Аскании

Аскании (нем. Askanier) — княжеский род в Германии. Их название происходит от латинизированной формы (лат. Ascharia) их владения в Ашерслебене. С XI века они жили в восточной Саксонии.

История

Первым известным представителем рода был живший в первой половине XI века граф Адальберт Балленштедтский. Его сын, граф Эзико фон Балленштедт (ум. после 1060), унаследовал от своей матери Хидды, дочери маркграфа Лужицкой марки Удо I, очень значительные владения между реками Эльбой и Заалой, ставшие основой могущества рода.

Его внук Оттон Богатый (ум. 1123) первым в роде принял титул графа Аскания. После прекращения в 1106 году со смертью герцога Саксонии Магнуса династии Биллунгов Оттон безуспешно претендовал и на Саксонское герцогство как муж Эйлики, младшей дочери Магнуса, но в итоге смог только присоединить часть владений Биллунгов.

Его сын, Альбрехт Медведь (ок. 1100 — 18 ноября 1170) — граф из рода Асканиев Балленштедта и Ашерслебена (1123—1170), маркграф Лужицкой марки (1124—1131), маркграф Северной марки (1134—1157), граф Орламюнде (ок. 1134—1170), первый маркграф Бранденбурга (1157—1170), герцог Саксонии (1138—1141), был одним из самых значительных владетельных князей своего времени. После смерти Альбрехта в 1170 году его обширные владения были разделены между несколькими сыновьями, ставших родоначальниками нескольких ветвей рода.

Старший, Оттон (ок. 1128—1184), получил Бранденбургскую марку и Северную Саксонию, Герман (ум. 1176) — графство Веймар-Орламюнде, Адальберт (ум. 1171) — родовые земли Ашерслебен и Балленштедт, но умер, не оставив прямых наследников, Дитрих получил графство Вербен, а Бернхард — Ангальт и владения по среднему течению Эльбы, которые отец его отнял у славян и присоединил к своим родовым владениям.

Бранденбургская ветвь

Родоначальником ветви стал старший сын Альбрехта Медведя, Оттон I (ок. 1128—1184), получивший при разделе отцовских владений в 1170 году Бранденбургскую марку.

При его внуках ветвь разделилась на 2 линии. От Иоганна I (ок. 1213—1266) пошла Иоганновская линия, представители которой правили с 1267 года в Штендале, а от Оттона III (1215—1266) — Оттоновская линия, представители которой правили с 1267 года в Зальцведеле. Оттоновская линия угасла в 1317 году, все её владения унаследовал маркграф Вальдемар (ок. 1280—1319) из Иоганновской линии. После смерти в 1320 году маркграфа Генриха II Ландсбергского ветвь угасла.

Ветвь Веймар-Орламюнде

Существовали старшая и младшая ветви рода.

Основателем старшей стал Зигфрид I (ум. 1113), младший сын графа Балленштедтского Адальберта II (сын Эзико Балленштедтского) и Адельгейды Веймарской, дочери и наследницы Оттона I, графа Веймара и Орламюнде. Зигфрид I с 1095/1097 года носил титул пфальцграфа Лотарингии. После того, как в 1112 году умер бездетный граф Веймара и Орламюнде Ульрих II, графство Веймар-Орламюнде унаследовал Зигфрид, что вызвало конфликт с императором Генрихом V. В результате Зигфрид погиб, оставив двух несовершеннолетних сыновей, Зигфрида II (ум. 1124) и Вильгельма (ум. 1140), последовательно сменявших друг друга в графстве (первоначально под опекой дяди, графа Баленштедта Оттона Богатого). Однако пфальцграфство Лотарингия у них было отобрано и вернулось к Вильгельму только после смерти императора Генриха V в 1125 году. После смерти бездетного Вильгельма в 1140 году ветвь угасла, а Веймар и Орламюнде перешли к его двоюродному брату Альбрехту Медведю.

