Джувейни
Ала ад-дин Ата Малик ибн Мухаммед Джувейни (1226 — 6 марта 1283) — персидский государственный деятель и историк эпохи Хулагуидов, автор исторического труда Та’рих-и джахангушай («История мирозавоевателя»). Происходил из семьи Джувейни, представители которой занимали при сельджуках, хорезмшахах и монгольских ханах высокие должности в финансовом управлении.
Происхождение
Почти все сведения о предках Ала ад-Дина и о его жизни до 1256 года заимствованы из Та’рих-и джахангушай. Семья Джувейни происходила из упоминавшегося ещё в X веке маленького местечка Азадвар в округе Джувейн, в западной части Хорасана, в одном дне пути на север от города Бехменабад. Согласно Китаб аль-Фахри Ибн ат-Тиктака, Ала ад-Дин позднее будто бы утверждал, что происходит от Фадла ибн Раби', визиря Харуна ар-Рашида. Баха ад-Дин Мухаммед ибн Али в 1192 году принёс присягу хорезмшаху Текешу.
Его внук Баха ад-Дин Мухаммед ибн Мухаммед, отец Ала ад-Дина, появляется у Даулетшаха в рассказе, заимствованном якобы из Та’рих-и джахангушай, как приближённый (мукарраб) хорезмшаха Мухаммеда ибн Текеша. Однако это место, как и некоторые другие цитаты у Даулетшаха, по-видимому, отсутствует в цитированном труде. Ала ад-Дин, по-видимому, упоминает своего отца в первый раз в рассказе о последних сражениях между монголами и султаном Джелал ад-Дином Манкбурны. Баха ад-Дин в то время находился в Нишапуре. Город был занят двумя военачальниками султана, Туган-Сункаром и Караджой, которые, однако, вскоре после этого были вытеснены монгольским полководцем Кюль-Булатом. Баха ад-Дин с несколькими спутниками отправился в Тус и там нашёл убежище в одной крепости, но позднее начальник крепости выдал его монголам по их требованию. Благосклонно принятый Кюль-Булатом, он поступил на монгольскую службу и в течение последующих десятилетий занимал при нескольких наместниках пост сахиб-дивана (министра финансов) Хорасана. С последним из этих наместников, Аргун-ака, он несколько раз проделал путешествие в монгольскую столицу Каракорум. Во второй половине 1253 года он, будучи в возрасте 60 лет, хотел отойти от дел, однако по желанию монголов должен был отказаться от своего намерения и умер ещё в том же году в Исфахане.
Политическая карьера
По рассказу самого Ала ад-Дина, ещё в юности, не успев приобрести основательного литературного образования, он вопреки желанию отца выбрал карьеру чиновника и был взят на службу в диван. Дважды, в 1249—1251 и 1251—1253 годах, он вместе с Аргун-ака совершал путешествие в Монголию и обратно. Когда царевич Хулагу во главе войска вторгся в Персию, Ала ад-Дин в начале 1256 года был оставлен в Хорасане, чтобы управлять этой областью с сыном Аргун-ака, Гирей-Меликом. В том же году он отличился восстановлением разрушенного монголами города Хабушан (ныне Кучан). По его побуждению Хулагу приказал при взятии Аламута защитить от уничтожения знаменитую библиотеку низаритских имамов. Книги были переданы Ала ад-Дину, который приказал сжечь всё, связанное с исмаилитской догматикой, а остальное сохранить. Позднее большая часть книг перешла недавно основанной обсерватории в Мераге.
В 661 г. х./1262—1263 гг. Ала ад-Дин был назначен наместником (маликом) Багдада, Нижней Месопотамии и Хузистана. Вероятно, этим назначением он был обязан влиянию своего брата Шамс ад-Дина Мухаммеда, назначенного в том же году сахиб-диваном. С тех пор Ала ад-Дин управлял, как говорит Хамдаллах Казвини, «на месте халифа» (бар джа-йи халифа) страной арабов. Сообщается, что он приобрёл большие заслуги в восстановлении благосостояния Багдада и спокойствия в этой провинции. Он приказал выдать 100 000 динаров золотом, чтобы провести канал из Евфрата до Куфы и Неджефа и этим освоить для культуры новые области (Вассаф). Работами руководил Тадж ад-Дин Али ибн Мухаммед, отец автора Китаб аль-Фахри. Позднее, при Абаке, Тадж ад-Дин пытался добиться отставки наместника, и потому, по наущению последнего, был ночью убит, за что Ала ад-Дин приговорил убийц к смертной казни, но также приказал конфисковать имущество убитого. У гробницы Али была построена обитель дервишей (ханака). Однако наместник старался и иноверцев защитить от фанатизма мусульман. В 1268 году несторианский патриарх Денха нашёл убежище в его доме. В 1271 году ассасины предприняли покушение на Ала ад-Дина и тяжело ранили его. Христиане обвинялись мусульманским населением в том, что они действовали в согласии с убийцами. Несмотря на свою терпимость, Ала ад-Дин был вынужден посадить в тюрьму нескольких епископов, священников и монахов. Нападки, которым подверглись оба брата при ильхане Абаке (1265—1282), особенно в последние годы его царствования, имели для Ала ад-Дина ещё более тяжелые последствия, чем для его брата. Уже в 669 г. х./1270—1271 гг. Абака приказал подвергнуть ревизии баланс доходов и расходов провинции Багдад, и при этом обнаружилась недостача в размере 250 томанов (1 томан составлял 10 000 серебряных динаров по 6 дирхемов). Ала ад-Дину удалось доказать, что причиной этой недостачи является тяжёлое