Архиепархия Бара

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Архиепархия Бара
Archidioecesis Antibarensis

     Архидиоцез Бара на карте Черногории
Латинский обряд
Главный город

Бар

Страна

Черногория Черногория

Дата основания

VIII век

Кафедральный собор

Собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии

Митрополия

Exemption

Приходов

19

Иерарх

Зеф Гаши

Площадь епархии

13 198 км²

Население епархии

631 000 чел.

Число католиков

11 227 чел.

Доля католиков

1,8 %

Архиепархия Бара или Архидиоцез Бара (лат. Archidioecesis Antibarensis, черногор. Barska nadbiskupija) — архидиоцез Римско-католической церкви, включающий в себя большую часть территории Черногории, ведущий свою историю с VIII века. Архиепископ Бара с XV века носит духовный титул примаса Сербии.





Юрисдикция

История

Епархия Бара

Распространение христианства на территории современной архиепархии Бара связано с образованием Диоклейской (Дуклянской) епархии, первый известный епископ которой, по имени Эвандр, упоминается как участник Халкидонского собора 451 года (Evandrus episcopus civitatis Diocliae definiens subscipsi). Однако достоверно время образования Диоклейской епархии неизвестно. В 732 году император Лев III Исавр передал митрополию Диррахия (Восточный Иллирик), включавшую в то время в себя и территорию современной Черногории, из юрисдикции римского папы в подчинение константинопольского патриарха. Этим годом датируется дошедший до нас перечень 15-ти суффраганов митрополии, среди которых были Диоклейская, Скадарская, Олциниумская и Барская епархии[1][2][3][4].

В начале IX века на территорию Барской епархии первыми для осуществления миссионерской деятельности среди славянских племён, заселивших адриатическое побережье Балкан в VII веке, пришли монахи-бенедиктинцы, которые основали здесь свои многочисленные монастыри, храмы, школы и больницы (например, Ратацкое аббатство (XI век)) и своим трудом по мелиорации и возделыванию земель содействовали возрождению экономического значения Барского поля. При императоре Василии I Македонянине (867—886) начался процесс интенсивной христианизации славянских племён со стороны Византии. В середине X века на территории современной Черногории возникло славянское княжество Дукля, столица которого первоначально располагалась в районе Бара. Дуклянская знать к этому времени была уже в достаточной мере христианизированной, к примеру, князь-архонт Петрислав (правил ок. 970—990) возводил церкви и поместил на свою печать лик Богородицы, а его сын и наследник Йован Владимир, вероломно убитый болгарским царём Иваном Владиславом в 1016 году, был вскоре причислен к лику святых[5][6][7][8].

Учреждение архиепархии

Вопросы церковной юрисдикции Барской епископии в IX—X веках и идентификация митрополии, к которой она относилась в тот период, остаются неясными. Вероятно, в это время на какой то срок была учреждена Диоклейская (Дуклянская) архиепархия, в состав которой вошло и Барское епископство. После смерти князя Йована Владимира, по всей видимости, Дуклянская архиепархия вновь была понижена до статуса епархии и вместе с Барским епископством вошла в состав Салонской архиепархии. Очевидно, эта перемена не устраивала иерархов Восточного Иллирика и правителей молодого Дуклянского государства, и папу римского забросали прошениями о возврате собственной митрополии. В качестве одного из оснований приводился трагический случай: между 1030 и 1050 годами четыре местных епископа (Барский, Олциниумский, Которский и Свачский) отправились вместе на одном корабле на церковный собор в центр митрополии, попали в шторм и затонули у острова Хвар. Существует мнение, что одно из подобных прошений было направлено папе дуклянским князем Воиславом (Доброславом), поднявшим восстание против Византии, добившимся независимости Дукли и существенно расширившим её границы[9][10][11][12]. В период правления князя Михайло Воиславлевича в 1054 году происходит раскол христианской церкви на православную и католическую, при этом Дуклянское княжество остаётся в церковной юрисдикции Римско-католической церкви. Продолжавшееся военное противостояние с Византией способствовало дальнейшему сближению Дукли с Римом и в 1077 году в Баре папа Григорий VII пожаловал Михайло титул «короля славян» (Rex Sclavorum). Это, в свою очередь, сделало наиболее актуальным вопрос создания в новом королевстве собственной церковной митрополии, чего Михайло неуклонно добивался. Следующий король Дукли Константин Бодин, воспользовавшись раздорами в римской курии, добился от антипапы Климента III желаемого решения. В 1088 году епископ Бара Петар прибыл в Рим и вручил Клименту III прошение об учреждении в Дукле архиепархии. 8 января 1089 года антипапа Климент своей буллой учредил Диоклейско-Барскую архиепархию (Arhiepisco Diocliensis atque Antibarensis Ecclesiae). В этом документе подчёркивалось, что новая архиепархия является правопродолжательницей бывшей Диоклейской митрополии, а новый архиепископ обладает традиционными правомочиями архиепископов Диоклеи как их правопреемник. Епископу Петару были посланы архиепископские облачения как символ его нового статуса. В церковную юрисдикцию новой митрополии вошли епархии Диоклеи, Бара, Котора, Олциниума, Свача, Скадара, Дриваста, Полата, Рашки, Боснии и Травунии, а также все монастыри «как далматинцев, так и греков и славян» (omnia monasteria tam Dalmatinorum quam Grecorum atque Sclavorum). Архиепископ Петар наделялся привилегией «нести перед собою крест за всё королевство Дукля» (crux per omne regnum Diocliae feratur ante te). Кафедральным храмом архиепархии стал собор Святого Георгия в Баре[10][13][14][15][16][17].