Родоначальником младшей ветви стал второй сын Альбрехта Медведя — Герман I (ум. 1176), получивший в 1170 году при разделе отцовских владений графство Веймар-Орламюнде. После смерти в 1247 году его внука, графа Германа II, ветвь разделилась на 2 линии.

Старший сын Германа II, Герман III (ум. 1283), стал править в Орламюнде, став родоначальником линии Орламюнде. Его младший сын Генрих Старший (ум. 1357), испытывавший значительные финансовые трудности, к 1344 году продал Орламюнде. Его сыновья, Генрих Младший (ум. после 1345) и Фридрих I (ум. после 1346), а также внук, Фридрих II (ум. 1400), сохраняли небольшие владения в районе Дройсига. Род угас в начале XV века после смерти бездетного Генриха, сына Фридриха II.

Второй сын Германа II, Оттон II (ум. 1285), стал править в Веймаре, став родоначальником Веймарской линии. При его сыновьях и внуках владения ещё более раздробились. От младшего сына Оттона II, Оттона IV (ум. ок. 1318) пошла Плассенбургская линия, угасшая после 1341 года со смертью внука родоначальника. В Веймаре остался править старший сын Оттона II, Герман V (ум. 1314). Его старший сын, Фридрих II (ум. 1365), и единственный бездетный сын Фридриха II, Фридрих IV (ум. после 1381) правили в Веймаре. Третий сын Германа V, бездетный Герман VI (ум. 1373) правил в Вие, а четвёртый, Оттон V (ум. 1334) — в Лауэнштейне. Лауэнштейнская линия угасла после смерти Фридриха VI (ум. после 1486).

Саксонская ветвь

Родоначальником ветви стал Бернхард III (1140—1212), младший сын Альбрехта Медведя, получивший при разделе отцовских владений в 1170 году графство Ангальт, входившего в состав Саксонии. Он был врагом саксонского герцога Генриха Льва, поэтому, когда в 1180 году император Фридрих I Барбаросса после подавления восстаний Генриха Льва разделил Саксонию на несколько княжеств, Бернхард при этом получил небольшие владения по правому берегу Нижней и Средней Эльбы, за которыми с этого времени закрепилось название «герцогство Саксония», и титул герцога. Также Бернхарду удалось добиться признания своих прав на Лауэнбург как на часть наследства Биллунгов и присоединить его к своему герцогству.

После смерти Бернхарда его владения были разделены между двумя сыновьями. Старший, Генрих I (ум. 1252), получил Ангальт и стал родоначальником Ангальтской ветви. Младший же, Альбрехт I (ум. 1260), получил Саксонию. Его сыновья разделили и без того небольшие владения, от них пошли Саксен-Виттенбергская и Саксен-Лауэнбургская ветви рода.

Саксен-Лауэнбургская ветвь

Её родоначальником был старший сын Альбрехта I Саксонского, Иоганн I (ум. 1286), получивший при разделе с братом владения по нижнему течению Эльбы, получившие по своему главному городу Лауэнбургу название герцогство Саксен-Лауэнбург. Герцоги Саксен-Лауэнбурга долго спорили с герцогами Саксен-Виттенберга за титул курфюрста, пока в 1356 году император Карл IV своей Золотой буллой не утвердил титул курфюрста Саксонии за Саксен-Виттенбергской ветви. После этого Саксен-Лауэнбург был окончательно отодвинут на задний план. Уже при сыновьях и внуках владения стали дробиться. От старшего сына Иоанна, Иоанна II (ум. 1322) пошла линия Бергедорф-Мёльн (угасла в 1401 году со смертью внука Иоанна II, Эрика III). От третьего сына Иоанна II, Эрика I (ум. 1359), пошла линия Ратцебург-Лауэнбург.

Ветвь угасла в 1689 году со смертью герцога Юлия-Франца.

