Архитектура Древней Греции

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Древнегреческая архитектура заложила основу европейской и всей мировой архитектуры.

К наиболее древним крито-микенскому, догомеровскому и гомеровскому периодам развития древнегреческой истории и архитектуры относятся развалины Кносса и Феста на Крите, ряда городов кикладской культуры на островах, циклопические мегалитические кладки Тиринфа, стен в Элевсине и Дельфах, так называемые "сокровищницы" Менелая близ Амикл и Мациаса близ Орхомена, упоминаемые еще Павсанием, и др. Развалины древних Микен и относящиеся ко 2-му тысячелетию до н.э. отдельные памятники в Аргосе, Олинфе, Орхомене и в ряде других городов относят обычно к микенскому времени.

Древнегреческие храмы

Главной архитектурной задачей у греков было строительство храмов. Оно породило художественные формы, которые перешли потом к сооружениям различного рода. В течение всей исторической жизни Древней Греции её храмы сохраняли один и тот же основной тип, впоследствии усвоенный и Древними римлянами. Греческие храмы не походили на храмы Древнего Египта и Востока: это были не колоссальные, внушающие религиозный страх таинственные капища грозных, чудовищных божеств, а приветливые обиталища человекоподобных богов, устроенные наподобие жилищ простых смертных, но более изящные и богатые.

Если верить Павсанию, первоначально храмы строились из дерева. Потом их стали сооружать из камня, однако сохранились некоторые элементы и приёмы деревянного зодчества. Греческий храм представлял собой здание в основном умеренных размеров, стоявшее внутри священной ограды (ι ' ερόν) на фундаменте из нескольких ступеней и представлявшее в простейшем своём виде сходство с продолговатым домом, имеющим в плане два сложенные вместе квадрата и двускатную, довольно отлогую крышу; одна из коротких его сторон не выходила наружу стеной, которую здесь заменяли две пилястры по краям и стоящие в пролёте между ними две (иногда 4, 6 и т. д., но всегда чётные числом) колонны, слегка отступив вглубь здания (обыкновенно на ⅓ квадрата), оно было перегорожено поперечной стеной с дверью в середине, так что получалось что-то вроде крыльца или крытых сеней (притвор, πρόναος) и внутреннее, замкнутое со всех сторон помещение — святилище (ναός, cella), где стояла статуя божества, и куда никто не имел права входить, кроме жрецов. Подобное здание называют «храмом в пилястрах» (ι ' ερόν ε ' ν παραστάσιν, templum in antis). В некоторых случаях совершенно такое же крыльцо, как и с переднего фаса, устраивалось и с противоположной стороны (ο ' πισθόδομος, posticum). Пилястры и колонны сеней подпирали потолок и крышу, причём последняя образовывала над ними трёхугольный фронтон. Эта простейшая форма в более обширных и роскошных храмах усложнялась некоторыми добавочными частями, через что произошли следующие виды храмов:

1. Храм «с портиком», или «простильный» (греч. πρόςτνλος), имеющий впереди входных сеней портик с колоннами, стоящими как раз против их пилястр и колонн
2. Храм «с двумя портиками», или «амфипростильный» (греч. αμφιπρόστνλος), в котором к храму in antis о двух крыльцах пристроено по портику к тому и другому
3. Храм «кругокрылый», или «периптерический» (греч. περίπτερος), состоящий из храма in antis, или простильного, или же амфипростильного, сооружённого на платформе и обнесённого со всех сторон колоннадой
4. Храм «двоякокругокрылый», или «диптерический» (греч. δίπτερος) — такой, в котором колонны окружают центральное сооружение не в один, а в два ряда
5. Храм «ложнокругокрылый» или «псевдопериптерический» (греч. ψευδοπερίπτερος), в котором опоясывающую здание колоннаду заменяют полуколонны, выступающие из его стен
6. Храм «сложнодвоякокругокрылый», или «псевдодиптерический» (греч. ψευδοδίπτερος), казавшийся как бы окружённым двумя рядами колонн, но в котором на самом деле второй их ряд заменялся со всех или только с длинных сторон здания полуколоннами, вделанными в стену.