Споры о юрисдикции

Учреждение Барской архиепархии со столь обширной церковной юрисдикцией вызвало резкое недовольство соседней епархии Дубровника, потерявшей в результате статус митрополии, полученный ею в 998 году. В частности, епархия Котора, епископ которой с 1078 года являлся суффраганом архиепархии Дубровника, при учреждении Барской митрополии перешла под её юрисдикцию. Противодействие Дубровника усилилось после смерти короля Бодина в 1099 году и на рассмотрение папского трибунала потоком пошли юрисдикционные споры между Дубровником и Баром. В 1120 году с возрождением архиепархии Дубровника Которская епархия вновь перешла в её подчинение. Правители Дукли, понимая некоторую оспоримость учреждения Барской митрополии антипапой, стремились получить признание этого акта со стороны «более легитимного» папы. Благодаря стараниям короля Грубеши, 24 января 1124 года папа Каликст II своей буллой подтвердил право митрополии Барского архиепископа Илии, при этом включив в состав архиепархии Бара ещё и епархию Будвы[18][17][19][20][21][22].

В 1149 году большую часть Дуклянского государства захватил рашский жупан Деса Вуканович, под властью дуклянского князя Радослава остался лишь Котор. При поддержке Десы архиепископу Дубровника, по крайней мере формально, удалось распространить свою митрополичью юрисдикцию на епархии Барского архиепископства. В 1153 году папа Анастасий IV одобрил смещение архиепископом Дубровника со своих кафедр епископов Олциниума и Дриваста. Это было равносильно признанию папой ликвидации Барской митрополии в пользу митрополии Дубровника. В 60-х годах большая часть территории Барской архиепархии была завоёвана Византией, стремившейся установить здесь духовную власть константинопольского патриарха. Византийцы поддержали митрополичьи притязания архиепископа Бара, суффраганы которого тут же отказались признавать юрисдикцию Дубровника. В результате архиепископ Дубровника Трибун отлучил от церкви отказавшихся подчиняться ему епископов Бара и Олциниума и обратился за поддержкой к папе. Поддержавший Трибуна папа Александр III в 1167 году направили послание «клиру и народу» обоих епархий с требованием не подчиняться своим епископам, доколе они не признают Дубровницкого архиепископа своим митрополитом. Решение папы вызвало всеобщее недовольство, потрясённый архиепископ Бара вскоре скончался, а его престол оставался вакантным несколько лет. В 1172 году новым архиепископом был назначен Гргур (Григорий) Гризогоно из Задара (по мнению некоторых исследователей, автор Летописи попа Дуклянина), который по прибытии в Бар обнаружил, что архиепископская резиденция была разграблена сразу после смерти предыдущего иерарха. Заручившись поддержкой дуклянского князя Михайло III, Гргур начал восстановление Барской митрополии. Вскоре ему удалось привлечь на свою сторону пользовавшегося уважением в папской курии архиепископа Сплитского Райнерия. Достоверно неизвестно, когда папа изменил своё решение относительно митрополии Бара, однако в своих письмах от 1179 года Гргур уже использовал титул архиепископа, чего не мог позволить себе раньше[17][23][24][25].