Саксен-Виттенбергская ветвь

Её родоначальником был младший сын Альбрехта I Саксонского, Альбрехт II (ум. 1298), получивший при разделе с братом владения по среднему течению Эльбы, получившие по своему главному городу Виттенбергу название герцогство Саксен-Виттенберг. Герцоги Саксен-Виттенбергские долго спорили с герцогами Саксен-Лауэнбурга за титул курфюрста, пока в 1356 году император Карл IV своей Золотой буллой не утвердил титул курфюрста Саксонии за Рудольфом II Саксен-Виттенбергским.

Ветвь угасла в 1422 году после смерти Альбрехта III, после чего Саксен-Виттенберг вместе с титулом курфюрста перешёл к маркграфам Мейсена из рода Веттинов.

Ангальтская ветвь

Родоначальником ветви был старший сын герцога Саксонии Бернхарда III, Генрих I (ум. 1252), который при разделе отцовских владений в 1212 году получил графство Ангальт. В 1213 году он был возведён в княжеское достоинство. Генрих оставил 5 сыновей, двое из которых избрали духовную карьеру, а трое других разделили Ангальт на 3 части. Эти 3 сына стали родоначальниками трёх ветвей рода: Ангальт-Ашерслебенской, Ангальт-Бернбургской и Ангальт-Цербстской.

Ветвь Ангальт-Ашерслебен (1252—1315)

Родоначальником ветви был старший сын Генриха I, Генрих II Толстый (1215—1266), получивший при разделе отцовских владений старые родовые владения Асканиев к северу от Гарца — Ашерслебен, Хеклинген, Эрмслебен и Вёрбциг. Ветвь угасла в 1315 году после смерти внука родоначальника, Оттона II, оставившего двух дочерей Екатерину (ум. до 1369) и Елизавету, а владения, включая Ашерслебен, были захвачены епископом Хальберштадта Альбрехтом I и включены им в состав епархии.

Ветвь Ангальт-Бернбург (1252—1468)

Родоначальником ветви был второй сын Генриха I, Бернхард I (ум. 1286/1287), получивший при разделе отцовских владений земли к западу от реки Зале — Бернбург и Балленштедт, получившие название Ангальт-Бернбург. Его сын, князь Бернхард II (ум. 1318), в 1316 году, после угасания Ашерслебенской ветви унаследовал её титул, хотя сами владения сохранил захвативший их его брат, Альбрехт I, епископ Хальберштадта.

Ветвь угасла в 1468 году после смерти Бернхарда VI, пережившего своего сына и внука, а владения перешли к Ангальт-Цербстской ветви.

Ветвь Ангальт-Цербст (1252—1396)

Родоначальником ветви стал пятый сын Генриха I, Зигфрид I (1230 — после 1298), получивший при разделе отцовских владений Дессау, Кётен, Косвиг и Рослау. После смерти ландграфа Тюрингии Генриха Распе в 1247 году во время войны за Тюрингское наследство захватил Саксонское пфальцграфство, предъявив на него претензии как внук по матери ландграфа Германа I Тюрингского, но позже отказался на прав от него в пользу Веттинов, получив взамен компенсацию. Его сын, Альбрехт I (ум. 1316) в 1307 году приобрел в лен часть города Цербст, находившегося в руках маркграфов Бранденбурга, по названию которого княжество получило название Ангальт-Цербст. Его сыновья в 1370 году приобрели ещё и графство Линдау. В 1396 году владения были разделены между двумя сыновьями князя Иоганна I (ум. ок. 1382). Второй сын, Альбрехт IV (ум. 1423), получил во владение Кётен, стал родоначальником линии Кётен, а старший, Сигизмунд I (ум. 1405), получивший Цербст и Дессау, стал родоначальником линии Дессау.

Линия Ангальт-Цербст-Кётен (1396—1526)

Родоначальником ветви стал Альбрехт IV (ум. 1423), сын князя Ангальт-Цербста Иоанна I, который при разделе с братом в 1396 году получил во владение Кётен.

Ветвь угасла в 1526 году после смерти Адольфа, епископа Мерзебурга. Княжество Ангальт-Кётен же ещё в 1508 году окончательно перешло к Вольфгангу из Ангальт-Цербстской ветви.

