Артынов, Михаил Григорьевич

Михаил Григорьевич Артынов
Основные сведения
Дата рождения	21 марта (2 апреля) 1853(1853-04-02)
Дата смерти	16 (29) июня 1913(1913-06-29) (60 лет)
Место смерти	Киев
Работы и достижения
Работал в городах	Харьков, Киев
Архитектурный стиль	модерн, сецессия

Михаи́л Григо́рьевич Арты́нов (2 апреля 1853 — 29 июня 1913) — русский архитектор, гражданский инженер.

Биография

Михаил Артынов родился в 1853 году, отец его был дворянином, выходцем из нежинских греков. Михаил в 19 лет поступил в Санкт-Петербургское училище гражданских инженеров и закончил его в 1879 году с отличным аттестатом, получив звание гражданского инженера.

После окончания училища Михаил Артынов десять лет служил в Санкт-Петербурге, в 1889-1890 гг. переехал в Харьков. Артынов оставил казенные должности и стал частным архитектором. В Харькове он участвовал в проектировании театра Ушинского.

Около 1895 года Артынов переезжает в Киев, который в те годы бурно строится. В 1896 году Артынов выполнил проект личного особняка по заказу Александра Бродского из семьи миллионеров-сахорозаводчиков — это здание на углу Садовой и Институтской улиц не сохранилось. Другой представитель этой семьи — Лев Бродский, поручил Артынову выполнить проект и руководить строительством бесплатной поликлиники для бедных детей на улице Бульварно-Кудрявской, 20, построенной в 1897—1898 годах. Зная о благотворительной цели этого объекта Артынов отказался от гонорара за проект, кроме этого несколько лет Михаил Артынов бесплатно выполнял обязанности техника при Киевском благотворительном обществе.

Также Артынов выполнил проект поликлиники для взрослых на Кадетском шоссе, 28 (теперь улица Черновола), в комплексе Больницы для чернорабочих, превращенной потом в Охматдет.

В 1899 году по заказу местного «Попечительства о народной трезвости» Михаил Артынов сделал проект Лукьяновского народного дома, который был открыт в конце 1902 года. В этом здании находились учреждения, которые были призваны отвлекать простых людей от пьянства: библиотека, чайная, вечерние классы. Кроме этого в большом зале читали популярные лекции и показывали спектакли. Здание выполнено в «русском» стиле и сохранилось до наших дней — располагается около Лукьяновской площади.

По проектам Артынова строили заметные общественные здания на улицах Пушкинской, Малой Житомирской, Софиевской. Артынов обзавелся особняком на Фундуклеевской (нынешней улице Хмельницкого), 60. В начале 1903 года были утверждены его чертежи благотворительной больницы имени Лихаревой для хронически больных детей. Строение прадставляло собой специальный двухэтажный больничный корпус с подвалом. Дом сохранился и расположен на нынешней Парковой дороге.

Бриллиантовое дело

По собственной неосторожности Артынов угодил в неприятную историю, которая сильно ударила по его репутации. Лев Бродский — главный меценат и куратор строительства, который пожертвовал 60 тысяч рублей — даже был вынужден отстранить от реализации проекта Артынова и поручил дело архитектору Минкусу, а Михаил Артынов долгое время почти не занимался архитектурой.

В 1903 году началось следствие по так называемому «бриллиантовому делу». Годом ранее в Киев прибыл заведующий одесским отделением фирмы Фаберже некий Алан Гибсон, который пытался завлечь клиентов очень выгодными условиями. Для этого Гибсон продал мошенникам большую партию драгоценностей в кредит. Те, «купили» бриллианты и не спешили рассчитаться, а некоторые вообще подались в бега. Для отвода глаз аферисты обманом вовлекли в дело нескольких известных в Киеве людей. Одним из них был архитектор и домовладелец Артынов. Когда началось следствие и стало известно о какой-то причастности Артынова к делу, потенциальные заказчики Артынова предпочли не размещать у него заказов.

Только спустя пять лет, оправданный архитектор вернул доверие клиентов. Артынов успел ещё построить несколько крупных домов, — жилой флигель в стиле модерн во дворе здания по улице Хмельницкого, 72.

Но занять место среди самых высокооплачиваемых и востребованных архитекторов уже было тяжело — в Киеве работало новое поколение архитекторов.

Михаил Григорьевич Артынов умер в 1913-м и похоронен на Байковом кладбище.

Семья

• брат Григорий Григорьевич Артынов (1860—1919) — винницкий городской архитектор.

Сооружения Артынова в Киеве

• Лукьяновский народный дом — Дегтярёвская улица, 5.
• Жилой дом на углу Караваевской и Пушкинской, № 4/43 (площадь Л. Толстого).
• Поликлиника для бедных детей (1897—1898) — Бульварно-Кудрявская улица, 20.
• Поликлиника для взрослых — улица Черновола, 28.
• Флигель в стиле модерн во дворе здания по улице Хмельницкого, 72.
• Особняк на ул. Предславинская, 6.
• Собственный дом, улица Хмельницкого, 60.

Литература

• [www.history.org.ua/LiberUA/kiev_katalog/3.pdf Каталог-справочник памятников истории и культуры Украины]  (укр.)
• Кальницкий М. Зодчество и зодчие. — К.: ВАРТО, 2012.

Отрывок, характеризующий Артынов, Михаил Григорьевич

Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.