В 1180 году Дукля вновь начала испытывать военно-политическое давление со стороны княжества Рашка, которому слабый князь Михайло III не мог противостоять. В том же году был убит архиепископ Райнерий. Воспользовавшись ситуацией, архиепископ Дубровника возобновил свою активность в римской курии по возврату своей митрополии над Барской архиепархией. Около 1189 года Дуклянское княжество было полностью поглощено Рашкой, возглавляемой династией Неманичей, а княгиня Десислава и архиепископ Гргур бежали в Дубровник. Барское архиепископство фактически перестало существовать. В 1195 году Дукля и Травуния были отданы в удел Вукану Неманичу, который вскоре провозгласил себя независимым «королём Дукли и Далмации» и обратился к папе Иннокентию III с просьбой о восстановлению Барской митрополии. Несмотря на противодействие Дубровника, в 1199 году папа передал мантию архиепископа вновь избранному предстоятелю Барской архиепархии Ивану I. Однако юрисдикционные споры с Дубровником не утихли, что вносило раскол в духовенство Барской митрополии. Так, епископ Олциниума Марко, с согласия своего капитула и горожан, обратился к королю Джордже Вукановичу и князю Олциниума Мирославу с просьбой о возвращении в состав митрополии Дубровника. Противостояние двух архиепархий продолжалось до середины XIII века. После смерти архиепископа Ивана I в 1247 году Дубровник вновь заявил свои претензии на митрополию над епархиями Барской архиепархии. Папа Иннокентий IV, желая положить конец конфликту, не позволил барскому капитулу избрать нового архиепископа, а назначил своего кандидата, ставшего архиепископом под именем Ивана II. Страсти накалились до такой степени, начались вооружённые столкновения между горожанами Дубровника и Бара. Рассмотрение спора было передано в папский трибунал, но процесс продвигался крайне медленно и папа своим посланием в 1248 году призвал горожан к миру, однако между Баром и Дубровником уже разгорелась настоящая война. Архиепископ Иван II был схвачен и брошен в тюрьму, после чего он предал анафеме весь Дубровник. Наконец, дошло до того, что в конфликт вмешался король Стефан Урош I, приняв сторону архиепархии Бара, входившей в состав его королевства. Архиепископа Бара поддержал и брат короля Стефан Владислав, в удел которого входила территория бывшей Дукли (теперь называемая Зетой). Позиция светских властей имела решающее значение для папской курии. В начале 1252 года в Перудже открылось заседание папского трибунала. В августе умер архиепископ Иван II и судебное заседание было приостановлено до 1253 года, когда папа назначил новым архиепископом Бара францисканца Готфрида, несмотря на протесты Дубровника. Окончательное решение конфликта в пользу Барской митрополии состоялось только в 1255 году во время встречи делегатов обеих архиепархий в Риме[17][26][27][28][29][30].

Средневековое устройство

Кафедральным храмом архиепархии являлся собор Святого Георгия в Баре, освящённый в честь святого покровителя города и епархии. Архиепископ, как правило, избирался капитулом архиепархии из числа местного духовенства и лишь в экстренных случаях назначался папой из Рима. Каноники и настоятель собора Святого Георгия входили в состав капитула архиепархии, в котором пользовались наибольшим авторитетом. Кроме них, в состав капитула входило по 6 каноников коллегиальных церквей Святого Петра, Святого Илии и Святой Марии. Во главе капитула стоял архидиакон, во главе трёх коллегиальных церквей — архипресвитеры. Каноники проживали в «коллегиумах» — специальных домах при церквях. П. А. Ровинский, посетивший Старый Бар в 1880 году, незадолго до его полного разрушения, заметил на многих средневековых зданиях знак «J.H.S.» (Jesus hominum salvatoris), свидетельствовавший об их принадлежности католическому духовенству[31].