Линия Ангальт-Цербст-Дессау (1396—1586)

Родоначальником ветви стал Сигизмунд I (ум. 1405), старший сын князя Ангальт-Цербста Иоанна I, который при разделе с братом в 1396 году получил во владение Дессау и Цербст. Его многочисленные сыновья и внуки совместно управляли княжеством.

В 1471 году внук Сигизмунда I, Вальдемар V (ум. 1508), один из сыновей князя Георга I, по договору с князьями Ангальт-Кётена получил в управление половину княжества. А в 1508 году последние представители Кётенской ветви отказались в его пользу от своей части княжества, после чего оно окончательно перешло в Вальдемару, а после его смерти к его сыну Вольфгангу (ум. 1566). Будучи сторонником Мартина Лютера, он ввёл Реформацию в Ангальт-Кётене (в 1525 году) и в Ангальт-Бернбурге (в 1526 году). Из-за этого он стал противником императора Карла V. В 1544 году он отказался в пользу кузенов от прав на Ангальт-Дессау. Во время Шмалькальденской войны в 1547 году Вольфганг потерял Кётен, сожжённый императорской армией, и был вынужден укрыться в Саксонии. Только в 1552 году по миру в Пасау ему были возвращены владения, но, не имея детей, он в 1562 году передал большинство владений князьям Дессау, сохранив до своей смерти только Косвиг.

В 1570 году князь Иоахим Эрнст (1536—1586) объединил в своих руках все ангальтские земли. Он издал новые законы для своих владений, положив начало новому государственному устройству этих земель. У него было 7 сыновей, но к моменту смерти в живых остались только пятеро, которые в 1603 году разделили отцовские земли на 5 княжеств. Иоанн Георг I (1567—1618) получил Ангальт-Дессау, Кристиан I (1568—1630) — Ангальт-Бернбург, Август (1575—1653) — Ангальт-Плёцкау, Людвиг (1579—1650) — Ангальт-Кётен, а Рудольф (1576—1621) — Ангальт-Цербст. Сыновья Людвига Ангальт-Кётенского умерли бездетными, а от остальных пошли 4 ветви рода — Дессауская, Бернбургская, Кётенская и Цербстская.

Ветвь Ангальт-Дессау

Родоначальником ветви стал Иоганн Георг I (1567—1618), старший сын князя Иоахима Эрнста, получивший при разделе отцовских владений в 1603 году Ангальт-Дессау. Это единственная существующая в данный момент ветвь Ангальтского дома, если не считать ветви графов Вестарп.

Внук родоначальника Иоганн Георг II (1660—1693) построил в Нишвице замок, получивший в честь его жены, принцессы Оранской, название Ораниенбаум.

Сыном и наследником Иоганна Георга II был Леопольд I (1676—1747), известный под прозвищем «старый дессауец». Он прославился как полководец на службе у королей Пруссии, получив в 1712 году звание генерал-фельдмаршал. Его старший сын, Вильгельм Густав (1699—1737) тайно женился на Христиане Герре, дочери пивовара. Он умер раньше отца, а его потомки были отстранены от наследования. Вдова Вильгельма Густава и его сыновья были пожалованы императором Францем в 1749 году титулом «граф Ангальт». Эта ветвь угасла в 1823 году со смертью графа Альбрехта. Однако осталась побочная ветвь, идущая от незаконного сына Вильгельма Густава. Сначала представители этой ветви носили фамилию Густавсон, однако 3 января 1761 года король Пруссии Фридрих II Великий возвёл их в дворянское достоинство и разрешил носить фамилию Ангальт.

Наследником Леопольда I стал его второй сын, Леопольд II Максимилиан (1700—1751), подобно отцу служивший вместе с младшими братьями Дитрихом (1702—1769), Морицем (1712—1760) и Фридрихом Генрихом Евгением (1705—1781) на прусской военной службе, причем Леопольд II, Дитрих и Мориц имели, как и отец, звание генерал-фельдмаршала.

