Аскари, Альберто

Альберто Аскари 

Выступления в «Формуле-1»
Сезоны	6 (1950 – 1955)
Автомобили	Ferrari, Maserati, Lancia
Гран-при	33 (32 старта)
Чемпион мира	2 (1952, 1953)
Дебют	Монако 1950
Последний Гран-при	Монако 1955
Победы Поулы 13 (Германия 1951) 14 (Германия 1951) Подиумы Очки БК 17 140,14 12

Альберто Аскари (итал. Alberto Ascari; 13 июля 1918, Милан — 26 мая 1955 года, Монца) — итальянский автогонщик, чемпион мира автогоночной серии Формула-1 1952 и 1953 года. Является вторым и до настоящего времени последним итальянцем, сумевшим завоевать этот титул. Завоевал оба титула, выступая за команду Феррари. Участвовал всего в 33-х гонках, но успел установить множество рекордов, некоторые из них не побиты до сих пор. После нескольких крайне успешных лет перешёл в команду «Лянча», где занимался доводкой перспективного автомобиля, но через полтора года работы погиб при неясных обстоятельствах, тестируя спортивный автомобиль на трассе Монца.

Биография

Начало карьеры

Альберто Аскари родился 13 июля 1918 года в Милане. Его отец, Антонио Аскари, владел автомагазином, профессионально занимался гонками и стал одним из авторов победы компании Альфа-Ромео в чемпионате автопроизводителей 1925 года, так что юный Альберто все детство провел в окружении машин и гонщиков. Во многом именно это повлияло на его выбор дальнейшей профессии. Несмотря на гибель сначала отца, а затем и близкого друга семьи Джузеппе Кампари в гонках (в 1925 и 1933 годах соответственно), Аскари мечтал о спортивных соревнованиях и тайком от матери бегал на соревнования мотоциклов. В шестнадцатилетнем возрасте он даже приобрел гоночный мотоцикл «Сертум», убедив маму, что это простой дорожный агрегат. Вскоре от греха подальше его отправили учиться в колледж, сначала в Милан, а затем ещё дальше от дома — в Мачерату. Продлилось это недолго — учёба увлекала его значительно меньше гонок, и через два года он бросил занятия, полностью отдавшись любимому увлечению.

В 1937 он впервые стартовал в гонках, приняв участие в суточном марафоне миланского автоклуба. Вскоре не заставили себя ждать и победы — впервые он смог победить в соревнованиях по мототриалу, после чего его взял под своё крыло один из знакомых отца — Луиджи Виллорези, управлявший частной командой «Scuderia Ambrosiana». Антонио полностью оправдал доверие, за рулем «Gilera» выиграв пять из десяти этапов мотогоночного чемпионата Италии, что принесло ему место в заводской команде «Bianchi». За два сезона во второстепенной, в общем-то, команде за рулем одноцилиндрового мотоцикла он смог выиграть пять гонок из тринадцати, а ещё дважды финишировал на подиуме. Можно было бы рассчитывать и на большее — команда тестировала четырёхцилиндровый агрегат, но наступили неспокойные годы, надвигалась война и «Bianchi» занялись мотоциклами для армии.

Оставшись без места в команде, Альберто тем не менее смог до начала войны принять участие ещё в нескольких соревнованиях. Так, в 1940 году знакомства в гоночном мире позволили ему впервые стартовать в автогонках — аристократ и любитель гонок Лотарио Рангони Макиавелли, маркиз Модены, заказал фирме Энцо Феррари постройку двух автомобилей для участия в Гран-при Брешии для себя и Альберто. В этом соревновании, заменившем отмененную «Милле Милью», оба автомобиля «Auto Avio Costruzioni 815» продержались недолго, сойдя из-з различных поломок, однако до схода Альберто в паре со своим кузеном Джованни Миноцци успел даже полидировать в своем классе. Позже за отцовские двадцать тысяч лир Аскари свой автомобиль выкупил, а через три года продал, причём вдвое дороже чем покупал. Осенью же последнего предвоенного для Италии года он ещё два раза неудачно стартовал в автогонках: выкупив за двенадцать тысяч лир у знакомого по мотогонкам Пьеро Таруффи право участия в Гран-при Триполи и Тарге Флорио, он в первой гонке финишировал лишь девятым, а во второй и вовсе попал в аварию.

Войну Аскари провел, занимаясь бизнесом. Вместе со все тем же Виллорези и одним из своих дядей он организовал перевозку техники и топлива для армии в Северную Африку. В силу стратегической важности этого занятия Альберто избежал мобилизации. Он реорганизовал семейный бизнес по ремонту автомобилей, переориентировав его на военную технику. В 1942 году он женился, родились дети, так что к концу войны о гонках он и не помышлял. Возвращению способствовала случайность — король Египта Фарук разослал приглашения лучшим европейским пилотам принять участие в гонке на специально подготовленной трассе на острове Гезира в дельте Нила. Это соревнование, носившее именование Sehab Almaz Bey Trophy (иногда встречается также «Гран-при Эль-Гезиры»), состояло из двух полуфиналов и финала и проводилось на одинаковых автомобилях модели Cisitalia D46. Альберто занял второе место как в своем полуфинале, так и в финале, отстав от победителя Кортезе на полминуты. Несмотря на то что победа ускользнула, все же было очевидно, что гоночные способности никуда не делись. К тому же были восстановлены контакты с гоночным миром. Через некоторое время Аскари поддался на уговоры Виллорези и приобрел у него Maserati 4CLT за пять миллионов франков, начав выступления за его команду «Scuderia Ambrosiana». Правда, в наличии было только три из них, но часть денег одолжил Луиджи, а остаток договорились выплачивать из призовых денег. Возвращение в гонки состоялось.