Стили колонн

Из предыдущего видно, сколь важную роль играла в греческой архитектуре колонна: её формы, пропорции и декоративная отделка подчиняли себе формы, пропорции и отделку других частей сооружения; она была модулем, определяющим его стиль. В ней более всего выразилось различие художественного вкуса двух главных ветвей эллинского племени, породившее два отдельные направления, господствовавшие в греческом зодчестве. Дорийцы и ионийцы различались по характеру, стремлениям, образу общественной и частной жизни. Так же велика была разница излюбленных ими двух архитектурных стилей, хотя основные начала этих стилей оставались одни и те же.

Дорический ордер отличается простотой, мощностью, даже тяжеловатостью своих форм, их строгой соразмерностью и полным соответствием механическим законам. Его колонна представляет в своём разрезе круг; высота её стержня (фуста) относится к диаметру разреза как 6 к 1; стержень с приближением к верху несколько утончается и немного ниже половины своей высоты имеет утолщение, так называемую «опухлость» (ε ' ντασις), вследствие чего профиль стержня — скорее криво-, чем прямолинейный; но эта кривизна почти не заметна. Так как это обстоятельство нисколько не увеличивает прочности колонны, то надо предполагать, что греческие зодчие старались посредством опухлости только смягчить то впечатление сухости и жёсткости, какое она производила бы при геометрически точной прямолинейности профиля. В большинстве случаев колонна покрыта по направлению своей длины «ложками», или «каннелюрами» (ρ ' άβδωσις), то есть желобками, представляющими в разрезе небольшой круговой сегмент. Эти желобки в числе 16—20 на колонне делались, по-видимому, для того, чтобы оживить монотонность её гладкой цилиндрической поверхности и чтобы их перспективное сокращение с боков колонны позволяло глазу лучше чувствовать её круглоту и производило игру света и тени. Нижним своим концом колонна первоначально ставилась прямо на платформу здания; потом иногда помещался под нею низкий четырёхугольный плинт. Немного не доходя до верхнего её конца, стержень опоясан узким углублённым желобком, как бы вдавленным обручем; затем через посредство трёх выпуклых валиков, или ремешков, он переходит в «подушку», или «эхин» (ε ' χι˜νος). Эта часть колонны действительно имеет вид придавленной круглой подушки, внизу почти такого же диаметра, как и стержень, а вверху более широкой. На подушке лежит довольно толстая плита квадратной формы, так наз. «абака» (βα ' αξ), выступающая своими краями вперёд против эхина. Последний вместе с абакой составляет «капитель» колонны. Вообще дорическая колонна при простоте своих форм прекрасно выражает упругость и сопротивляемость колонны той тяжести, которая подпирается ею. Эту тяжесть составляет так называемый «антаблемент», то есть каменные балки, перекинутые с колонны на колонну, и то, что лежит над ними.

Антаблемент разделяется на два горизонтальные пояса: нижний, лежащий непосредственно над абаками и называемый «архитравом», представляет совершенно гладкую поверхность; верхний же пояс, или «фриз», заключает в себе две чередующиеся между собой части: «триглифы» и «метопы». Первые суть продолговатые выступы, изображающие как бы концы лежащих на архитраве балок, идущих внутрь здания; в них врезаны две вертикальные каннелюры, и две половинки каннелюр ограничивают их края; под ними, ниже выпуклой полоски, посредством которой фриз отделяется от архитрава, находятся маленькие придатки с рядом пуговок, как бы шляпок от гвоздей, называемых «каплями». Метопы, или пространства между триглифами, первоначально были пустые пролёты, в которых на архитраве ставились сосуды и статуи или прикреплялись щиты; впоследствии же эти пространства стали разделываться плитами с рельефными изображениями подобных предметов, а также сцен из различных циклов мифологических сказаний. Наконец, дорический антаблемент завершается сильно выступающим наружу карнизом или «гезимсом», под которым находится так наз. «слезник» — ряд четырёхугольных пластинок, усеянных «каплями» в числе 18 на каждой. По краю карниза, в так наз. «софите», рассажены львиные головы с раскрытой пастью, назначенные для стока дождевой воды с крыши. Последняя делалась либо из каменных, либо из черепичных плит; образуемые ею треугольные фронтоны, окаймлённые расчленённым карнизом, нередко были украшены скульптурными группами. На вершине фронтона и по его краям выступали «акротеры» в виде пальмовых листьев (пальметок) или же статуи на пьедесталах.

