Архаисты

Архаисты — введённый Ю. Н. Тыняновым термин, который обозначал сторонников направления в русской литературе начала XIX века, считавшего необходимым формирование русского литературного языка на основе консервативного исторического подхода, используя традиционную национальную основу. Оппонентами «архаистов» были «карамзинисты».

Идеи

Если карамзинисты мыслили в русле идеологии Просвещения, то архаисты скорее явились продуктом эпохи разочарования в рационализме, из-за чего оппоненты часто пытались упрекать старших архаистов в невежестве и ретроградстве, а младших архаистов по той же причине влекло к романтизму. Деятельность архаистов была явлением той же природы, что и современная им консервативная философия Э. Бёрка в Англии, творчество братьев Гримм и представителей «исторической школы права» в Германии.

Архаисты выступали против того, что казалось им искусственными, надуманными формами в литературном языке. Во-первых, по мнению архаистов, искусственное искажение языка происходило от многочисленных иностранных заимствований (например, галлицизмов), захлестнувших Россию начиная с XVIII века. По этому поводу глава архаистов А. С. Шишков указывал в своём «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» (1803 год) следующее:

Возвращение к коренным словам своим и употребление оных по собственным своим о вещах понятиям всегда обогащает язык, хотя бы оные по отвычке от них нашей сначала и показались нам несколько дики.

Во-вторых, архаисты не одобряли эстетских экспериментов Н. М. Карамзина и его последователей, усложнявших язык обилием перифраз. Если для Карамзина было важно, что «светские дамы не имеют терпения слушать или читать их <русских комедий и романов>, находя, что так не говорят люди со вкусом», то Шишков отвечал:

Хороший слог должен быть прост и ясен, подобен обыкновенному разговору человека, умеющего складно и приятно говорить.

Дискуссия архаистов и карамзинистов была предтечей спора «славянофилов» и «западников». Само слово «славянофил» было впервые применено именно в отношении архаистов (конкретно к А. С. Шишкову).

Представители

Выделяются «старшая» и «младшая» группы архаистов. Старшая состояла главным образом из членов «Беседы любителей русского слова» (1811—1816). К ней относят А. С. Шишкова, Г. Р. Державина, И. А. Крылова, А. А. Шаховского, А. С. Хвостова, А. Х. Востокова и С. А. Ширинского-Шихматова.

Пик деятельности младших архаистов пришёлся на первую половину 1820-х годов. В эту группу помещают А. С. Грибоедова, П. А. Катенина, В. К. Кюхельбекера.

После распада в 1818 году «Арзамаса» в сторону младших архаистов начинает эволюционировать и А. С. Пушкин; в это время он создаёт сказочную поэму «Руслан и Людмила», вызвавшую отторжение ряда истинных карамзинистов (в первую очередь А. Ф. Воейкова и И. И. Дмитриева). Напротив, архаисты встречают поэму Пушкина с одобрением, за неё вступается И. А. Крылов. Движение А. С. Пушкина по направлению к идеям архаистов подтверждает письмо, датируемое 1823 годом:

Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе.

Источники

• [www.ruthenia.ru/document/534313.html Тынянов Ю. Н. Архаисты и Пушкин]
• [www.rvb.ru/18vek/poety1790_1810/05article/intro.htm Лотман Ю. М. Поэзия 1790—1810-х годов]

Отрывок, характеризующий Архаисты

– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.