Послевоенные гонки

В те годы на гоночных трассах безраздельно царствовала Alfa Romeo, и остальным командам приходилось довольствоваться ролью статистов. Не избежал этой участи и Аскари, что было для него особенно обидно — ведь именно за рулем «Альфы» в своё время блистал его отец. Попытки использовать влияние знакомых по гоночному миру оканчивались ничем — в команду его не брали, предпочитая других, зачастую менее именитых пилотов. Консальво Санези, к примеру, вообще был механиком команды, однако регулярно стартовал.

Следует отметить, что Мазерати, будучи в принципе неплохой машиной, тем не менее достаточно часто ломалась, и шансов побороться за победу все не было. Наконец, после полутора лет выступлений, в конце июля 1948 года Альберто наконец покорилось первое место на финише гонки — он выиграл Гран-при Сан-Ремо. Успех дополнил друг и напарник Виллорези, финишировав вторым. Вероятно, этот успех наконец переубедил руководство «Альфы Ромео», и после того, как на следующей гонке в Швейцарии погиб пилот основного состава Акилле Варци, заменить его пригласили именно Аскари. Угнаться за лидером команды Жаном-Пьером Вимиллем, естественно, не удалось, но всех остальных и в квалификации, и в гонке он обставил в два счета. Одно время удавалось даже держаться не слишком далеко от Вимилля, однако к концу гонки темп машины ухудшился, Альберто отстал, а на финише и вовсе пришёл приказ от руководства команды уступить второе место штатному пилоту — все тому же механику Санези. Такое вовсе не идеальное выступление за именитую команду привело к тому, что на следующей же гонке Аскари вернулся в «Амброзиану». Гран-при Франции 1948 года так и осталось единственным выступлением Альберто Аскари за команду, сделавшую знаменитым его отца. Позже в сезоне паре Аскари-Виллорези удалось выиграть ещё одну гонку, Гран-при Великобритании (Альберто при этом остался лишь вторым).

Следующий год Альберто начал с успеха — победы на Гран-при генерала Перона, а продолжил неудачей — на Гран-при Рио-де-Жанейро он разбил машину, сломал лопатку и получил пару трещин в ребрах. Эт гонка стала последней, в которой Аскари выступал за рулем частного Мазерати — на руках у него уже имелся подписанный контракт с Энцо Феррари, который только-только начал выступления под собственной маркой. Впоследствии именно за рулем этих машин Альберто завоюет все свои немалые достижения.

Успех на международной арене пришёл к молодой команде практически немедленно. Для начала Аскари выиграл в Формуле-2 (или, как она тогда называлась, Формуле-B) Гран-при Бари, затем в Гран-при Бельгии (уже в высшей категории) он финишировал третьим. Наконец, в июле 1949 ему покорилось Гран-при Швейцарии. Позже в сезоне удалось победить ещё трижды — на Международном кубке в Сильверстоуне, и что самое важное — удалось выиграть главную гонку для любого итальянца, Гран-при Италии. Для Аскари этот факт также имел особое значение — за 25 лет до него этого же достижения добился его отец — Антонио.

Первые шаги в Формуле-1 (1950)

Год начала нового чемпионата мира Аскари начал с участия в целой серии гонок по свободной формуле в Аргентине. Собственно, началась эта серия ещё в 1949 году с «Гран-при генерала Перона и города Буэнос-Айреса», которое он выиграл, опередив Фанхио на полминуты, а продолжилась в январе 1950 ещё тремя столь же вычурно поименованными соревнованиями. В Гран-при Эвы Перон Альберто стартовал с первого ряда, но в толкучке повредил радиатор, что в условиях южноамериканского климата привело к сходу всего через пять кругов — первыми же финишировали партнёры по команде Виллорези и Серафини. В Мар-де-ла-Плате он победил, опередив целую армию Мазерати — но партнёр по команде Виллорези столкнулся с Фанхио из-за повреждения рулевого управления. В последнем же соревновании — Кубке Сан-Лоренцо — Аскари сошёл, вновь из-за перегрева.

Новый гоночный чемпионат стартовал необычно поздно — во второй уикенд мая, так что Аскари до его начала успел принять участие в нескольких незачетных гонках Формулы-1 и даже стартовал в Тарге Флорио, не добившись, впрочем, успехов. Более того, в свете участия в чемпионате лидера послевоенных гонок — «Альфы Ромео» — Феррари решил не ездить и на первую гонку в Великобритании, вместо этого приняв участие в гонке Формулы-2 в Бельгии. Не последнее место в принятии такого решения занимал тот факт, что многие гонщики успели поучаствовать в обеих гонках — а значит, могли и поделиться информацией.

Наконец, 21 мая команда в составе Аскари, его старого друга Виллорези и французского гонщика Соммера прибыла в Монако. Как и следовало ожидать, все квалификационные мероприятия прошли под диктовку пилотов «Альфы». То же самое ожидалось и в гонке, но вмешался случай. Из-за ветреной погоды трасса в одном из последних поворотов была мокрой от брызг морской воды. Шедшего вторым Фарину занесло, он врезался в Гонсалеса, и из-за крайней узости трассы немедленно образовалась настоящая пробка. В результате сошла половина из участвующих пилотов, и Аскари удалось добраться до второго места исключительно потому, что он успешнее всех выбрался из мешанины автомобилей, не повредив при этом свой.