Дошедшие до нас сведения об общем количестве церквей и других зданий, принадлежавших архиепархии, неоднозначны и пока не подтверждены археологическими исследованиями, что отчасти связано с переоборудованием многих из них в мечети в период османского владычества. В папской булле 1089 года упоминаются собор Святого Георгия, две церкви святого Архангела и четыре церкви Святой Марии. Помимо этого, из разных средневековых источников известно о церквях Святых Сергия и Вакха, Святого Стефана, Святого Леонарда, Святого Илария, Святого Павла, Святого Авраама, Святой Екатерины, Святого Креста, Святого Вита, Святой Венеранды, Святого Иакова, Святого Паломника, Святого Лаврентия, Святого Александра, Святого Варфоломея, святого Марка, а также капеллы Святой Елены, Святого Гавриила, Святого Симона и евангелиста Луки, Святой Марии Магдалины и Святого Андрея. Согласно отчёту архиепископа Марина III Бицци от 1610 года, помимо собора и трёх коллегиальных церквей, на территории архиепархии находилось 66 религиозных объекта, из которых 18 находилось в самом Баре, а 48 — за пределами города. Архиепископ Андрия III Змаевич в 1671 году сообщал о 53 церквях и капеллах в самом Баре и около него[31][32].

На территории архиепархии располагалось четыре бенедиктинского аббатства: Святого Сергия в Мркоевичах, Святого Спаса, Святого Марка в горах около Старого Бара и Святой Марии Ратацкой. Ещё о двух бенедиктинских монастырях, один из которых женский, не сохранилось никаких данных. В 1221 году в Баре начали свою деятельность монахи ордена цистерцианцев. В конце XIII века под покровительством королевы Елены Анжуйской были основаны монастырь францисканцев1288 году) и аббатство ордена доминиканцев. Стараниями королевы Елены францисканские аббатства появились в Баре, Которе, Улцине и Скадаре[17][32][33][34].

Поскольку большинство населения архиепархии Бара было славянским, в 1248 году папа Иннокентий IV дал согласие на введение латинско-славянской диглоссии при проведении литургии на территории архиепархии: в дополнение к латыни было разрешено осуществлять богослужение на старославянском языке[35][36].

Примас Сербии

В XIII веке архиепископ Бара получил духовный титул «архиепископа Славянского» (arhiepiscopus Sclaviniensis), первое употребление которого датируется 1256 годом, что символизировало его первенство среди католических иерархов славянской ойкумены на Балканском полуострове. В 1303 году папа в своём письме уполномочил архиепископа Марина I Жаретича (1301—1306) смещать глав католических приходов на территории всей Сербии и поручил провести реформу среди нарушавшего дисциплину духовенства «Арбана, Полата, Конавала, Дураццо, Котора, Свача, Скадара и Дриваста и в некоторых других местах под властью греческого императора Андроника и сербского короля Уроша, его брата Стефана и возлюбленной дочери во Христе сербской королевы Елены». Расширение Сербского государства на соседние славянские территории, а равно последующий рост угрозы исламизации северо-западной части Балкан и стремление Рима консолидировать разрозненные католические силы сербов для отражения этой угрозы, по всей видимости, стали в XV веке причиной замены титула «архиепископа Славянского» на титул «примаса Сербии». Непосредственным инициатором введения этого титула стал архиепископ Бара Стефан II Теглатие (1473—1485), активный сторонник создания антиосманского союза. Первое документальное упоминание титула «примас Сербии» датируется 1475 годом[37][38]. В качестве примаса Сербии архиепископу Бара были подчинены епархии Белграда, Смедерева, Ниша, Скопья и Призрена. В тот период архиепископ Бара, кроме собственно архиепископского, носил духовные титулы митрополита Албании, примаса всего королевства Сербия, князя Круи и администратора Будвы, к которым в XVII веке добавились титулы апостольского визитатора для Македонии и Болгарии. Со временем все эти титулы приобрели формальный характер, однако на II Ватиканском соборе примас Сербии занимал место девятого уровня — после кардиналов и патриархов, но перед остальными архиепископами[22].