В ионическом ордере все формы легче, нежнее и грациознее, чем в дорическом. Колонна стоит не непосредственно на фундаменте здания, а на четырёхугольном, довольно широком подножии (стилобате) и имеет внизу базу (spira), состоящую из нескольких круглых валов или «торов» (torus), отделённых один от другого впалыми желобками, или «скоциями». Стержень колонны несколько расширен внизу и утончается по мере приближения к своей вершине. Ионическая колонна выше и стройнее дорической и покрыта каннелюрами в большем числе (иногда до 24), причём они врезаны в неё гораздо глубже (представляя в разрезе иногда ровно полукруг), отделены друг от друга небольшими гладкими пространствами и не доходят до самого верха и низа стержня, оканчиваясь здесь и там закруглением. Но самая характеристичная часть в ионическом стиле — капитель колонны. Она состоит из нижней части (эхина), украшенной так наз. «овами», и из лежащей над нею четырёхугольной массы, сильно выдвигающейся вперёд и образующей с лицевой и задней стороны капители по паре завитков, или «волют». Эта масса имеет вид как бы положенной на эхин широкой и плоской подушки, концы которой закручены в спираль и перевязаны ремешками, обозначенными на боковых сторонах капители маленькими валиками. Самые волюты обведены выпуклыми ободками, которые закручиваются в виде спирали и сходятся в середине в род круглой пуговицы, так наз. «глаз». Из углов, образуемых волютами, выступает на эхине по пучку цветочных лепестков. Абака представляет собой тонкую квадратную плиту гораздо меньшей ширины, чем капитель, украшенную по краям волнообразными лепестками. Ионический антаблемент состоит из архитрава, распадающегося на три горизонтальные полосы, которые немного выдаются вперёд одна над другой, и из фриза, на котором обыкновенно изображались как бы повешенные черепа жертвенных животных, венки зелени, гирлянды цветов или же рельефные сцены мифологического содержания. В последнем случае фриз назывался «зоофором». Архитрав отделяется от фриза полочкой, под которой идёт желобок, орнаментированный зубчиками или иным образом. Карниз антаблемента, отделённый от фриза также орнаментированной полоской, сильно свешивается над ним; он содержит в своей нижней части довольно широкий ряд больших зубцов, или «дентикул». Орнаментированные полоски тянутся между частями карниза, а также между расчленениями гезимса на фронтоне.

Ионический ордер, зачатки которого встречаются в искусстве Средней Азии, перешёл оттуда в малоазийские греческие колонии и в самую Элладу, где с течением времени становился все более и более изящным и подвергся многочисленным видоизменениям. Так, в Аттике он получил настолько своеобразный характер, что история архитектуры признает особый «аттический» стиль. Главное его отличие от ионического состоит в большей толщине и массивности капители, на которых, кроме двух ободков, сходящихся в глазе волюты, есть ещё третий такой же ободок; другое важное отличие заключается в том, что каннелюры в большинстве случаев не доходят до самой вершины стержня колонны и она украшается узором из пальметок и завитков.

Кроме описанных стилей, в греческом зодчестве существовал ещё один — коринфский, возникший позже других и отличавшийся особенной пышностью. Такая колонна имеет базу и антаблемент, что создает значительное сходство с ионическими; но капитель и абака — совершенно иные. Первая представляет собой некую корзину, окружённую двумя рядами аканфовых листьев; наклонно стоящие четыре волюты, выступая из этих листьев и давая от себя две меньшие волюты, поддерживают плоскую абаку, которая имеет форму квадрата с отсечёнными углами и дугообразно срезанными сторонами; в середине каждой из этих сторон помещена розета.