В таком же духе прошёл весь год. Компрессорная версия полуторалитрового мотора Феррари и в подметки не годилась двигателю «Альфетты», так что итальянский конструктор предпочел вести работу над безнаддувным агрегатов ёмкостью 4,5 литра, попутно весьма успешно участвуя в соревнованиях Формулы-2. Во Франции результаты в тренировках оказались настолько неудовлетворительными, что Альберто вместе с командой и вовсе отказался от старта в Формуле-1, приняв участие только в гонке Формулы-2, которую легко выиграл. Всего же Аскари в младшей формуле выиграл шесть гонок, и ещё несколько раз финишировал вторым позади Виллорези.

Все это время инженеры команды постепенно увеличивали рабочий объём двигателя, взяв за основу двухлитровый агрегат Формулы-2 от Ferrari 166. Наконец, к Гран-при Италии новый автомобиль, названный Ferrari 375, был готов. С первых же тренировок стало ясно, что машина действительно быстра и позволит бороться за победу. Квалифицировавшись вторым всего в двух десятых секунды от лидера, он с первых кругов был среди лидеров, а на 14 круге и вовсе вышел на первое место. К сожалению, навязанный Альфеттами темп оказался необкатанному болиду не по силам, и на 21-м круге Альберто сошёл. Не смирившись с этой неудачей, итальянец позаимствовал автомобиль у Серафини, приглашенного в команду на замену Виллорези, сломавшему ногу в Гран-при Наций. Оставшегося времени не хватило на борьбу за победу, но второе место он завоевал с большим запасом. Добиться желанного успеха в дальнейшем удалось даже до начала следующего сезона — в последних числах октября в Гран-при Пенья-Рин Аскари победил в компании со все тем же Серафини, опередив всех соперников на целых два круга.

Сражения с Фанхио (1951)

Новый сезон, как обычно, начинался поздно, и Аскари принял участие в нескольких сторонних соревнованиях. Для начала он в паре с Виллорези выиграл Ралли Сестриере, проводившееся в формате «гонка на регулярность». Далее, в апреле в компании с Сенезио Николини он принял участие в гонке «Милле Милья», но крайне неудачно — ночью он вылетел с трассы и насмерть сбил болельщика. Итальянская прокуратура, как обычно в таких случаях, завела уголовное дело и на оправдание ушло почти три года.

На этом сложности не закончились. За неделю до старта первого Гран-при сезона в гонке Формулы-2 в Женеве Аскари попал в аварию, осложненную пожаром. Автомобиль удалось покинуть достаточно быстро, однако без ожогов на руках и ногах не обошлось. Первые дни вообще стоял вопрос о самой возможности участия в гонке в Швейцарии. На старт он в результате вышел, но выступал ниже своих сил и финишировал лишь шестым, вне очковой зоны.

На следующем же этапе в Бельгии дела пошли на поправку. Стартовав четвёртым, всю гонку он боролся с Фанхио и Фариной, в результате финишировав вторым позади Фарины. Фанхио же из-за проблем с шинами отстал аж на четыре круга. После традиционного пропуска Индианаполиса на следующем этапе в Реймсе Альберто также всю гонку провел в борьбе — стартовал с первого ряда, лидировал, опережая Фанхио и Фарину. Продолжалось это недолго — вышла из строя коробка передач, и пришлось воспользоваться автомобилем партнёра по команде — Гонсалеса. Его он привел к финишу на втором месте, а первым на этот раз стал Фанхио, также отобравший автомобиль у партнёра по команде.

Гонка в Сильверстоуне оказалась неудачной — если двигатель был вполне надежен, коробка передач этим не отличалась, и на середине дистанции Аскари сошёл. Тем не менее, горечь от схода была подслащена тем, что в гонке первую победу для «Феррари» завоевал его напарник, Гонсалес. В некоторых источниках сообщается, что на последнем пит-стопе Гонсалеса Энцо Феррари требовал от него уступить место (и, как следствие, первую победу) лидеру команды, Аскари — но итальянец проявил благородство и от данного предложения отказался.

Собственная же победа Аскари пришла уже на следующем этапе в Германии. Заняв в тренировках поул-позицию, в гонке Альберто уверенно трансформировал её в победу. В Италии же команде и вовсе удался дубль — победу Аскари поддержал вторым местом Гонсалес. В результате всех вышеперечисленных событий, отрыв Альберто от лидера, которым все это время был Фанхио, сократился всего до двух очков, хотя после Великобритании Аскари проигрывал лидеру аж втрое. Также следует отметить, что из-за тогдашней системы зачета лишь четырёх наилучших результатов на последнем этапе в Испании Фанхио нужно было финишировать первым или вторым, в противном случае его очковый багаж не изменился бы. Для Аскари же в зачет пошёл бы любой результат лучше четвёртого места.

Соревнования на автодроме Педральбес начались позитивно — с завоевания поул-позиции. В гонке же Феррари принял неверное решение относительно выбора покрышек. Альфа Ромео и другие клиенты Пирелли выбрали шины диаметром 18 дюймов, Феррари же предпочел использовать шины поменьше — диаметром 16 дюймов, причём против рекомендации самого производителя резины. Эффект это дало катастрофический — практически сразу у всех гонщиков команды началось расслоение протектора шин, не выдерживавших нагрузки. В результате всем пилотам Коммендаторе пришлось менять резину минимум четырежды, что вкупе с большой продолжительностью тогдашних пит-стопов лишило Аскари даже теоретических шансов на борьбу. Фанхио легко победил и в гонке и как следствие — в чемпионате.

