Аскарьян, Гурген Ашотович

Гурген Ашотович Аскарьян
арм. Գուրգեն Աշոտի Ասկարյան
Место смерти:	Москва, Россия
Научная сфера:	физика плазмы, нелинейная оптика, физика высоких энергий
Место работы:	ФИАН, ИОФАН
Учёная степень:	доктор физико-математических наук (1992)
Альма-матер:	физический факультет МГУ
Научный руководитель:	Я. Б. Зельдович, М. С. Рабинович
Известен как:	автор пионерских работ по взаимодействию лазерного излучения с веществом
Награды и премии:

Аскарьян Гурген Ашотович (арм. Գուրգեն Ասկարյան, 14 декабря 1928 — 2 апреля 1997), советский и российский физик-теоретик, доктор физико-математических наук.

Биография

Гурген Аскарьян родился 14 декабря 1928 года в армянской семье врачей. Окончив школу с золотой медалью, Гурген подал документы на физический факультет Московского университета. И, когда пришло время специализации, он выбрал отделение строения вещества, которым заведовал академик Скобельцын. Там готовили специалистов по физике атомного ядра.

Будучи студентом третьего курса, Аскарьян высказал очень важную идею, обещавшую новые возможности регистрации заряженных элементарных частиц. Он провел несложные предварительные расчеты и пришел к выводу, что такое устройство вполне осуществимо. Но он не получил должной поддержки, и его замысел так и не был претворен в жизнь.Он не опубликовал своего предложения и ограничился тем, что обсудил его с несколькими физиками.

Дипломную работу Аскарьян выполнял на кафедре академика И. М. Франка. Он предложил новый способ регистрации заряженных частиц, дающий возможность не только фиксировать прохождение заряженной частицы, но и получить изображение её трека в измерительном устройстве. В него входила прозрачная люминесцирующая среда, в которой проходящая частица оставляет за собой светящийся след. Изображение этого следа воспроизводилось на флюоресцирующем экране электронно-оптического преобразователя. Предложение было высоко оценено специалистами, но попыток к его реализации Аскарьян не делал. Тем не менее идея дипломной работы вместе с несостоявшимся проектом пузырьковой камеры в какой-то мере определила уже тогда репутацию Аскарьяна как незаурядного физика.

В октябре 1952 года Аскарьян был зачислен в аспирантуру Института химической физики АН СССР. Его научным руководителем стал академик Я. Б. Зельдович. В предварительных разговорах Аскарьян рассказал ему о своем проекте пузырьковой камеры. Зельдович довольно скептически отнесся к идее и сказал, что на этом пути вряд ли можно ожидать успеха. Через некоторое время, устройство, которое он предлагал, было реально создано американским физиком Дональдом Артуром Глазером, который независимо пришел к такой же идее и осуществил её в 1952 году. Пузырьковая камера существенно расширила возможности наблюдения в физике элементарных частиц.

В декабре 1961 года, через несколько месяцев после защиты кандидатской диссертации, он послал в печать работу, которая была посвящена воздействию лазерного излучения на среду.

Подводя итог, он писал: 

«Интересно отметить, что ионизующее, тепловое и разделяющее воздействие луча интенсивной радиации на среду может быть настолько сильным, что создастся перепад свойств среды в луче и вне луча, что вызовет волноводное распространение луча и устранит геометрическую и дифракционную расходимости — это интересное явление можно назвать самофокусировкой электромагнитного луча».

В течение двух лет после появления, статья Аскарьяна с предсказанием эффекта самофокусировки, не привлекала большого внимания. Затем, однако, положение резко изменилось. В 1964 году в журнале «Physical Review Letters» была опубликована работа одного из создателей квантового генератора Ч. Х. Таунса с сотрудниками, в которой также рассмотрен эффект самофокусировки.

Статья Таунса, не прошла мимо внимания читателей и вызвала всеобщий интерес. Таунс не читал работы Аскарьяна но в дальнейшем, узнав о ней, всегда на неё ссылался. Однако не все авторы последовали этому примеру. К тому времени, когда Аскарьян подал заявку на открытие, явлением самофокусировки заинтересовались многие физики. В числе ученых, занявшихся этой проблемой, кроме уже упомянутого Таунса, был еще один из создателей квантовой электроники, академик А. М. Прохоров. Вместе со своими сотрудниками (А. Л. Дышко и В. Н. Луговым) он опубликовал несколько работ, в которых были исследованы важные процессы, характерные для самофокусировки.

Группа Прохорова поставила под сомнение приоритет Аскарьяна в открытии самофокусировки и высказала возражения против описанной Аскарьяном волноводной картины самофокусировки. Все это Прохоров изложил в письме, направленном в Комитет по делам изобретений и открытий. В 1971 году Аскарьян получил диплом на открытие эффекта самофокусировки, а Прохоров и Луговой — на открытие многофокусной структуры.

В 1982 году несколько лабораторий выделились из ФИАНа и образовали Институт общей физики АН СССР (ИОФАН). Директором его стал академик Прохоров. В числе лабораторий, составивших ИОФАН, оказалась и лаборатория физики плазмы, в которой работал Аскарьян. Конфликт по поводу открытия самофокусировки мало повлиял или совсем не повлиял на отношения между Прохоровым как директором и Аскарьяном как сотрудником.

Гурген Аскарьян оставил после себя труды по физике плазмы, нелинейной оптике и акустике, взаимодействию лазерного излучения с веществом, физике высоких энергий. Теоретическое предсказание эффекта самофокусировки света и светогидравлического эффекта, а также явления аномального поглощения мощного СВЧ-излучения в плазме, положило начало нелинейной электродинамики плазмы.

Лауреат Ленинской премии (1988), Государственной премии Украинской ССР (1971), Государственной премии Украины (1992).

См. также

• Эффект Аскарьяна
• Самофокусировка

Ссылки

• [www.publish.diaspora.ru/gazeta/articles/armenia014_1.shtml «Планета Диаспор». Гурген Ашатович Аскарьян]

Отрывок, характеризующий Аскарьян, Гурген Ашотович

Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.