Накануне османского завоевания

Взаимоотношения между Барской архиепархией и сербским королевским двором существенно испортились после назначения в 1324 году архиепископом Бара француза Гийома Адама, фанатичного противника схизмы, призывавшего короля Франции организовать крестовый поход против православных государств Балканского полуострова. В XIV веке наблюдается ослабление монашеской дисциплины, ухудшение хозяйствования и запустение бенедиктинских монастырей архиепархии. В одной из папских булл 1337 года с прискорбием отмечалось, что Барская архиепархия уже более 30-ти лет лишена истинной пасторской заботы. В 1347 году папа Климент IV в ответ на ходатайство архиепископа Ивана III Заулини поручил епископу Улциня Антонию провести реформу бенедиктинских монастырей в архиепархии. Судя по всему, Антоний не особо преуспел в выполнении этого поручения, поскольку в 1391 году папа Бонифаций IX назначил на место ратацкого аббата цистерцианца Буция, не найдя достойной кандидатуры среди монахов-бенедиктинцев самого аббатства. В конце XIV века на территории архиепархии происходит постепенное укрепление позиций православия, которое при Балше III (1403—1421) было объявлено государственной религией. Однако в прибрежных городах Зеты продолжала доминировать католическая традиция и вплоть до османского завоевания в XVI веке продолжалось возведение католических храмов и других религиозных объектов[39][32][33]. В середине XV века всё зетское побережье, включая город Бар и главные города епархий-суффраганов, перешло под власть Венецианской республики. Вскоре все городские чиновничьи должности были заняты венецианцами, главным образом, дворянами. Близость османской угрозы привела к тому, что фактическая власть в городе сосредоточилась в руках венецианских военных. Военно-аристократическое правление вызывало резкое недовольство простых горожан Бара, что приводило к постоянным столкновениям между знатью и простым людом, в том числе и вооружённым. Сословное противостояние постепенно перекинулось и на барское духовенство, которое также разделилось на две партии, в зависимости от сословной принадлежности клириков. Открытое столкновение между «священниками-аристократами» и «священниками-мещанами», известное под названием «Святая жажда» (серб. «Sveta žudnja»), произошло в день Великой пятницы 1555 года. Клирики столкнулись у дарохранительницы, споря о том, кому первым взять гостию для святого причастия. Спор быстро перерос в настоящую битву. Конфликт продолжался вплоть до османского завоевания. Другой проблемой, возникшей в архиепархии с венецианским завоеванием, стало недовольство новых хозяев местными особенностями ведения литургии, допускавшей использование старославянского языка наряду с латинским[40].

В составе Османской империи

В 1570 году началось османское завоевание Сербского Поморья, принадлежавшего Венеции. В 1571 году турецкая эскадра взяла Дульчиньо и вырезала всё население города, затем османские войска осадили Бар. Барский гарнизон не в силах был противостоять туркам и венецианский комендант Алессандро Донато тайно послал османскому адмиралу Петрев-паше ключи от города. Ночью венецианские войска и знать покинули Бар. Архиепископ Иван VIII Бруно безуспешно призывал на помощь венецианские войска. Бар был занят турками без боя, архиепископ был захвачен в плен, отправлен на галеры и вскоре умерщвлён во время битвы при Лепанто. Население Бара частью было перебито, частью бежало в Венецию и другие христианские страны, частью приняло ислам[17][41].

Почти вся территория архиепархии оказалась под властью Османской империи. Османские власти запретили нахождение барского архиепископа в Баре, поэтому резиденция последующих архиепископов располагалась за пределами контролируемой турками территории, чаще всего в Будве (где они совмещали сан архиепископа с должностью апостольского администратора Будванской епархии). Разрешение на посещение Бара удалось получить лишь архиепископу Марину III Бицци, который незамедлительно отплыл туда из Будвы в начале января 1610 года и был доброжелательно принят в Баре турецкими властями. Католики тогда составляли меньшинство населения города, наряду с мусульманами и православными. Часть церковной собственности была конфискована турками и использовалась ими по своему усмотрению, так в бывшем женском монастыре была устроена кофейня, а дворец архиепископа превратили в конюшню. В 1622 году в Риме была учреждена Конгрегация пропаганды веры, одной из задач которой стало развитие миссионерской деятельности на территории архиепархии Бара[17][42].

С момента присоединения архиепархии к Османской империи происходила постепенная конфискация церковного имущества, в том числе храмов. Незадолго до 1610 года одна из церквей Бара была превращена турками в конюшню, затем барский собор Святого Георгия был переделан в мечеть «Лонджа», а церковь Святого Николая — в мечеть «Орта». В 1630 году ещё одна церковь была занята мусульманами. В следующем году церковь Святой Марии была превращена в мечеть, а три священника, отказавшиеся принять ислам, были посажены на кол. Эмиграция католиков из Бара возросла. Начало Кандийской войны привело к усилению репрессий османских властей в отношении католического населения архиепархии. В 1646 году началась массовая принудительная исламизация барских христиан, поддержавший венецианцев барский архиепископ вновь был изгнан из Бара, а его резиденция разрушена. Всё имущество архиепархии было конфисковано. Архиепископ Йосип Буональдо бежал в епархию Сапы. К середине XVII века в самом городе Бар не осталось ни одной католической семьи, однако около 300 католиков проживало в турецких домах в качестве прислуги на положении рабов. К 1663 году на территории архиепархии из примерно 5 000 католиков осталось не более 2 000[17][43].