В самом конце сезона Аскари в компании Виллорези, Таруффи и Кинетти отправился в Мексику для участия в марафоне спорткаров Carrera Panamericana. Несмотря на некоторые шинные проблемы, возникшими в начале гонки, к её концу Альберто и Луиджи выбрались на второе место, где и финишировали, уступив лишь партнёрам — паре Таруффи/Кинетти. Впоследствии это второе место так и останется лучшим из результатов Альберто на американском континенте.

Первый титул (1952)

Ещё до начала сезона 1952 в организации гонок произошло несколько крупных изменений. Во-первых, ещё в конце 51 года об окончательном прекращении выступлений по финансовым причинам объявила Альфа Ромео. Как следствие, выяснилось что из активных производителей автомобилей класса Формулы-1 осталась одна «Феррари», автомобили же остальных производителей уже не выпускались и существовали только в виде отдельных экземпляров в частном пользовании. В связи с этим основные гонки, а вместе с ними и весь зачет Чемпионата мира было решено производить в классе Формулы-2.

Как ни странно, такое решение оказалось весьма на руку все той же Феррари — поскольку кроме отличных автомобилей Формулы-1, у Коммендаторе имелся в арсенале также отличный двигатель, подходящий под спецификации Формулы-2. Специально под этот двигатель был сконструирован автомобиль Ferrari-500, на котором и стали участвовать в гонках Аскари и его партнёры по команде.

Машина получилась что надо — ещё до первого зачетного Гран-при Аскари выиграл все три гонки Формулы-2, в которых участвовал: в Сиракузах, По и Марселе. Зачетный же этап в Швейцарии Альберто пропустил — был занят подготовкой к старту 500 миль Индианаполиса в США. Стартовав на высоком для новичка 19-м месте, в гонке он продержался недолго, хотя и поднялся до восьмого места. Не имея опыта выступлений на овалах, механики установили на машину итальянца тяжёлые и не очень прочные спицевые колеса Boranni. Из-за огромных нагрузок уже на 41-м круге колесо разрушилось, и пришлось сойти. Тем не менее, за одиннадцать лет, в течение которых Инди-500 засчитывалось в Чемпионате мира Формулы-1, Аскари стал единственным её участником из Европы.

Вернувшись в Европу, Аскари начал выигрывать все подряд. Автомобиль был мощным, надежным и простым в настройке, так что хотя бы какую-то конкуренцию Альберто могли составить лишь партнёры по команде. Свою роль здесь также сыграло то, что основной его соперник, Хуан-Мануэль Фанхио в начале июня попал в тяжелую аварию и весь оставшийся год не выступал совсем. В результате Аскари завоевал все шесть Гран-при, шедших в зачет Чемпионата мира, в которых участвовал, в каждом из них показав быстрейший круг и почти в каждом стартовав с поула. Лишь в Великобритании он уступил первое место на старте Джузеппе Фарине. Более того, даже круги лидирования почти все достались тоже Альберто — лишь в Италии четыре десятка кругов лидировал Гонсалес, да в Бельгии единственный круг впереди провел Бера. Победа в Гран-при Германии — третья подряд! — принесла ему почетный титул Мастер Нюрбургринга. Также, кроме всех вышеперечисленных достижений, Аскари присовокупил к ранее завоеванным в сезоне трем победам во внезачетных гонках ещё две — в Сен-Годенсе и Ла-Боле.

Так как в зачет чемпионата шли четыре лучших результата, Альберто добился максимально возможного результата, опередив ближайшего преследователя по зачетным гонкам на 12 очков, а по общему числу заработанных очков — так и вовсе почти вдвое. Более того, победив в шести из восьми гонок сезона, он добился показателя в 75 % побед, что до сих пор является непревзойденным достижением. Михаэль Шумахер более чем через 50 лет после Аскари в 2004 году смог добиться лишь 72 %, выиграв 13 гонок из 18.

Повторение успеха (1953)

Череда побед продолжилась и на следующий год, но с течением времени отрыв от соперников все же постепенно уменьшался. В первой гонке в Аргентине главный соперник Аскари — Фанхио, оправившийся от травм, не смог ничего ему противопоставить. Альберто победил, завоевав «Большой шлем» — поул, победу, быстрейший круг и лидирование всю дистанцию. Далее, после множества не входивших в зачет чемпионата гонок (из которых Альберто выиграл две, в По и Бордо, а Фанхио — ни одной) и традиционного пропуска Индианаполиса-500 ситуация почти повторилась в Нидерландах, где все же остался незавоеванным быстрейший круг, доставшийся Виллорези, а Фанхио снова сошёл. В Бельгии же аргентинец наконец смог переломить ситуацию, забрав поул, а лидировал первые три десятка кругов другой аргентинец — Гонсалес, и лишь проблемы с машиной у них обоих открыли Аскари дорогу к победе. Следует отметить, что Фанхио после схода пересел в автомобиль другого своего напарника и прорвался с девятого на третье место — лишь для того чтобы вылететь с трассы на последнем круге, к счастью — без последствий.