Сын и наследник Леопольда II, Леопольд III Фридрих Франц (1740—1817) в 1807 году примкнул к Рейнскому союзу. Его сын Фридрих (1769—1814) умер раньше отца, поэтому наследником стал внук, Леопольд IV Фридрих (1794—1871). В 1847 году он после прекращения Кётенской ветви унаследовал Ангальт-Кётен, а в 1863 году — после прекращения Бернбургской ветви — Ангальт-Бернбург и Ангальт-Цербст, объединив, таким образом, все ангальтские владения и приняв титул герцога Ангальта. Ещё в 1828 году он примкнул к Таможенному союзу. В 1871 году Ангальт вошёл в состав Германской империи.

После смерти Леопольда IV ему наследовал сын, Фридрих I (1831—1904), после которого правили сыновья Фридрих II (1856—1918) и Эдуард (1861—1918). После смерти Эдуарда ему 19 сентября 1918 года наследовал несовершеннолетний сын Иоахим Эрнст (1901—1947), регентом при этом стал младший брат его отца Ариберт (1864—1933). Но из-за революции в Германии 12 ноября 1918 года он вынужден был отречься за своего племянника от престола.

После смерти Иоахима Эрнста, умершего в 1947 году в бывшем концлагере в Бухенвальде, титул герцога Ангальта унаследовал его сын Леопольд Фридрих Франц (1938—1963), глава Дома с 1947 года. После его гибели в автомобильной катастрофе в 1963 году главой Дома является его младший брат Эдуард (род. 1941). Он много времени прожил в США, но в 1967 году вернулся в Германию. По профессии он журналист. У него нет сыновей, только 3 дочери, поэтому после его смерти дом Асканиев угаснет по мужской линии.

Ветвь Ангальт-Бернбург (1603—1863)

Родоначальником ветви стал Кристиан I (1568—1630), второй сын князя Иоахима Эрнста, получивший при разделе отцовских владений в 1603 году Ангальт-Бернбург, включавший землях к западу от реки Зале. Во время Тридцатилетней войны он поддержал избранного королём Чехии курфюрста Фридриха V Пфальцского, который назначил Кристиана правителем Праги. После поражения в 1620 году Фридриха в битве при Белой Горе Кристиан был вынужден бежать из своих владений, однако после принесения присяги императору владения ему были возвращены.

После смерти Кристиана I в 1630 году владения были разделены между двумя сыновьями. Кристиан II (1599—1656) получил Бернбург, а Фридрих (1613—1670) получил Гарцгероде. Линия Гарцгероде угасла после смерти сына Фридриха, Вильгельма (1643—1709), владения которого перешли к князьям Бернбурга.

После смерти Кристиана II ему наследовал сын Виктор Амадей (1634—1718). В 1677 году он ввёл право первородства, а в 1709 году унаследовал Гарцгероде и Плёцкау. В Ангальт-Бернбурге ему наследовал старший сын Карл Фридрих (1668—1721), а от второго сына Виктора Амадея Лебрехта (1669—1727) пошла линия Ангальт-Бернбург-Шаумбург-Хойм.

Князь Фридрих Альбрехт (1735—1796) в 1793 году унаследовал Ангальт-Цербст после угасания местной ветви, кроме того он перенёс свою столицу в Балленштедт. Его сын Алексей Фридрих Кристиан (1767—1834) в 1806 году получил герцогский титул, а в 1807 году примкнул к Рейнскому союзу. В 1828 году он примкнул к Таможенному союзу. После смерти в 1863 году его сына Александра Карла (1805—1863) ветвь угасла. По договору о наследовании 1665 года владения перешли к ветви Ангальт-Дессау.

Ветвь Ангальт-Бернбург-Шаумбург-Хойм (1773—1812)

Родоначальником линии стал Лебрехт (1669—1727), второй сын князя Виктора Амадея, получивший в управление Хойм. Его сын Виктор I Амадей Адольф (1693—1772) получил в 1707 году Гольцапфель и Шаумбург, после чего княжество получило название Ангальт-Бернбург-Шаумбург-Хойм. Линия угасла в 1812 году после смерти его внука Виктора II (1767—1812), оставившего только дочерей.

