Архитектура Третьего рейха

Архитектура эпохи национал-социализма (нем. Architektur im Nationalsozialismus) — одно из самых масштабных проявлений тоталитарной архитектуры, наряду со сталинской архитектурой. Этим термином охватываются основные архитектурные стили, методы строительства и городского планирования, применявшиеся в Третьем рейхе, где в 1933-45 гг. господствовала идеология национал-социализма. Определённое влияние архитектура эпохи национал-социализма оказала и на строительные проекты в послевоенной Германии.

Основные вехи

Вожди национал-социалистической Германии, а также работавшие под их руководством архитекторы и планировщики пытались создать особый, национал-социалистический стиль архитектуры, опираясь на неоклассицизм и национальные германские традиции. В то же время для использования в узких рамках рассматривались также и достижения современных течений в архитектуре. Особое значение имела необходимость считаться с личными взглядами А.Гитлера на зодчество. Категорически отвергалась архитектура модернизма, в том числе и немецкий стиль Баухаус. Представители Баухауса подвергались преследованиям, сам же стиль был заклеймён в нацистской прессе как «культурно-большевистский», «бездушный» и «ненемецкий».

С развитием в Германии периода 1933—1935 годов «патриотического» движения Тингшпиль с созданием и оформлением мест проведения Тинг-торжеств отдельные элементы псевдо-древнегерманского стиля (в орнаменте и пр.) проникают и в официальную, в том числе и в СС-архитектуру (при строительстве СС-oрденсбургов). При планировании и разбивке парковых территорий в Германии 30-х годов как правило учитывались вопросы, связанные с сохранением природного ландшафта и охраной животного/растительного мира. Ведущим представителем в этой области являлся парковый архитектор Элвин Зайферт.

Ведущий представитель школы «Архитектура защиты Отечества» (Heimatschutzarchitektur), одной из разновидностей модернистской архитектуры, Пауль Шульце-Наумбург, начиная с 1935 года подвергается критике со стороны Гитлера. Ведущим архитектором Третьего Рейха был признан Альберт Шпеер, последователь неоклассической традиции, в то же время не отвергавший и отдельных модернистских влияний. Как в городском строительстве, так и в технологическо-производственной архитектуре национал-социалистами ценились в первую очередь рациональность и функциональность постройки как первый и главный признак технического прогресса в архитектуре. В то же время в Германии 30-х — 1-й пол. 40-х годов ХХ века не предъявлялось жёстких требований и не осуществлялось диктата «как обязательно надо строить». Государственные органы, распределявшие заказы на проектирование и строительство, просто не замечали специалистов, отходивших от требований, предъявлявшихся генеральной линией. В то же время для сооружения частных зданий и выполнения некоторых индустриальных проектов допускались и архитекторы, строившие в стиле международного модерна. Распределение архитектурных стилей по областям строительства в основном выглядело так:

• Национал-социалистский классицизм для государственных и партийных сооружений, залов по проведению агитационно-пропагандистских мероприятий;
• Архитектура защиты Отечества для строительства в городских пригородах, поселениях и в СС-Орденсбургах;
• Умеренный модерн для жилых и административных зданий;
• Функционализм для сооружения казарм, военного строительства, стадионов и других спортивных сооружений;
• Новая вещественность для промышленного строительства, технологических сооружений.

Архитектор комплекса партийных съездов НСДАП в Нюрнберге Альберт Шпеер сформулировал «Теорию ценности развалин». Суть её сводилась к тому, что развалины монументов прошлого должны пробуждать героическое вдохновение. Для убедительности он сделал макет трибуны Цеппелинфельда, которая пробыла в заброшенности несколько поколений и поросла плющом. Данный макет он предъявил Гитлеру и изложил свою теорию. Гитлер счел соображения Шпеера логичными и приказал в дальнейшем осуществлять важнейшие стройки государства с учётом «Закона развалин».