Гонка во французском Реймсе, начиналась как повторение предыдущих соревнований, но закончилась совсем по-другому. Легко завоевав поул, в гонке Аскари не пролидировал ни круга. Из-за трассы, практически лишенной поворотов, группа лидеров следовала все время очень плотно, постепенно теряя участников из-за разного рода проблем. Впереди менялись местами двое аргентинцев и британец Хоторн, который в результате и выиграл гонку, Аскари же разумно держался поодаль, в борьбе практически не участвовал и тихо финишировал четвёртым. Этим своим результатом Альберто окончательно прервал серию побед, которую обычно считают равной семи гонкам — с Бельгии-52 по Аргентину-53, а некоторые исследователи исключают из рассмотрения гонку в Индианаполисе как формально отнесенную к чемпионату, и в таком случае серия удлиняется до девяти побед. Ближе всего подобраться впоследствии к этому результату удалось лишь в 2004 году Михаэлю Шумахеру, победившему семь раз подряд.

В Великобритании Аскари вернул себе лидирующие позиции, ещё раз завоевав «Большой шлем». Вмешаться смог только Фанхио и только до первого поворота, да ещё Гонсалес показал одинаковое с лидером время быстрейшего круга, так что очков Аскари досталось не девять, а восемь с половиной. Следующий же этап давал повод для позитивных прогнозов — ведь он проводился в Германии, где три предыдущих года первенствовал именно Альберто. Поул покорился и на этот раз, в гонке лидировал, но на пятом круге после одного из прыжков на многочисленных холмах Нюрбургринга у машины отлетело переднее правое колесо. Несмотря на такие крупные повреждения, итальянцу удалось добраться до боксов и даже установить новое колесо, но управляемость болида ухудшилась, и было принято решение поменяться машинами с Виллорези. На авто напарника Аскари полетел как на крыльях, трижды улучшив время на круге, и сбросив три секунды с тестового рекорда. Выдержать такую нагрузку машина не смогла, и за три круга до финиша двигатель сгорел. Виллорези на плохо управляемой машине финишировал восьмым, победа же досталась Фарине.

Тремя неделями позже в Швейцарии борьба за лидерство также длилась лишь до первого поворота. Комфортно возглавляя гонку на протяжении 40 кругов, Аскари затем столкнулся с проблемами зажигания, что потребовало дополнительного пит-стопа, отбросившего его на четвёртое место. В то время в команде существовало неписаное правило, что после двух третей дистанции внутрикомандные обгоны не совершаются — но Аскари решил, что на него правила не распространяются, и догнал и обогнал лидировавщих к тому моменту Хоторна и Фарину. К конфликту это, однако, не привело, так как с Фариной Альберто уже через неделю участвовал и победил в гонке на выносливость «1000 километров Нюрбургринга». В гонках Гран-при же завоеванная победа принесла Аскари досрочный титул двукратного чемпиона мира.

Последнюю гонку сезона, уже в статусе победителя чемпионата, Альберто также начал с поула и лидирования. Продлилось это, правда, недолго — вскоре лидерство захватил Фанхио, а затем Фарина. В такой плотной борьбе прошла вся гонка вплоть до последнего поворота последнего круга, где Аскари занесло, и если Фанхио, Виллорези, Хоторн и Фарина сумели его объехать (последний — по траве), то отстававший к тому моменту уже на пять кругов Маримон сделать этого не смог и врезался прямо в корму болида новоявленного чемпиона мира. Победа же досталась Фанхио, который лучше всех справился с объездом соперника.

Сезон, принёсший шесть поулов, четыре быстрейших круга и пять побед, закончился весьма неожиданно. Энцо Феррари тянул с подписанием контракта на 1954 год до последнего момента, все время жаловался в прессе на нехватку средств на выступления и в Формуле-1, и в чемпионате спортивных автомобилей, а периодически и вовсе заявлял о роспуске команды. Аскари же к тому моменту получил выгодное предложение от Джанни Лянчи о выступлении за свою заводскую команду, причём сумма контракта составляла двадцать пять миллионов лир — в два с половиной раза больше, чем у Феррари. Свою лепту в привлекательность предложения вносило то, что конструктором машины Лянча нанял легендарного Витторио Яно — того самого, чьими усилиями были выкованы победы его отца в двадцатые годы за рулем Альфа Ромео. Прельщенный этим предложением и недовольный нерешительностью Коммендаторе, Аскари перешёл в новую команду.

Новые начинания (1954-55)

Первое выступление за новую команду случилось, как часто случалось в те времена, не в Формуле-1, а в гонке «12 часов Себринга» в начале марта. В этом соревновании из чемпионата спортивных автомобилей Альберто выступил в паре с Виллорези, а вторую машину команды повел в бой вечный друг и соперник Альберто — Хуан Мануэль Фанхио в паре с Кастеллотти. Успеха ни один, ни другой экипаж не добились — сначала аргентинец сошёл из-за проблем с подвеской, а потом у Аскари «кончились» тормоза, причём оба экипажа прекратили соревнования, находясь на высоких местах. Хорошие ожидания оправдались уже на следующем этапе чемпионата, гонке «Милле Милья», где Альберто единолично опередил всех соперников аж на полчаса, завоевав первый победный кубок для коллектива из Турина.

Надо сказать, что автомобиль, подготавливаемый Витторио Яно для участия в чемпионате Формулы-1, обладал множеством новаторских особенностей. В частности, у Lancia D50 двигатель был установлен под углом к продольной оси автомобиля, да к тому же ещё и был элементом силовой конструкции. К тому же топливо располагалось в баках, расположенных по бокам автомобиля — так что с течением гонки развесовка машины не менялась. К сожалению, сложность болида и нехватка финансов привели к тому, что разработка его затянулась. Учитывая это, Лянча разрешил Аскари участвовать в гонках Формулы-1 за другие команды в разовом порядке. К моменту получения такого разрешения прошло уже три этапа чемпионата, так что первым для Альберто выступлением стало Гран-при Франции — четвёртый этап чемпионата мира.