Ветвь графов Вестарп

Родоначальником её является Фридрих Франц Кристоф (1769—1807), сын принца Адольфа Ангальт-Бернбург-Шомбург-Хоймского (1724—1784). В 1790 году сочетался морганатическим браком с Каролиной Вестарп (1773—1818), получившей в 1811 году титул «графиня фон Вестарп». Дети от этого брака также носили титул графов фон Вестарп.

После вероятного угасания ветви Ангальт-Дессау (герцогов Ангальта) представители этой ветви окажутся последними представителями дома Асканиев по мужской линии.

Ветвь Ангальт-Кётен (1603—1812)

Первоначально Ангальт-Кётен получил седьмой сын князя Иоахима Эрнста, Людвиг (1579—1650). В состав его владений вошла центральная часть Ангальта — междуречье рек Эльба и Зале. Однако после его смерти княжество фактически перешло под управление его брата Августа (1575—1653), четвёртого сын князя Иоахима Эрнста, первоначально получивший при разделе отцовских владений в 1603 году Плёцкау, управлявший княжеством как опекун несовершеннолетнего князя Вильгельма Людвига (1638—1665), младшего сына Людвига. После смерти в 1653 году Августа опека до 1659 года перешла к его сыновьям Лебрехту (1622—1669) и Эмануэлю (1631—1670), которые, после смерти в 1665 году бездетного Вильгельма Людвига окончательно получили Кётен. Лебрехт умер бездетным, и княжеством управляли потомки Эмануэля.

Эмануэль умер в 1670 году. Ему наследовал родившийся уже после смерти отца Эмануэль Лебрехт (1671—1704), до 1692 года управлявший под опекой матери. Он женился на Гизеле Агнессе фон Рат (1669—1740), возведённой императором в достоинство имперской графини Нинбургской, однако этот брак долго не признавали остальные ангальтские князья. После смерти мужа Гизела Агнесса до 1715 года управляла княжеством как регент при малолетнем сыне Леопольде (1694—1728). Единственный сын Леопольда умер бездетным раньше отца, поэтому наследником стал его младший брат Август Людвиг (1697—1755), после смерти которого род разделился на две линии.

Старшая пошла от его второго сына Карла Георга Лебрехта (1730—1789), унаследовавшего после смерти отца в 1755 году Ангальт-Кётен. Благодаря хорошему управлению он поднял благосостояние княжества. Он поступил на службу к императору, дослужился до чина генерал-фельдмаршала-лейтенанта и погиб в 1789 году. Также на императорской службе до 1797 года состоял и старший сын Карла, Август Кристиан Фридрих (1769—1812). В 1807 году он примкнул к Рейнскому союзу, получив при этом герцогский титул. Однако неумелым управлением и своей расточительностью он обременил страну большими долгами. Детей он не оставил, наследником стал сын его рано умершего младшего брата Людвига (1778—1802). Но после смерти в 1818 году Людвига Августа (1802—1818), линия угасла.

Родоначальником другой линии (Ангальт-Кётен-Плес) стал младший сын князя Августа, Фридрих Эрдман (1731—1791), который в 1765 году приобрёл княжество Плес в Верхней Силезии. Его старший сын Фердинанд Фридрих (1769—1830) в 1812 году стал опекуном герцога Ангальт-Кётена Людвига Августа, а после его смерти в 1818 году сам унаследовал герцогство. В 1828 году он примкнул к Таможенному союзу. Детей он не оставил, а после смерти в 1847 году его младшего брата Генриха (1778—1847) род угас, а владения перешли к ветви Дессау.

Ветвь Ангальт-Цербст (1603—1793)

Родоначальником ветви стал Рудольф (1576—1621), пятый сын князя Иоахима Эрнста, получивший при разделе отцовских владений в 1603 году северную часть Ангальта со столицей в городе Цербст.