В 1671 году Бар посетил новый архиепископ Андрия III Змаевич, который был довольно доброжелательно был принят османскими властями. В полном прелатском облачении с крестом на груди архиепископ был официально встречен в Баре и препровождён в специально выделенную ему резиденцию. Архиепископ свободно перемещался по территории архиепархии. Поскольку постоянно находиться в Баре ему всё же не было дозволено, архиепископ остановился у Паштровичей, откуда и управлял архиепархией. В конце XVII века вновь активизировались попытки полной исламизации зетского побережья — с 1699 по 1707 годы около тысячи католиков архиепархии Бара перешли в ислам. Вновь была снесена резиденция архиепископа Бара вместе с церковью Святой Марии. Архиепископ Марко III Джорга (ум. 1700 году) переехал в свой родной Спич, близ Сутоморе, где вскоре умер. Следующему архиепископу Вицко Змаевичу турки запретили появляться в архиепархии, более того, на его жизнь было совершено покушение на границе архиепархии, однако архиепископа спасли местные верующие. Вицко Змаевичу удалось посетить архиепархию лишь в 1703 году[17][44].

Очередная турецко-венецианская война (1714—1718), в которой на стороне Венеции сражались и католики Барской архиепархии, стала поводом нового усиления репрессий османских властей и активизации насильственной исламизации в отношении христиан Сербского Поморья, что привело, в свою очередь, к новой волне эмиграции католического населения. Положение усугубилось разразившейся в 1717 году эпидемией чумы, пришедшей из Скадара. В 1726 году началась эмиграция больших групп католиков в окрестности Задара, чему содействовал Вицко Змаевич, занимавший в тот период кафедру задарского архиепископа. Ситуация начала несколько меняться к лучшему лишь к середине XVIII века, с 1744 года архиепископам Бара было дозволено проживать на территории своей архиепархии[17][45].

Ординарии

С 1998 года римско-католическую архиепископскую кафедру Бара занимает архиепископ Зеф Гаши из конгрегации салезианцев Дона Боско, по происхождению косовский албанец.

См. также

Напишите отзыв о статье "Архиепархия Бара"

Примечания

  1. Ivan Jovović, 2004, U aktu Halkidonskog koncila....
  2. Ivan Jovović, 2004, Najnovija istraživanja pokazuju....
  3. Danilo Radojević, 2010, Poslije gotskog rušenja....
  4. Milenko Ratković, 2013, s. 5.
  5. Ivan Jovović, 2004, Od mnogih zapadnjačkih....
  6. Ivan Jovović, 2004, Crnogorski narod je slovenski....
  7. Danilo Radojević, 2010, Slovenski preci Crnogoraca....
  8. Milenko Ratković, 2013, s. 8, 13—15.
  9. Danilo Radojević, 2010, Pretpostavlja se da je molbu papi....
  10. 1 2 Ivan Jovović, 2004, Dukljanska nadbiskupija....
  11. Ivan Jovović, 2004, I danas nakon hiljadu....
  12. Ivan Jovović, 2004, Duklja je od sredine XI....
  13. Ivan Jovović, 2004, Duklja je uz Hrvatsku i Poljsku....
  14. Danilo Radojević, 2010, Nadbiskup Petar je stekao....
  15. Milenko Ratković, 2013, s. 19—20.
  16. Тибор Живковић, 2005, с. 49.
  17. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Barska nadbiskupija, 2006.
  18. Milenko Ratković, 2013, s. 22.
  19. Тибор Живковић, 2005, с. 52.
  20. [www.dubrovacka-biskupija.hr/portal/index.php?option=com_k2&view=item&layout=item&id=80&Itemid=528 Dubrovačka biskupija (Dioecesis Ragusina)] (хорв.). Dubrovacka-biskupija.hr. Biskupski ordinarijat. Проверено 24 августа 2015.
  21. [www.kotorskabiskupija.net/ Osvrt na povijest Kotorske biskupije] (черногор.). Kotorskabiskupija.net. Kotorska biskupija (2015). Проверено 24 августа 2015.
  22. 1 2 Ivan Jovović, 2004, Kako su vjekovi prolazili....
  23. Ivan Jovović, 2004, Preuzevši vlast u Duklji....
  24. Milenko Ratković, 2013, s. 32—33.
  25. Ivan Jovović, 2004, Poslije propasti dukljanskog....
  26. Ivan Jovović, 2004, Stari srpski ljetopisci svjedoče....
  27. Ivan Jovović, 2004, Dukljanski primorski gradovi....
  28. Ivan Jovović, 2004, Dubrovčani su i pored....
  29. Ivan Jovović, 2004, Od starine postoje samo....
  30. Ivan Jovović, 2004, Sa potvrdom prava....
  31. 1 2 Ivan Jovović, 2004, Arheološka ispitivanja nijesu....
  32. 1 2 3 Ivan Jovović, 2004, Nadbiskup Marin Bici je....
  33. 1 2 Ivan Jovović, 2004, Sem u prosvjeti i školstvu....
  34. Milenko Ratković, 2013, s. 35, 40.
  35. Ivan Jovović, 2004, Literatura na glagoljici dolazila....
  36. Milenko Ratković, 2013, s. 48.
  37. Ivan Jovović, 2004, Istorija Dukljansko-barsku....
  38. Barski nadbiskupi, 2006, Marin Petrov Žaretić; Stefan II Teglatije.
  39. Milenko Ratković, 2013, s. 35, 42—44.
  40. Milenko Ratković, 2013, s. 45—48.
  41. Milenko Ratković, 2013, s. 49, 54—55.
  42. Milenko Ratković, 2013, s. 57—58.
  43. Milenko Ratković, 2013, s. 60—61.
  44. Milenko Ratković, 2013, s. 68—69, 71—73.
  45. Milenko Ratković, 2013, s. 73, 75.