Центральным событием этой гонки стал приход в гонки немецкого автопроизводителя — команды «Мерседес». Соперничать с Фанхио, получившим первое место в составе этой команды, Аскари за рулем заводской «Мазерати» удалось лишь в течение круга — после этого серебристые автомобили умчались вдаль, а у Аскари развалилась трансмиссия уже на втором круге. Не лучше оказалось и выступление на следующем этапе в Великобритании — двигатель автомобиля Альберто, хоть и позволил установить быстрейший круг, продержался всего 21 круг, а автомобиль Виллорези, переданный Аскари на 30-м круге, на 40-м вышел из строя ровно по той же причине. Этот сход был вдвойне обиден, поскольку обычно недосягаемые «Мерседесы» столкнулись в этот раз с проблемами из-за обтекаемого корпуса своего автомобиля, и шансы завоевать высокое место были немаленькими. Ко всему прочему из-за низкой точности измерения обладателей быстрейшего круга оказалось аж семеро, так что Аскари досталось не одно, а лишь ¹⁄₇ очка.

Следующую гонку в Германии, где Аскари почти всегда был успешен, пришлось пропустить, поскольку Лянча считал более приоритетной гонку «1000 километров Нюрбургринга» — и как позже выяснилось, совершенно зря, поскольку этап этот был отменен из-за организационных сложностей, непосещенным оказался и этап в Швейцарии. Таким образом, вновь на трассу Формулы-1 Альберто вышел лишь в начале сентября в Италии, на этот раз за рулем «Феррари», не без оснований рассчитывая наконец, вмешаться в доминирование немецких автомобилей. Аскари был быстр, всю гонку боролся с Фанхио и Хоторном, лидировал долгое время, но вскоре после середины дистанции вынужден был прекратить борьбу — вновь из-за проблем с двигателем. Через неделю Аскари, вновь в паре с Виллорези, принял участие в гонке спортивных автомобилей в Белфасте, причём весь уикенд принёс множество неожиданностей. Сначала в отеле, где остановился гонщик, дважды случался пожар, а потом в гонке шатун двигателя пробил корпус машины и Альберто чудом избежал аварии.

Тем временем разработка машины шла полным ходом, и Аскари всецело участвовал в процессе. Не обходилось без аварий — так, через неделю после гонки в Реймсе на тестах в Монце трасса местами была завалена листьями из-за прошедшего недавно урагана. В повороте Curva de Vialone — том самом, где он впоследствии погибнет и который назовут его именем — он на этих листьях поскользнулся, вылетел и каким-то чудом избежал травм. Тем не менее, прогресс был очевиден, а на тестах все в той же Монце в октябре Альберто побил рекорд круга. Вдохновлённое результатами, руководство команды приняло решение не откладывать дебют до следующего года и выступить в Гран-при Испании, последнем этапе чемпионата мира.

Начался Гран-при отлично — Аскари установил лучшее время во всех тренировочных сессиях и легко завоевал поул, в гонке же без труда обогнал вырвавшегося вперед за счёт хорошего старта Шелла и комфортно лидировал. Продлилось это недолго — постоянные технические проблемы и здесь настигли итальянца, и уже на десятом круге он сошёл из-за поломки сцепления. Таким образом, результаты сезона оказались невелики — ни одного результативного финиша и лишь чуть больше одного очка за быстрейшие круги.

Начало нового, 1955 сезона тоже оказалось не сахар. Гран-при в Аргентине, и обычно-то не балующий пилотов прохладой, на этот раз оказался предельно жарким даже для южноамериканского континента. Из-за дикой жары лишь двое аргентинцев — Фанхио и Мьерес — закончили соревнование без замен, Аскари же до необходимости замены не доехал — на 21-м круге на скользком из-за дикой жары асфальте его развернуло и он попал в аварию. Утешало только то, что сделал он это, лидируя. Тем не менее, новая машина наконец доказала свою конкурентоспособность, тем более что ещё через несколько недель Альберто смог записать на свой счёт и победу, первенствовав во внезачетных Гран-при Валентино и Гран-при Неаполя.

Таким образом, к моменту начала второго этапа чемпионата мира можно было ожидать хороших результатов. Квалификация ожидания оправдала — Аскари вместе с Фанхио показали одинаковое время, и поул достался аргентинцу лишь потому, что свой круг он проехал раньше. В гонке же Мерседесы сначала умчались вдаль без особой борьбы, но ближе к концу гонки сошли — сначала завершил выступление Фанхио, а потом и Мосс свернул в боксы из-за проблем с двигателем. Аскари, шедший в этот момент вторым, воспользоваться этим не успел, более того — именно этот сход помешал ему добиться результата. По собственному утверждению гонщика, в шикане в порту он поскользнулся на масле, оставленном автомобилем британца, и вылетел прямиком в воды залива. Хорошо ещё, что в тот момент он использовал экземпляр D50, изначально подготовленный под ветерана гонок Широна — монегаск отличался солидным телосложением и кокпит его автомобиля был шире обычного. За счёт этого Аскари быстро выбрался из воды, отделавшись лишь травмами носа и небольшим сотрясением.

