклик у зрителей. Международная известность, которую Эйзенштейн получил от этого фильма, позволила советским кинорежиссёрам снять фильм Октябрь как часть грандиозного десятого юбилейного празднования Октябрьской революции 1917 года, а затем Старое и новое. Критики внешнего мира высоко оценили эти фильмы. Основное внимание Эйзенштейна было направлено на структурные вопросы, такие как углы камеры, движение толпы. Эта манера съёмки повлияла на других режиссёров, таких как Всеволод Пудовкин и Александр Довженко.

На артхаус также повлияли фильмы испанских авангардистов, таких как Луис Бунюэль и Сальвадор Дали (например, Золотой век), а также французского драматурга и режиссёра Жана Кокто. В 1920-е годы, в кинообществах начало распространятся мнение, что фильмы можно разделить на «… развлекательное кино, направленное на массовую аудиторию, и серьезное художественное кино (англ. art cinema), направленное на интеллектуальную аудиторию». В Англии Альфред Хичкок и Айвор Монтегю сформировали Общество кино, которое по их мнению, было «художественным достижением», наряду с такими достижениями как «советские фильмы диалектического монтажа, а также экспрессионистские фильмы немецкой студии Universum Film A. G.».

Cinéma pur, французское авангардное движение 1920—х и 1930—х годов, также повлияли на развитие идей артхауса. Это движение включало в себя дадаистов, таких как Ман Рэй (Emak-Bakia), Рене Клер (Антракт) и Марсель Дюшан (Anemic Cinema).

Cinéma pur находился под влиянием таких немецких «абсолютных» режиссёров, как Ханс Рихтер, Вальтер Руттман и Викинг Эггелинг. Рихтер утверждал, что его фильм Rhythmus 21 (1921) был первым абстрактным фильмом из когда—либо созданных. Это утверждение не соответствует действительности: Рихтеру предшествовали итальянские футуристы Бруно Корра и Арнальдо Джинна (1911 и 1912 соотв.). Тем не менее, фильм Рихтера считается важным в истории артхауса как пример ранних артхаусных фильмов.

1930-е — 1950-е годы

В 1930—х и 1940—х годах голливудские фильмы можно было разделить на адаптации художественных литературных произведений (фильм Джона Форда Осведомитель (1935) и Долгий путь домой по пьесе Юджина О’Нила), а также на коммерчески успешные популярные жанровые фильмы, такие как гангстерские фильмы и триллеры. Уильям Сиска утверждает, что фильмы итальянского неореализма середины и конца 1940-х годов, такие как Рим — открытый город (1945), Пайза (1946) и Похитители велосипедов можно считать «сознательным ходом артхауса» (англ. conscious art film movement).

В конце 1940-х годов в американской общественности бытовало мнение о том, что итальянский неореализм и другие «серьезные» европейские жанры отличались от обычных голливудских фильмов. Это мнение было подкреплено развитием «артхаусных кинотеатров» в крупных городах США и кампусах колледжей. После Второй мировой войны «… растущий сегмент американской публики киноманов был утомлён голливудскими мейнстримовыми фильмами», и они стали посещать вновь созданные архаусные кинотеатры, чтобы увидеть «… альтернативу фильмам, играющих в мейнстримовых кинотеатрах». Фильмы, представленные в этих кинотеатрах включали в себя « … британские, иноязычные и независимые американские фильмы, а также документальные фильмы и пробуждение голливудских классиков». Такие фильмы, как Рим — открытый город (Роберто Росселлини) Виски в изобилии (Александр Маккендрик), Похитители велосипедов и Красные башмачки были показаны значительной американской аудитории.

В конце 1950-х годов французские кинематографисты начали выпускать фильмы, которые попадали под влияние итальянского неореализма и классического голливудского кино,. Эти фильмы критики стали называть французской новой волной.