В 1621 году Рудольфу наследовал его сын Иоганн (1621—1667). От двух из его сыновей пошли две линии рода. Родоначальником старшей линии стал третий сын Карл Вильгельм (1652—1718). Линия угасла после смерти в 1742 году его сына, князя Иоганна Августа (1677—1742).

Младшая, Дорнбургская ветвь, пошла от шестого сына Иоганна, Иоганна Людвига (1656—1704). Его сын Кристиан Август (1690—1747) служил на прусской военной службе, причём в 1742 году получил звание генерал-фельдмаршал. В 1742 году он унаследовал Ангальт-Цербст после прекращения старшей линии.

Наиболее известна дочь Кристиана Августа София Августа Фридерика (1729—1796), выданная замуж за наследника русского императорского престола, а в 1762 году под именем Екатерина II сама ставшая императрицей Российской империи. Её брат Фридрих Август (1734—1793) получил герцогский титул, однако он не оставил детей, и после его смерти в 1793 году ветвь угасла, а её владения перешли к князьям Ангальт-Бернбурга.

Известные представители рода

• Альбрехт Медведь
• Екатерина II.
• Виктор Амадей Ангальт-Бернбургский

Литература

• [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000119/index.shtml Генеалогические таблицы по истории европейских государств] / Автор-составитель: Шафров Г. М. — Издание седьмое исправленное и дополненное (541 таблица). — Москва — Екатеринбург — Ташкент, 2014.
• Пчелов Е. В. [ideashistory.org.ru/pdfs/09pchelov.pdf Генеалогия Екатерины Великой] // Философский век : Альманах / Отв. редакторы Т. В. Артемьева, М. И. Микешин.. — СПб.: Санкт-Петербургский Центр истории идей, 1999. — Вып. 11. Екатерина II и её время: Современный взгляд. — С. 125—141. [web.archive.org/web/20090106143028/ideashistory.org.ru/pdfs/09pchelov.pdf Архивировано] из первоисточника 6 января 2009.
• Семёнов И. С. [books.google.com/books?id=ZRI9pZL3k34C&pg=PA3&hl=ru&source=gbs_selected_pages&cad=0_1 Христианские династии Европы. Династии, сохранившие статус владетельных. Генеалогический справочник] / Научный редактор Е. И. Куксина. Предисловие О. Н. Наумов. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. — 494 с. — 3 000 экз. — ISBN 5-224-02516-8.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Аскании
• [www.anhalt-askanien.de Официальный сайт]
• [www.maproom.org/00/01/present.php?m=0039 Карта владений Асканцев]
• www.tacitus.nu/historisk-atlas/regenter/tyskland/anhalt.htm
• www.worldroots.com/foundation/royal/georg1anhaltgen1390.htm
• www.andat.de/anhalt/anhalt_lin.htm
• www.andat.de/anhalt/anhalt_hau.htm
• www.hostkingdom.net/gerA-E.html
• Водовозов В. [www.otechestvo.org.ua/main/20086/1637.htm Андреевский кавалер – первый герцог Алексиус Фридрих Альбрехт фон Ангальт-Бернбург] (рус.). Единое Отечество (13 июня 2008 года). Проверено 3 апреля 2009. [www.webcitation.org/66FWgayLD Архивировано из первоисточника 18 марта 2012].
• [www.manfred-hiebl.de/genealogie-mittelalter/askanier_2/index.html Familie der ASKANIER] (нем.). Genealogie des Mittelalters. Проверено 29 декабря 2011. [www.webcitation.org/66FWihuSn Архивировано из первоисточника 18 марта 2012].
• [sovino.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=84&Itemid=45 Ангальт] (рус.). Священная Римская Империя Германской Нации. Проверено 3 апреля 2009. [www.webcitation.org/66FWjHPWQ Архивировано из первоисточника 18 марта 2012].

Отрывок, характеризующий Аскании

– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.