К какому бы стилю ни принадлежал храм, потолочное покрытие его портиков, галерей и самого святилища было одинаково. Во-первых оно состояло из толстых каменных балок, идущих от фриза к стене святилища; на них лежали менее массивные перекладины, образуя подобие решётки с квадратными отверстиями, которые заделаны плитами (калиматиями, или кассетами). Эти плиты выкрашивались в голубой цвет, и на них изображались золотые звезды; а в коринфском стиле помещались лепные розеты. Подобным же образом отделывался и подбой крыши, игравший роль потолка в святилище. Последнее, в небольших храмах, напр. в templa in antis, представляло одну, ничем не перегороженную залу, получавшую свет только через входную дверь, и статуя божества стояла в его глубине среди таинственного полумрака. В больших храмах, святилище, по направлению своей длины, разделялось двумя рядами колонн на три части (корабля или нефа); эти колонны поддерживали галереи, устроенные над боковыми нефами и несли на себе другие колонны, меньшей величины, подпиравшие крышу. Над средним нефом проделывалось в крыше четырёхугольное отверстие (гипефра), через которое внутренность храма получала обильное освещение. Это отверстие, по-видимому, не имело никакого прикрытия, кроме натягивавшегося над ним полотна или куска какой-либо другой ткани для защиты от солнца, дождя и непогоды.

Основные периоды греческой архитектуры

Архаический период (VII до н. э. до времён Солона (590 до н. э.))

Прошёл в отношении зодчества в выработке основных принципов и форм.

Сокровищница афинян в Дельфах - яркий пример дорического храма "в антах" периода архаики.

Ранне-классический период (590 до н. э. — 470 до н. э.)

Дошедшие до нас развалины сооружений второго периода удостоверяют, что главную его черту составляло постепенное освобождение греческой архитектуры от чужеземного влияния, претворение элементов, занесённых из Азии и Египта, в формы, соответствующие духу народа и условиям его религиозных воззрений и обрядов. Почти все постройки в этом периоде — дорического стиля, сначала тяжёлого и малоизящного, но потом делающегося более лёгким, смелым и красивым. Из храмов этой эпохи, находившихся в самой Греции, можно указать на храм Геры в Олимпии, храм Зевса в Афинах, храм Аполлона в Дельфах (одно из самых знаменитых и роскошных святилищ древней Греции) и храм Афины Паллады на острове Эгине, получивший в новейшее время громкую известность по скульптурным группам, украшавшим его фронтоны и хранящимся ныне в мюнхенской глиптотеке. Гораздо многочисленнее древнедорические храмы в Сицилии и Южной Италии, где в эту пору существовали богатые греческие колонии. В Сицилии насчитывается свыше 20-ти колоссальных памятников этого рода, а именно в Селинунте, Акраганте (Агридженто); Сиракузах и Эджесте (Сегесте). Храм Посейдона в Пестуме близ Амальфи — одно из наиболее уцелевших и изящных сооружений рассматриваемой эпохи; к ней относятся в той же местности остатки храма Деметры в Пестуме и так называемая Базилика в Пестуме. Наконец, к этой эпохе должен быть причислен храм Артемиды в Эфесе, считавшийся одним из чудес света, сожжённый Геростратом, возобновлённый при Александре Македонском и исследованный английским археологом Вудом.

Классический период (470 до н. э. — 338 до н. э.)