экономическое положение сельского населения и что от взыскания денег жители были бы полностью разорены. Абака признал эти доводы и освободил провинцию от неуплаченных налогов; Ала ад-дин получил разрешение вернуться в Багдад. С бо́льшим успехом те же обвинения были снова выдвинуты в 1281 году. Кроме того, утверждали, будто Ала ад-Дин поддерживает связи с египетскими мамлюками. Чтобы избежать пытки, он принял обязательство выплатить казне 300 томанов, но, после продажи всего своего имущества, смог собрать только 170 томанов. По приказу Абаки он 17 декабря был освобожден, вскоре после того снова арестован из-за не хватавших ещё 130 томанов, подвергнут пыткам и проведён голым по Багдаду. Когда сахиб-дивану Шамс ад-Дину, благодаря покровительству нового государя, Ахмеда Текудера (1282—1284), удалось уничтожить своих врагов, Ала ад-Дину также вернули свободу и его имущество, и он был опять назначен наместником Багдада. Однако ещё в том же году (681 г. х./1282—1283) царевич Аргун собственной властью приказал возобновить против него следствие и конфисковать всё его имущество. Когда Ала ад-Дин в Арране получил это известие, с ним случился удар, и он умер 6 марта 1283 года. Согласно Вассафу, он умер в Мугани и был похоронен в Тебризе.
Исторический труд
Джувейни написал свой исторический труд ещё в молодости и, по-видимому, не обращался больше к этому занятию. По его собственным словам, ему уже в 650 г. х./1252—1253 г. в Монголии предложили написать историю монгольских завоеваний. В предисловии к труду сказано, что автору во время его написания было 27 лет. В рассказе об осаде Бухары и Самарканда приведён 658 г. х./1260 год как время составления этой главы, в поздней рукописи приведён месяц раби' I (15 февраля — 15 марта) как время окончания всего труда.
Сочинение состоит из трёх основных частей:
- История монголов и их завоеваний до событий после смерти хана Гуюка, там же и о потомках Джучи и Чагатая;
- История династии хорезмшахов, частично по письменным источникам, таким как Машариб ат-таджариб Абу-ль-Хасана Бейхаки и Джавами' аль-'улум Фахр ад-Дина Рази, здесь же история монгольских наместников Хорасана до 656 г. х./1258 года;
- Продолжение истории монголов до победы над ассасинами; здесь же известия об этой секте, преимущественно по найденным в Аламуте сочинениям, как Саргузашт-и Саййидна (Сергузешт-и сейидна — «Повествование о господине нашем», посвящённое деяниям Хассана ибн Саббаха); кроме того, цитируются и другие, с тех пор утерянные сочинения, например написанная для Буида Фахр ад-Дауля (ум. в 387 г. х./997 г.) Та’рих-и джанг-и Дайлам и Та’рих-и Селлами.
В некоторых рукописях Тарих-и джахангушай содержится также глава о завоевания Багдада, приписываемая авторству Насир ад-Дина ат-Туси.
То, что Джувейни говорит о своем недостаточном литературном образовании, следует рассматривать, вероятно, только как традиционную скромность. Его современники, в том числе и автор Китаб аль-Фахри Ибн ат-Тиктака, сын его врага, превозносят его как высокообразованного человека и покровителя поэтов и учёных. Ему посвящён 'Аджа’иб ал-махлукат Закарии Казвини. Исторический труд Ала ад-Дина Джувейни благодаря своему стилю считался недостижимым образцом.
Труд, который оказал значительное влияние на историческую традицию на Востоке, остаётся историческим источником первостепенного значения. Автор является, вероятно, единственным персидским историком, совершившим путешествие в Монголию, и описавшим восточноазиатские страны по собственным наблюдениям. Наряду с путевыми записками Рубрука, мы обязаны Джувейни, пожалуй, всем, что знаем о постройках в монгольской столице Каракоруме. Известия о завоеваниях Чингис-хана нигде больше не собраны с такой же подробностью. Некоторые эпизоды, такие как военные действия на Сырдарье ниже и выше Отрара с знаменитой осадой Ходженда, вообще известны нам только из Та’рих-и джахангушай. К сожалению, Джувейни здесь передаёт не непосредственные впечатления современников, а представления следующего поколения, вследствие чего детали его рассказа, в особенности сведения о числе бойцов и убитых, должны приниматься с большой осторожностью. Например, ещё д’Оссоном отмечен факт, что цитадель Бухары у Джувейни защищается 30 000 человек, которые все убиваются при взятии, а у Ибн аль-Асира, который здесь ссылается на рассказ очевидца, — только 400 всадников. Известия о событиях в Мавераннахре до монгольского завоевания, особенно о войнах между кара-китаями и хорезмшахом Мухаммедом, приводятся в разных главах, причём случается, что автор рассказывает о тех же самых событиях в более поздних главах книги, очевидно по другим (письменным или устным) источникам, совершенно иначе, чем в предыдущих. Только поздние компиляторы, такие как Мирхонд, переработали эти противоречивые сообщения в единый рассказ, разумеется, не в соответствии с принципами современной критики. Из-за таких обработок европейская наука, которой эти компиляторы были доступнее, чем оригинальный труд, неоднократно бывала введена в заблуждение.
