Атарней

Атарне́й (др.-греч. Ἀταρνεύς) — древнегреческий город, расположенный на плодородной береговой полосе в Эолиде (Малая Азия) напротив Лесбоса, к северо-востоку от современного турецкого города Дикили. В некоторых источниках, в частности, в «Истории» Геродота, Атарней указывается как город в Мизии. Связано это с тем, что некоторые авторы считали Эолиду частью Мизии.

История

Город был основан хиосцами на земле, подаренной им Киром Великим за то, что они выдали персам лидянина Пактия, пытавшегося поднять антиперсидское восстание в Лидии. Между городом и Пергамом находились золотые рудники лидийских царей.

Наибольшего процветания Атарней достиг в середине IV веке до н. э., когда им правили Эвбул, банкир из Вифинии, и его бывший раб Гермий, ученик Платона и друг Аристотеля. Благодаря ослаблению Греции из-за Пелопоннесской войны и внутренним конфликтам в Персии, Эвбул смог добиться самостоятельности города. Позднее он и его преемник Гермий смогли объединить под своей властью значительные территории в Эолиде, что привлекло к ним внимание соседних держав. Так, царь Филипп II Македонский, стремившийся к захвату Фракии, а в дальнейшем и Персии, рассматривал Гермия как перспективного союзника, считая его владения удобным пунктом для начала вторжения в Малую Азию.

В 347 г. до н. э. в связи со смертью Платона и усиливающимся влиянием македонян, Аристотель и другой ученик Платона Ксенократ из Халкидона приняли приглашение Гермия и переехали в Атарней, где нашли тёплый приём. Впоследствии Аристотель даже женился на приёмной дочери Гермия, Пифиаде. В Малой Азии Аристотель помогал Гермию налаживать связи с Филиппом. Помимо того Аристотель способствовал тому, что правление Гермия стало менее деспотичным и более соответствующим Платоновским идеяи. Перемены в политике Гермия сделали его более популярным и помогли расширить его владения за счёт прибрежных сельских районов.

Со временем Гермий стал опасаться вторжения персов в Малую Азию. Долгое время Персия была ослаблена внутренними конфликтами и некомпетентными правителями, но восхождение в 358 г. до н. э. на престол Артаксеркса III, начавшего активно наводить порядок в своей державе, угрожало самостоятельности Атарнея. В связи с этим для Гермия жизненно важным стал союз с Македонией. Но в это время Филипп из-за угроз со стороны Афин был вынужден отказаться от своих планов завоевания Малой Азии и прервать связи с Гермием.

Даже после предательства Филиппа, Гермий по-прежнему отказывался от сотрудничества с персами, что обрекло его на страшную участь. В то время как некоторые историки считали, что Гермия захватил Мемнон Родосский, другие утверждают, что это был его брат Ментор, греческий наёмник на службе у Артаксеркса III Ментор получил задание захватить Гермия и вернуть его земли Персии.. Разочарованный поведением Филиппа, Аристотель пытался убедить Ментора сменить покровителя. Желая добиться расположения Гермия, Ментор согласился перейти на его сторону, но лишь затем, чтобы, дождавшись подходящего момента, схватить тирана Атарнея и отправить его в цепях в Сузы, где тот и умер в 341 году до н. э..

Город Атарней был покинут жителями в I веке нашей эры, возможно, после вспышки неизвестной эпидемии.

Отрывок, характеризующий Атарней

То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.