В течение третьего периода, то есть в самую блестящую пору греческого искусства, дорический стиль, продолжая быть господствующим, делается легче в своих формах и смелее в их сочетании, ионический же стиль входит все в большее и большее употребление, и, наконец, постепенно получает право гражданства и стиль коринфский. В собственной Греции храмы становятся более благородными и гармоничными как по общему своему характеру, так и по пропорциональности отдельных частей; в малоазийских колониях зодчие заботятся о роскоши материала, форм и украшений; тогда как в Сицилии, где архитектура продолжает вращаться в дорических элементах, строители стараются поражать колоссальностью сооружений. Вместо известкового камня и песчаника для построек употребляется мрамор, доступный более тонкой обработке и потому способствующий большей деликатности и изяществу орнаментировки. Храм Тесея в Афинах, воздвигнутый в начале третьего периода, составляет одно из замечательнейших произведений доризма, смягчившегося в Аттике. Почти одновременно с ним явились ещё два памятника, гармоничностью своих пропорций обличающие в их исполнении аттическое понимание ионического стиля, а именно маленький храм в Илиссе (теперь разрушенный) и Храм Ники Аптерос (Ники Бескрылой) при входе в афинский акрополь. Кипучей строительной деятельностью было ознаменовано в Афинах правление Перикла. При нём на месте древних святилищ акрополя, уничтоженных персами, вырос прежде всего великолепный храм богини — покровительницы города, Парфенон, воздвигнутый архитекторами Иктином и Калликратом и обильно украшенный скульптурными работами Фидия и его учеников. Постройка этого храма ещё не была окончена, когда началось сооружение т. наз. Пропилеев — торжественных ворот акрополя, в которых архитектор Мнезикл сумел прекрасно сочетать дорический стиль с ионическим, применив первый к фасаду, а второй — к внутренней колоннаде. Блестящие успехи зодчества в Афинах оказали сильное влияние на строительную деятельность в других местах Аттики и Пелопоннеса. Так, под руководством одного из архитекторов Парфенона, Иктина, были воздвигнуты роскошный храм Деметры и храм Эпикурейского Аполлона в Бассах (в Фигалейе, в Аркадии). К той же поре относится сооружение храма Зевса в Олимпии, знаменитого по своим скульптурным украшениям, в особенности же по колоссальной статуе отца богов, исполненной Фидием.

Период эллинизма (338 до н. э. — 180 до н. э.)

В течение четвёртого периода греч. искусства архитектура уже не обладала чистотой вкуса предшествовавшей эпохи. Под влиянием чувственности и изнеженности Востока, проникших в Элладу, художники заботятся главным образом о пышности и эффектности своих сооружений; повсюду господствует пристрастие к коринфскому ордеру; строятся здания гражданского характера — театры, дворцы и пр. Переход от прежнего направления к новому выражает собой храм Крылатой Афины, построенный скульптором Скопасом в Тегее. Затем, из памятников четвёртого периода заслуживают внимания храм Зевса в Немее и несколько небольших, но чрезвычайно изящных сооружений в Афинах, в особенности хорагический памятник Лисикрата и так называемая Башня Ветров. Немало зданий, поразительных по своей роскоши, появилось в этот период в Малой Азии, в частности, знаменитый надгробный памятник карийскому царю Мавсолу (Мавзолей в Галикарнасе), храм Афины в Приене, построенный Пифеем, гигантский храм Феба Дидимского в Милете и величественный алтарь Зевса в Пергаме с превосходным скульптурным фризом, фрагменты которого перевезены в Берлинский музей.

К эллинистическому периоду относятся также многие многие театры и общественные здания и сооружения, развалины которых можно наблюдать по всему Средиземноморью. Спортивный стадион на Родосе - единственный из сохранившихся олимпийских стадионов,- представляет особый интерес. Фундаменты большинства зданий первоначального ансамбля Афинской агоры, в том числе Булевтерий, Метроон, строение юго-западного фонтана частично или целиком относятся к этому периоду. Ансамбли площадей Керамика и Улицы треножников, ремесленные кварталы, монументальные надгробные памятники, водопроводы в Афинах построены именно в этот период.

Период Римского владычества (180 до н.э- 90 до н.э)

После того, как Греция подпала под власть Рима, архитектурная деятельность почти совершенно прекратилась в ней самой; но её художники, хлынувшие в вечный город, перенесли в него традиции своего отечественного искусства и много способствовали облагораживанию римского зодчества, хотя и должны были приноравливаться к напыщенному вкусу народа-победителя. Вообще в последний период своей истории греческая архитектура уже сливается с историей римского искусства. В Афинах дальнейший римский период строительства отмечен значительной активностью, особенно в районах старой и новой агоры, но это уже римская архитектура.

См. также

• Древняя Греция

Литература

• Древнегреческое искусство // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [architecture-blog.info/arxitektura-drevnej-grecii/ Статья об Архитектуре Древней Греции]

Отрывок, характеризующий Архитектура Древней Греции

– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.