Отношение национал-социалистского руководства

Будучи художником с задатками архитектора, А.Гитлер оценивал достижения каждой эпохи в том числе и достижениями её архитектуры. О значении последней фюрер высказался на Первой Архитектурно-художественной выставке в Доме немецкого искусства в Мюнхене 22 января 1938 года:

Если народы внутренне переживают времена своего величия, то выражают они эти переживания и отражают их также во внешний мир. В этом случае их слово прочнее просто сказанного. Это слово из камня.

Такое отношение Гитлера к зодчеству пропагандировалось в Германии в том числе и при помощи кинематографа. В течение 15 лет фюрер желает перестроить всю страну и оказывает личное влияние на осуществление многих проектов. Любимыми его архитекторами были Пауль Людвиг Троост, а после смерти последнего — Людвиг Руфф, затем Альберт Шпеер и Герман Гислер.

Перед началом Второй мировой войны и по мере перехода инициативы в ней к союзникам, в нацистской архитектуре всё сильнее утверждается гигантомания в строительстве зданий, возводятся широчайшие лестницы, проектируются длинные и прямые проспекты (так называемые «оси (Achse)»), создаются циклопические планы, не привязанные к использованию для каких-либо целей — такие как радикальная перестройка Берлина, переходящего в новую столицу Третьего рейха «Германия», и спроектированное мегаздание Зал Народа (Volkshalle) в ней.

Осуществление этих проектов требовало непомерного расхода как денежных средств, так и металла (крайне необходимого в военной промышленности), строительных материалов и камня (свозившихся со всей Европы), а также рабочей силы (нехватка в которой компенсировалась пригнанными из оккупированных стран работниками).

Согласно некоторым свидетельствам, А.Гитлер видел в бомбардировках союзниками немецких городов положительный момент, так как они, разрушая старые здания, освобождали место для новых, задуманных фюрером, мегасооружений. В то же время строительная политика Рейха не ограничивалась исключительно территорией Германии, но и распространялась на захваченные территории, в первую очередь на Генерал-губернаторство. Всю Европу должна была покрыть сверхширококолейная железнодорожная сеть Breitspurbahn.

Отдельной программой, поддерживаемой рейхсфюрером СС Г.Гиммлером, была идея создания в Восточной Европе немецких военных поселений, заселённых фермерами-солдатами и соединённых между собой транспортной сетью, для чего, например, был предусмотрен железнодорожный мост через Керченский пролив. Начиная с 1935 года Гиммлер также занимался реконструкцией замка Вевельсбург близ Падерборна и созданием в нём культового центра будущего Ордена СС (архитектором проводимых в Вевельсбурге работ был Герман Бартельс).

Полное преобразование немецких городов «в духе национал-социализма», возведение или окончание строительства различных «культовых центров» и мегасооружений было нарушено обстоятельствами Второй мировой войны и поражением Германии в 1945 году.

Крупнейшие сооружения

• Академия воспитания юношества, Брауншвейг
• Рейхсминистерство авиации, Берлин
• Морской курорт Прора (движения Сила через радость), остров Рюген
• Здание партийных съездов Рейха (1933-38, арх. А.Шпеер), Нюрнберг
• Олимпийский стадион (1934-36, арх. Вернер Марх), Берлин
• Аэропорт Темпельхоф (1934), Берлин
• Новая рейхсканцелярия, резиденция А.Гитлера (1938-39, арх. А.Шпеер), Берлин
• Здание итальянского посольства (1939-41, арх. Фридрих Кетцель), Берлин
• Дом немецкого искусства (1937), Мюнхен
• Фюрербау, Мюнхен
• Административное здание НСДАП, Мюнхен
• Орденсбург Фогельзанг
• Орденсбург Зонтхофен
• Трибуна Цеппелинфельд, Нюрнберг

Примечания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Архитектура Третьего рейха
• [www.kapitel-spb.ru/index.php/component/content/category/20--2011 MONUMENTALITA & MODERNITA, 2011]. — материалы конференции об архитектурно-художественном наследии тоталитарного периода.

Отрывок, характеризующий Архитектура Третьего рейха

Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.