1960-е годы — 1970-е годы

Французская новая волна продолжилась в 1960-е годы. В течение 1960-х годов термин «артхаус» стали гораздо более широко использовать в Соединенных Штатах, чем в Европе. В США этот термин часто определяется очень широко, и может включать в себя иноязычные (не на английском языке) «режиссёрские» фильмы, независимые фильмы, экспериментальные фильмы, документальные и короткометражные фильмы. В 1960-е годы в США слово «артхаус» стало эвфемизмом колоритных итальянских и французских B-фильмов. К 1970-м этот термин стал использоваться для описания порнографических европейских фильмов с художественной структурой, таких как шведский фильм Я любопытна — фильм в жёлтом. В США термин «артхаус» может относиться к фильмам современных американских художников, в том числе к Энди Уорхолу с его фильмом Blue Movie (1969),, но иногда этот термин используется очень свободно, чтобы обратиться к широкому кругу фильмов, показанных в репертуарных или «артхаусных кинотеатрах». При таком подходе широкий спектр фильмов, такие как фильмы Хичкока 1960-х годов, экспериментальные андеграундные фильмы 1970-х годов, европейские авторские фильм, «независимый» кинематограф США, и даже мейнстримные иностранные фильмы (с субтитрами), возможно, все подпадают под определение «артхаусный фильм».

1980-е годы — 2000-е годы

К 1980-м и 1990-м годам этот термин стал тесно связан с «независимым кино» в США, который разделяет многие из тех же стилистических черт с артхаусом. Такие компании, как Miramax Films работают с независимыми фильмами, которые были признаны коммерчески неуспешными на крупных студиях. Когда крупные киностудии заняли нишу привлекательности независимых фильмов, они создали специальные подразделения, не связанные с мейнстримом, такие как Fox Searchlight Pictures (дочерняя компания Twentieth Century Fox), Focus Features (подразделение студии Universal Pictures), Sony Pictures Classics (подразделение Sony Pictures Entertainment) и Paramount Vantage (подразделение Paramount Pictures). Кинокритики спорят, действительно ли можно считать фильмы из этих специальных подразделений «независимыми фильмами», учитывая, что они имеют финансовую поддержку от крупных студий.

По словам режиссёра, продюсера и дистрибьютора Роджера Кормана «1950-е и 1960-е годы были временем наибольшего влияния артхауса. После этого влияние ослабло. Голливуд поглотил уроки европейских фильмов и включил эти уроки в свои фильмы». Корман утверждает, что "… зрители могли увидеть какую-то сущность европейского артхауса в голливудских фильмах семидесятых …, артхаус, который никогда не был просто европейским кино, все чаще был в действительности мировым кино, хотя изо всех сил пытался получить широкое признание " («…viewers could see something of the essence of the European art cinema in the Hollywood movies of the seventies…[and so], art film, which was never just a matter of European cinema, increasingly became an actual world cinema—albeit one that struggled to gain wide recognition.»). Корман отмечает, что «Голливуд расширился, и коренным образом изменился его эстетический диапазон … потому что диапазон предметов под рукой был расширен за счет включения условий имиджмейкерства, производства фильмов, нового и призматического медиа-опосредованного опыта современности. Там новая аудитория, которая узнала о художественных фильмах из видеомагазинов» («Hollywood itself has expanded, radically, its aesthetic range…because the range of subjects at hand has expanded to include the very conditions of image-making, of movie production, of the new and prismatic media-mediated experience of modernity. There’s a new audience that has learned about art films at the video store.»). Корман утверждает, что «в настоящее время имеется возможность возрождения» американского артхауса.

Ссылки

• Сэм Клебанов. [os.colta.ru/cinema/events/details/34104/ «Что такое артхаус»]
• Марина Королева. [www.rg.ru/2006/02/17/koroleva.html «Артхаус — это то, что не мейнстрим»]. «Российская газета» № 3999, 17 февраля 2006 г.
• Сталь Пензин. [www.stalpenzin.ru/mediaobrazovanie/art-hauz/ «Арт-хаус»]

Отрывок, характеризующий Артхаус

Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?