Гибель

Через четыре дня после гонки в Монако Аскари заехал в Монцу, где его друг и партнёр по гонкам Эудженио Кастеллотти тестировал спорткар Ferrari 750, предназначенный для гонки «1000 километров Суперкортемаджоре». Предполагалось, что Альберто и Эудженио выступят экипажем, и на это было получено отдельное разрешение у Лянчи. В этот день тренировки для Аскари не планировалось, но он все же решил проехать несколько кругов.

Дальнейшее поведение Аскари не совсем понятно, учитывая его привычки. Достоверно известно, что он не выходил на трассу без своего личного шлема характерного голубого цвета, а также своих личных перчаток. Дома у него даже была специальная коробка для хранения этих принадлежностей, и никому кроме него трогать их не разрешалось. Также он старался не выходить на трассу по 26-м числам месяца, так как его отец, Антонио, погиб именно 26-го числа, в июле 1925 года. Несмотря на все эти суеверия, и даже им вопреки, он тем не менее в этот день все равно сел за руль — при том что на календаре было именно 26-е число, и ни личного шлема, ни личных перчаток у него при себе не было: шлем был в ремонте после аварии в Монако, а перчатки остались дома. У Аскари даже не было при себе гоночной формы, и за руль он сел, что называется, «в гражданском», а шлем и перчатки занял у Кастеллотти.

Первый круг он прошёл совсем медленно, второй — чуть быстрее, а в середине третьего в повороте Vialone попал в аварию. Автомобиль занесло, он перевернулся несколько раз, а гонщик, выброшенный из кабины, остался лежать прямо на трассе. Получивший множественные переломы Альберто умер в машине «скорой помощи» по пути в госпиталь Монцы, так что врачам оставалось лишь засвидетельствовать гибель чемпиона.

Причины аварии до сих пор достоверно неустановлены из-за того, что аварию почти никто не видел. Были слухи, что Аскари потерял управление из-за кого-то из болельщиков, невовремя решивших пересечь трассу, но итальянский гонщик Эрнесто Брамбилла (впоследствии также пилот Формулы-1) в интервью журналу «Autosport» утверждал, что видел аварию собственными глазами и никого из зрителей поблизости совершенно точно не было.

Гибель чемпиона оплакивал весь гоночный мир. Фанхио, главный его соперник и друг, говорил, что до глубины души поражен и шокирован гибелью Аскари. Руководитель гоночного коллектива Аскари, Джанни Лянча, сразу после гибели своего топ-пилота прекратил какие бы то ни было выступления, продав автомобили и все имущество Энцо Феррари. Впоследствии свой третий чемпионский титул Фанхио заработает именно на этих автомобилях. Виллорези, близкий друг и партнёр по многим гоночным мероприятиям, публично выражал убеждение, что будь Аскари жив, пяти чемпионских титулов Фанхио было бы не видать. Жена Альберто, Миетта, говорила в личном разговоре с Энцо Феррари, что если бы не дети, она бы с радостью отправилась бы вслед за мужем.

Гибель отца и сына Аскари характерна несколькими странными совпадениями. Оба они погибли 26-го числа, в возрасте 36 лет. Более того, Альберто на момент гибели был лишь на четыре дня старше отца. Оба они погибли через четыре дня после серьёзной аварии, оба погибли, ошибившись в скоростных левых поворотах, и каждый из них оставил жену и двоих детей. Также странные совпадения объединяют Альберто с Полом Хокинсом, который разделяет с Альберто сомнительное достижение в виде аварии в Монако с падением в залив. Пол попал в эту аварию через десять лет после Альберто, а погиб через несколько лет именно 26 мая, как и Аскари.

Похоронен Альберто Аскари на миланском кладбище Cimitero Monumentale, рядом с отцом.

Рекорды

В мире Формулы-1 многие достижения Аскари числятся в списках рекордов, а некоторые его успехи не превзойдены до сих пор. Так, в 1952 году он выиграл 75 % гонок чемпионата и завоевал 75 % быстрых кругов (и тех и тех — шесть из девяти), заработав при этом максимально возможное количество очков. Он показывал быстрый круг на семи Гран-при подряд — с Бельгии-52 по Аргентину-53. Также за сезон 1952 года он завоевал сразу пять хет-триков, а со второго круга Гран-при Бельгии и до финиша Гран-при Голландии первым закончил все круги, пролидировав таким образом 304 круга подряд. Все эти достижения являются лучшими до настоящего времени — лишь некоторые из них удалось впоследствии повторить другим гонщикам. Так, 100 % очков удалось заработать Джиму Кларку в 1963 и 1965 годах, а пять хет-триков подряд завоевал Михаэль Шумахер в 2004 году. Рекорд в семь побед подряд был повторен в 2004 году тем же Шумахером, а побит лишь в 2013 году, когда Себастьян Феттель смог победить девять раз подряд. «Большой Шлем» Альберто завоевывал пятикратно — столько же, сколько и Шумахер, а опережает их обоих лишь Джим Кларк, у которого их восемь.

