Архилох

Архилох

Архило́х (др.-греч. Ἀρχίλοχος, лат. Archilochus; до 680 — ок. 640 до н. э.) — древнегреческий сатирический поэт.

Жизнь

Родина поэта — остров Парос в Эгейском море. По отцу Ар­хилох принадлежал к древнейшей паросской аристократии, но так как был сыном фракийской рабыни, не мог претендовать на отцовское наследство. Поэтому бедность сопутствовала Архилоху всю жизнь, хотя среди своих соотечественников он пользовался большим авторитетом.

Материалом для реконструкции жизни Архилоха служат разбросанные по стихотворениям замечания, описания битв и эпизодов военной службы, упоминания значимых событий (например, солнечного затмения 648 г. до н. э.). Есть также интересные сведения у римского писателя I—II веков Клавдия Элиана — большого знатока греческой культуры, ссылающегося на не дошедшее до нас сочинение Крития:

Критий обвиняет Архилоха за то, что тот рассказывал о себе всё самое худое. «Ведь если бы, — говорил Критий, — он не ославил себя на всю Грецию, мы не имели бы понятия о том, что он сын рабыни Энипо, что из-за бедности и безденежья он оставил Парос и перебрался на Фасос, а очутившись там, перессорился с фасосцами, ни о том, что и друзей, и врагов он поносил в одинаковой мере. Кроме того, — прибавлял Критий, — мы только из уст самого Архилоха узнали о его распутстве, о том, что он был похотлив и разнуздан и ещё хуже того, что он бросил на поле боя свой щит. Архилох самому себе был врагом, оставив по себе такую молву и славу» (Пёстрые рассказы, книга 10, 13)

Архилох погиб на войне, которую вели его соотечественники, паросцы, с уроженцами острова Наксоса. По преданию, убийцу поэта с позором изгнали из храма Аполлона в Дельфах, навсег­да лишив его потомков права входить в эту главную греческую святыню.

Архилох упоминается Геродотом в его «Истории».

Творчество

Архилох жил в эпоху ожесточённых социально-политических конфликтов; настроение эпохи ярко отображено в его стихотворениях. Архилох отказывается от героического идеала гомеровской традиции. Он предпочитает активное участие в жизни, безличному «эпосу аристократии» противопоставляет субъективную поэзию личности — антагониста общественным условностям.

Новое понимание человека, подвластного времени и изменяю­щегося в нём, характерно для творчества Архилоха. Если Одиссей остаётся неизменным во всех своих несчастьях, то Архилох уже знает, что невзгоды терзают и подавляют людей. Сомнение в прочности и незыблемости всего существующего заставляет Архилоха оспаривать старое гомеровское понимание чести. Вкладывая в эту полемику весь пафос человека, осознавшего себя личностью, Архилох с иронией и юмором рассказывает о том, как, спасаясь от смерти, он бросил свой щит:

Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:

Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.

Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает

Щит мой! Не хуже ничуть новый могу я добыть.

(Пер. В. В. Вересаева)

Гомеровская лексика в ином контексте приобретает ирони­ческое звучание, а эпитет «безупречный» в применении к бро­шенному в кусты щиту, возможно, даже полемичен. Не щит, а человек, спасший свою жизнь ради новых побед, должен счи­таться «безупречным». «Необходимое бегство не несёт людям позора», — говорит поэт в другом стихотворении, вновь повторяя историю о брошенном щите. Никто не может упрекнуть его в трусости, он бросается на врага, как «изнемогающий от жажды устремляется к чистому источнику».

Поэзия Архилоха не только преодолевает полностью ту дис­танцию между героем и слушателями, которая была обязатель­ной в эпосе, но нарочито подчеркивает субъективный момент, столь отличный от эпического нейтрализма. Перед слушателями раскрывается вся жизнь поэта. Темы дружбы сменяются тема­ми вражды, причем при всей непримиримости поэта к недругам, максимальную степень ненависти он обращает на тех, кто из­меняет дружбе. Именно им посвящено большинство его стихотворений-поношений. В одном из них он мечтает о том, с какой радостью узнал бы он о несчастьях бывшего друга, представляя, что тот становится жертвой кораблекрушения и попадает в плен:

Пусть взяли бы его, закоченевшего,

Голого, в травах морских,

А он зубами, как собака, лязгал бы,

Лежа без сил на песке

Ничком, среди прибоя волн бушующих.

Рад бы я был, если бы так

Обидчик, клятвы растоптавший, мне предстал,

Он, мой товарищ былой!

(Пер. В. В. Вересаева)

Отличительной чертой Архилоха является его поразительная активность вторжения в жизнь и отношения к ней. Эта особен­ность поэзии, возможно, объясняется личной, впервые созна­тельно воспринятой ответственностью поэта перед своими слу­шателями, учителем и руководителем которых он себя чувствует. Взлеты и падения в личной жизни Архилох объективизирует, делает типическими, и в призывах к стойкости духа, к разумному и твердому отношению ко всему окружающему он демонстрирует образцы необходимого поведения как для себя, так и для других:

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.

Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!

Пусть везде кругом засады, — твёрдо стой, не трепещи.

Победишь, — своей победы напоказ не выставляй,

Победят, — не огорчайся, запершись в дому, не плачь,

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.

Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

(Пер. В. В. Вересаева)

Жизнь человека представляется Архилоху в чередовании удач и неудач, составляющем «течение» жизни, её ритм. Так преодолевается поэтом им же высказанная идея человеческой беспомощности.