Во время преследований, которым он подвергался при Абаке, Джувейни написал на арабском языке послание утешения для своего брата (Таслийат аль-ихван). Одной касыде из этого сочинения, согласно Вассафу, подражали, путём добавления стихов с той же рифмой (тауших), 70 поэтов.
Напишите отзыв о статье "Джувейни"
Литература
- Ата-Мелик Джувейни. Чингисхан. История Завоевателя Мира = Genghis Khan: the history of the world conqueror / Перевод с текста Мирзы Мухаммеда Казвини на английский язык Дж. Э. Бойла, с предисловием и библиографией Д. О. Моргана. Перевод текста с английского на русский язык Е. Е. Харитоновой. — М.: «Издательский Дом МАГИСТР-ПРЕСС», 2004. — 690 с. — 2000 экз. — ISBN 5-89317-201-9.
- Бартольд В. В. Джувейни, Ала ад-Дин // Бартольд В. В. Сочинения. — М.: Наука, 1973. — Т. VIII: Работы по источниковедению. — С. 591—595.
- Извлечения из «Тарих-и-джехангуша» Ала-ад-дина Ата-мелика Джувейни // Материалы по истории туркмен и Туркмении / Пер. под ред. А. А. Ромаскевича. — М.: Институт Востоковедения, 1939. — Т. 1. — С. 442—449, 485—493.
- Из «Истории завоевателя мира» Джувейни // Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды / Пер. В. Г. Тизенгаузена. — М.: Издательство АН СССР, 1941. — Т. 2: Извлечения из персидских сочинений. — С. 20—24.
- [farhang-alshia.narod.ru/karbin/histoir5.html#2 История Ирана с древнейших времен до конца XVIII века]. — Л.: Издательство Ленинградского университета, 1958. — 390 с.
- ʻAlāʼ al-Dīn ʻAṭā Malik Juvaynī. [books.google.com/books?id=NWW7AAAAIAAJ&hl=ru&source=gbs_slider_thumb Genghis Khan: the history of the world conqueror]. — Manchester: Manchester University Press, 1997. — 763 p. — (Manchester medieval sources series). — ISBN 0719051452.
Ссылки
- [www.madenimura.kz/ru/culture-legacy/books/book/kazahstan-nacionalnaa-enciklopedia-1-tom?category=all&page=167 Ала ад-дин Ата Малик Джувейни] // Казахстан. Национальная энциклопедия. — Алматы: Қазақ энциклопедиясы, 2004. — Т. I. — ISBN 9965-9389-9-7.
- [www.vostlit.info/haupt-Dateien/index-Dateien/D.phtml?id=2045 Джувейни, Ала ад-Дин Ата Мелик]. — Восточная литература. Проверено 1 октября 2010. [www.webcitation.org/61BxXn9Is Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
- Melville C. [www.iranica.com/articles/jahangosa-ye-jovayni Jahāngošā-ye Jovayni, Tāriḵ-e] (англ.). Encyclopædia Iranica (15 December 2008). Проверено 14 ноября 2010. [www.webcitation.org/667GQsnU5 Архивировано из первоисточника 12 марта 2012].
- Lane G. [www.iranica.com/articles/jovayni-ala-al-din Jovayni ʿAlāʾ-al-Din] (англ.). Encyclopædia Iranica (15 June 2009). Проверено 1 октября 2010. [www.webcitation.org/667GRaH2I Архивировано из первоисточника 12 марта 2012].
|
Отрывок, характеризующий Джувейни– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь. – А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то. – Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания. Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же. После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры. – Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно? – Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало… – Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь? – Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь? – А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит… – Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали. – Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас… – Вы помните, Соня? – спросил Николай… – Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня… – Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь! – Как же, как теперь помню его зубы. – Как это странно, точно во сне было. Я это люблю. – А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было? – Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то. Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие. Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее. Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют. – А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было. Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка. – Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа. В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук. – Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной. Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит! – Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях. Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца. – Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете… – Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных. – Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним… – Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним. – Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть! – Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила. – Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они. – Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было… – Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики. – Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала. Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери. Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем. Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал. – Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы… – Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые. Наташа вдруг остановилась. – Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться. – Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло. Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то. Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями. После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь. Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке. – Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым. Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых. – Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю. Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им. Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу. Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани. Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи. Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда. В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые. – Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге. Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег. Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани. – След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи. – Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей. |