Память

Для Аскари была характерна аккуратность и точность в вождении автомобиля, однако наиболее комфортно он чувствовал себя впереди всех соперников. Стоило ему вырваться вперед — и догнать его было нереально, даже если машина не была на голову выше остальных. Оказавшись же позади соперников, он зачастую не предпринимал никаких активных действий и спокойно финишировал там же, где и оказался. Способности Альберто также распространялись и на вождение автомобилей с закрытыми колесами, хотя там он был не столь успешен, как в Формулах. Так, все что он смог завоевать в этой категории — это второе место на «Каррера Панамерикана» 1951 года, победы в Ралли Сестриере того же года, 1000 километрах Нюрбургринга 1953 и в «Милле Милье» 1954. Также он дважды участвовал в 24 часах Ле-Мана, но сумел лишь показать быстрейшее время круга, не добравшись до финиша.

В честь Аскари была названа шикана, построенная вместо поворота, в котором он погиб, а также один из поворотов трассы имени Оскара Гальвеса в Буэнос-Айресе. Также в его чесь названа британская марка суперкаров Ascari Cars. В 1992 году он был торжественно введен в Международный зал славы автоспорта. Американский гонщик итальянского происхождения Марио Андретти считает Аскари своим героем — в детстве он присутствовал при победе Альберто в Монце в 1952, и именно это вдохновило Марио на занятие гонками.

Результаты выступлений

Формула-1

Легенда к таблице

В таблице перечислены результаты всех Гран-при Формулы-1, в которых принимал участие пилот. Строками таблицы являются сезоны, столбцами — этапы Гран-при. В каждой клетке указаны сокращённое название этапа и результат гонщика, дополнительно обозначенный цветом. Расшифровка обозначений и цветов представлена в нижеследующей таблице. Пример Описание 1 Победитель 2 Второе место 3 Третье место 5 Финишировал в очковой зоне 12 Финишировал вне очковой зоны НКЛ Финишировал, но не классифицирован 15 Участвовал вне зачёта, либо по отдельной классификации 18 Не финишировал, но классифицирован Сход Не финишировал и не классифицирован НКВ Не квалифицирован НПКВ Не предквалифицирован ДСК Дисквалифицирован ИСК Исключён из протокола тест Тестер по пятницам НС Участвовал в гран-при в качестве боевого пилота, но не стартовал в гонке Т Травмирован или болен ОТК Отказ от участия НТР Прибыл на гран-при, но не участвовал даже в тренировках НПР Был заявлен в числе участников гран-при, но не прибыл к началу соревнований О Гонка отменена Не участвовал Поул-позиция Быстрый круг

Год	Команда	Шасси	Двигатель	Ш	1	2	3	4	5	6	7	8	9	Место	Очки
1950	Scuderia Ferrari	Ferrari 125	Ferrari 125 1,5 V12S	P	ВЕЛ	МОН 2	500	ШВА Сход						5	11
			Ferrari 125 1,5 V12							ФРА ОТК
		Ferrari 125/275	Ferrari 275 3,3 V12						БЕЛ 5
		Ferrari 375	Ferrari 375 4,5 V12								ИТА 2
1951	Scuderia Ferrari	Ferrari 375	Ferrari 375 4,5 V12	P	ШВА 6	500	БЕЛ 2		ВЕЛ Сход	ГЕР 1	ИТА 1	ИСП 4		2	25 (28)
				P Е				ФРА 2
1952	Scuderia Ferrari	Ferrari 375 Special	Ferrari 375 4,5 V12	F		500 31								1	36 (53,5)
		Ferrari 500	Ferrari 500 2,0 L4	P	ШВА		БЕЛ 1	ФРА 1	ВЕЛ 1		НИД 1	ИТА 1
				Е						ГЕР 1
1953	Scuderia Ferrari	Ferrari 500	Ferrari 500 2,0 L4	P	АРГ 1	500	НИД 1	БЕЛ 1	ФРА 4	ВЕЛ 1	ГЕР 8	ШВА 1	ИТА Сход	1	34,5 (46,5)
1954	Officine Alfieri Maserati	Maserati 250F	Maserati 250F 2,5 L6	P	АРГ	500	БЕЛ	ФРА Сход	ВЕЛ Сход	ГЕР	ШВА			25	1,14
	Scuderia Ferrari	Ferrari 625	Ferrari 107 2,5 L4	Е								ИТА Сход
	Scuderia Lancia	Lancia D50	Lancia DS50 2,5 V8	P									ИСП Сход
1955	Scuderia Lancia	Lancia D50	Lancia DS50 2,5 V8	P	АРГ Сход	МОН Сход	500	БЕЛ	НИД	ВЕЛ	ИТА			—	0

Индианаполис 500

Год № Старт Время Ранг Финиш Круги Лидер Причина схода 1952 12 19 134,308 25 31 40 0 Фланец ступицы колеса, разворот в четвёртом повороте Всего 40 0

Старты 1 Поулы 0 Первый ряды 0 Победы 0 Топ-5 0 Топ-10 0 Сход 1

Литература

Steve Small. [books.google.com.ua/books?id=fGoqAAAACAAJ The Grand Prix Who's Who]. — 2. — Guinness World Records Limited, 1996. — С. 38. — 464 с. — ISBN 0-85112-623-5.

Ссылки

• [wildsoft.ru/drv.php?l=%C0&id=195002040 Альберто Аскари]  (рус.) на сайте wildsoft.ru
• [www.historicracing.com/driver_detail.cfm?driverID=1657 Альберто Аскари]  (англ.) на сайте historicracing.com
• [www.champcarstats.com/drivers/AscariAlberto.htm Альберто Аскари]  (англ.) на сайте champcarstats.com
• [www.grandprix.com/gpe/drv-ascalb.html Альберто Аскари]  (англ.) на сайте grandprix.com

Отрывок, характеризующий Аскари, Альберто

Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.