В мире мыслей и чувств Архилоха тема любви не занимает центрального места. В архаической греческой лирике эта тема невозможна в современном её понимании. Античный поэт этого периода никогда не будет воспевать свои чувства к той, кого он собирается назвать своей женой и ввести в дом. Поэтому про­славление девушек в сохранившихся фрагментах Архилоха ско­рее всего связано с застольными песнями и обращено к гетерам, свободным от тех уз, которые налагали на женщин семейно-бы­товые устои современного общества. В ряде отрывков поэт гово­рит о своей любви к прекрасной Необуле, что не мешает ему в других фрагментах отзываться о ней же с насмешкой и непри­язнью. В связи с этим в древности была очень популярна исто­рия о том, как отец Необулы Ликамб, имя которого также встре­чается в стихах Архилоха, с неодобрением отнёсся к любви по­эта, а тот, верный своему принципу «с другом дружить, а с вра­гом враждовать и злословить», обрушил на них такой поток насмешек, что старик и девушка покончили с собой, не вынеся публичного поношения. Этот рассказ, особенно в его последней части, относится к числу «бродячих сюжетов», но в нём выра­жена вера древних в реальную силу обличительной поэзии Ар­хилоха, таившей, как говорили, «жало змеи и яд пчелы».

Свои сатирические нападки Архилох иногда облекал в фор­му басни о животных, сопоставляя отдельных животных, уже наделённых в фольклоре только им присущими типическими чертами, с различными типами людей, для того чтобы нагляд­неё представить и объяснить характеры и деятельность послед­них. Сохранились, например, отдельные фрагменты басни о ли­сице и орле, известной в позднейших переработках.

Архилох обращается к разным видам фольклорной лирики. Он сочиняет элегии, гимны, эпиграммы, басни. Он же первым из народных песен-поношений насмешливого и обличительного характера (ямбы) создает ямбическую поэзию, в которой сатира, обличение и инвектива (то есть персонально ориентированная насмешка) используются в личной полемике по общественно значимым и частным вопросам. Нововведение Архилоха было использовано многочисленными поэтами, включая греческих комедиографов V в. до н. э.

Архилох — поэт-воин, живущий в эпоху смещения старой аристократической системы ценностей; превратностям судьбы он противопоставляет мужество, стойкость и понимание ритма, лежащего в основе жизни и возвращающего события к благоприятному состоянию. Как первый лирический поэт, осуществивший переход от эпоса к лирике и сделавший поэзию средством раскрытия лич­ных чувств, Архилох стоит на пороге всей европейской лирики.

Влияние

Архилох, технически и художественно, оказал определяющее влияние на развитие греческой лирики VII—I вв. до н. э. и становление римской во II—I вв. до н. э. (Луцилий, Катулл и Гораций). В текстах Архилоха впервые встречается шестистопный ямб, впоследствии господствующий размер в греческой и римской драме. Архилох создал эпод — двустрочную метрическую систему, в которой за большим стихом следует меньший. (напр. за ямбическим триметром ямбический диметр; за дактилическим гекзаметром ямбический триметр или ямбический диметр и т. п.). Некоторые исследователи полагают, что именно Архилох (допуская, вместе с Каллином) изобрел элегический дистих, одну из самых распространенных метрических систем античной поэзии.

Псевдо-Плутарх (II в. н. э.) приписывает Архилоху также ряд музыкальных открытий, во-первых, смешение речевой и музыкальной интонации (др.-греч. παρακαταλογή, нечто вроде Sprechstimme нововенцев) для достижения особого «трагического» эффекта внутри текстомузыкальной композиции, а во-вторых, введение относительно независимого инструментального (на струнном инструменте, др.-греч. κροῦσις) сопровождения пению, что было революционным достижением в противовес старинной практике дублирования инструментом мелодии в унисон или октаву (др.-греч. πρόσχορδα).

Произведения Архилоха были широко известны в классическую эпоху. Его гимн в честь Геракла исполнялся на Олимпийских играх. Аристофан в комедии «Мир» цитирует Архилоха наряду с Гомером. Эподы Архилоха послужили техническим и художественным образцом для «Эподов» Горация. Образы фрагмента о брошенном щите были использованы Алкеем и позже Горацием (в оде к Помпею Вару, [www.horatius.ru/index.xps?2.3.207.8 Carm. II 7].).

Древние считали Архилоха величайшим лирическим поэтом и сравнивали с Гомером. На родине Архилох почитался как герой. В нач. V в. до н. э. в честь Архилоха на Паросе было воздвигнуто святилище, обломки которого были обнаружены в новейшее время; на некоторых обломках имеются надписи с биографическими сведениями и отрывки стихотворений. Паросский историк Демей написал биографию Архилоха, извлечение из которой сохранилось на постаменте статуи, поставленной поэту в 100 до н. э. его земляком Сосфеем.

Примеры

Архилохова третья строфа у Горация ([www.horatius.ru/index.xps?2.1.104.19 Carm. I IV, 19—20].):

—UU | —UU | —UU | —UU || —U ¦ —U | —X
        U— ¦ U— | U— ¦ U— | U— ¦ X
nec tenerum Lycidan mirabere, quo calet iuventus
        nunc omnis et mox virgines tepebunt

Ссылки

• Архилох // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [lib.ru/POEEAST/ARHILOH/ Архилох] в библиотеке Максима Мошкова
• [www.novemlyrici.net/index.xps?2.10 Весь Архилох на русском](недоступная ссылка — история). [web.archive.org/20130108174823/www.novemlyrici.net/index.xps?2.10 Архивировано из первоисточника 8 января 2013].
• [varvar.ru/arhiv/texts/akimova1.html Архилох и Сапфо] — Акимова Л. И. Искусство Древней Греции: Геометрика и архаика. — СПб.: Азбука-классика, 2007.
• Н. А. Чистякова, Н. В. Вулих История античной литературы

Отрывок, характеризующий Архилох

У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.