Литература

  • [www.montenegrina.net/pages/pages1/religija/barska_nadbiskupija_i_nadbiskupi.htm Barska nadbiskupija] (черногор.) // Istorijski leksikon Crne Gore / Šerbo Rastoder, Živko M. Andrijašević. — Podgorica: Daily Press — Vijesti, 2006. — Vol. A—Crn. — ISBN 86-7706-165-7.
  • [www.montenegrina.net/pages/pages1/religija/barska_nadbiskupija_i_nadbiskupi.htm Barski nadbiskupi] (черногор.) // Istorijski leksikon Crne Gore / Šerbo Rastoder, Živko M. Andrijašević. — Podgorica: Daily Press — Vijesti, 2006. — Vol. A—Crn. — ISBN 86-7706-165-7.
  • Живковић, Тибор [www.doiserbia.nb.rs/img/doi/0584-9888/2005/0584-98880542045Z.pdf Два питања из времена владавине краља Бодина] (серб.) // Зборник радова Византолошког инситута / Љубомир Максимовић. — Београд: САНУ — Византолошки институт, 2005. — Т. 42. — С. 45—59. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0584-9888&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0584-9888].
  • Jovović, Ivan. [www.montenegrina.net/pages/pages1/religija/povijest_dukljansko_barske_nadbiskupije.htm Iz prošlosti Dukljansko-barske nadbiskupije]. — Bar: Nadbiskupski ordinariat, 2004. — 261 S. — ISBN 978-8690-72-670-7.
  • Radojević, Danilo. [www.montenegrina.net/pages/pages1/religija/hriscanstvo_u_cg_od_pocetka_do_crnojevica.htm Iz povijesti hrišćanskih crkava u Crnoj Gori: crkveno-povijesne rasprave]. — Dukljanska akademija nauke i umjetnosti, 2010. — 265 S. — ISBN 978-8685-77-922-0.
  • Ratković, Milenko. [montenegrina.net/fokus/milenko-ratkovic-katolicka-tradicija-bara/ Katolička tradicija Bara]. — Podgorica: Narodna knjiga, 2013. — 137 S. — ISBN 978-9940-25-081-2.
  • Christitch, Elizabeth [oce.catholic.com/index.php?title=Archdiocese_of_Antivari Archdiocese of Antivari] (англ.) // The Original Catholic Encyclopedia. — Universal Knowledge Foundation, 1913. — Vol. I. — P. 582—583.

Ссылки

  • [www.catholic-hierarchy.org/diocese/dbary.html Archdiocese of Bar (Antivari) // Catholic-hierarchy.org]
  • [www.gcatholic.org/dioceses/diocese/barz0.htm Archdiocese of Bar // Gcatholic.org]

Отрывок, характеризующий Архиепархия Бара

Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.