Атропатена
| Атропатена | ||||
| царство | ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
 Закавказье в II—I веках до н. э. Заштрихованы земли, отошедшие к Великой Армении во II веке до н. э.[1] | ||||
| Столица | Газака Ардебиль (VII век)[2] | |||
| Язык(и) | мидийский, азари | |||
| Религия | зороастризм | |||
| Население | мидийцы, кадусии, каспии, амарды, тапиры, киртии | |||
| Династия | Атропатиды, Аршакиды Атропатены | |||
| Преемственность | ||||
| ← Империя Александра Македонского Парфянское царство → | ||||
Атропате́на (или Мидия Атропатена, Малая Мидия; др.-перс. Āturpatkān, пехл. Āturpātākān, классический перс. Āδarbāδāgān/Āδarbāyagān, греч. ᾿Ατροπατήνη, визант. греч. Άδραβιγνων, сирийск.Aδorbāyγān, арм. Ատրպատական, араб. آذربایجان) — историческая область и древнее государство на северо-западе современного Ирана. Примерно соответствует территории Иранского Азербайджана и южных районов Азербайджанской Республики[3][4][5][уточнить]. Столица — Ганзак.
Содержание
Название
Название Ātur-patkān буквально значит «Владение Атурпата» и образовано от имени основателя царства — Атропата (Атурпат, Āturpāt, авестийское Atərəpāta — буквально «Охраняющий огонь») с помощью иранского суффикса *-kān, используемого для формирования топонимов[6]. Имя «Атурпат» засвидетельствовано вплоть до эпохи Сасанидов, так, например, в IV веке н. э. визирь и верховный жрец шаха Шапура II носил имя Атурпат-и-Махраспандан[7].
В исламскую эпоху это название трансформировалось в современное «آذربایجان» — «Азербайджан» (через «Адарбадган»), при изменении первой части с трансформацией интервокальной *t > δ в *āδar- > *āzar-, под фонетическим влиянием арабского языка[6].
Иранское название Атропатена — наиболее древнее из известных науке названий Азербайджана, дошедшее до нас из греческих источников. Впоследствии оно видоизменялось, приняв у персов форму «Адербадаган», затем у арабов — «Адербайджан» и «Азербайджан», означал «страну огня», что было связано с широким распространением здесь огнепоклонства[8].
Территория
Основной территорией Атропатены была гористая область к востоку от озера Урмия — юг современных останов Западный и Восточный Азербайджан и Ардебиль, север остана Курдистан, остан Зенджан и зона Талышских гор[9]. В III веке до н. э. территория Атропатены, возможно, расширялась на север до Понтийских регионов Фасиса и Колхиды, однако обычно её территория ограничивались бассейном реки Аракс[2]. В начале II века до н. э. Атропатена включала также территорию города Нахичевань[9].
В первой половине II века до н. э., в войнах с армянским царём Арташесом I Атропатена потеряла значительные территории на севере, а именно своё каспийское побережье, Фавнитиду и Васпуракан (к востоку от озера Ван), отошедшие с тех пор к Великой Армении[10].
Население
Население Атропатены изначально состояло из иранских и автохтонных доиранских (видимо, дагестанских на востоке и хуррито-урартских на западе) племён, в дальнейшем полностью иранизировалось[11][12]. Страбон перечисляет племена Атропатены на начало нашей эры: «горные племена кадусиев, амардов, тапиров, киртиев и другие бродячие и разбойничьи народности», особо выделяя по значению и численности кадусиев[13]. Из них амардами (мардами) и киртиями называли вообще иранские кочевые племена, причём от названия киртиев, по-видимому, произошло название курдов[14][15]. Кадусии также, несомненно, иранское племя[15] обычно считаются предками талышей[16]. Ко временам Страбона в Атропатене уже существовал общенародный язык (язык-койнэ) — среднемидийский[17], потомком которого в Средние века был язык азери (азари), исчезнувший индоевропейский язык иранской языковой группы. В Раннем Средневековье население Атропатены/Азербайджана говорило как на иранском языке aзери, так и на стандартном персидском языке[18]. Известный персидский историк X века Масуди пишет:
Персы — это народ, населяющий горы Махат и Азербайджан вплоть до Армении и Аррана, Байлекан и Дербент, Рей и Табаристан, Маскат и Шабаран, Джурджан и Абаршахр, то есть Нишапур, Герат и Мерв и другие области в земле Хорасана, Седжистан, Керман, Фарс и Ахваз… Все эти земли были когда-то единым царством с одним царём и одним языком.. хотя язык немного отличается… Существуют различные языки, такие, как пехлеви, дари, азери и другие персидские языки[19].
В XI веке там впервые[20][18] начинают появляться тюрки, в XIII веке, во времена монгольского завоевания, их число увеличивается, и во времена Сефевидов (XVI—XVIII века) местное иранское население окончаельно переходит на тюркский язык (то есть современный азербайджанский), хотя островки, говорящие на связанных с азери иранских языках — тати и талышском, сохраняются поныне[21][22][23][24][25].
Столица
Летней столицей Атропатены был город Ганзак, средневековый Шиз — современный Текаб в провинции Западный Азербайджан. Главное святилище Адур-Гушнасп находилось в 25 км к северо-востоку, сейчас его развалины называются Техте-Сулейман[26]. Ко времени арабского завоевания столица, видимо, располагалась в Ардебиле[2].
История
 История Ирана |
 |
Древний Иран
Археология Прото-эламиты (3200—2700 до н. э.) |
Арабское завоевание (637—651)</small> Омейяды (661—750) |
Средневековье
Гуриды (1149—1212) Хорезмшахи (1077—1231) |
Современность
Пехлеви (1925—1979) Исламская революция в Иране (1979) |
См. также
</table>
В 36 году до н. э. римский триумвир Антоний в союзе с армянским царём Артаваздом (сыном Тиграна) вторгся в Атропатену, но потерпел поражение; в следующем году, наоборот, царь Артавазд Мидийский заключил союз с Антонием против парфян и Артавазда Армянского. В период правления Ариобарзана, союзника Рима, Октавиан Август отдал ему царскую корону Армении[31], однако он смог процарствовать всего 2 года, со 2 по 4 годы н. э. Передача царской власти в руки атропатенского царя вызвала волну мятежа в Армении. После смерти Ариобарзана римляне передали царскую корону Армении, сыну Ариобаразана, Артавазду II[32], ставшим также царем Армении под именем Артавазда III. В начале I века н. э. парфянский царь Артабан II сделал своего сына царём Атропатены, в дальнейшем все цари страны происходили из рода Аршакидов. После падения династии Аршакидов Атропатена вошла в состав государства Сасанидов. На Пасху 628 года византийское войско во главе с императором Ираклием захватило столицу Атропатены — город Ганзак. В середине VII века (между 639 и 643 годами) Атропатена была завоёвана Арабским халифатом и образовала отдельную провинцию в его составе со столицей в городе Ардебиль[33]. Стоит отметить, что во время арабского завоевания летняя столица Атропатены была расположена в Ардебиле. Позднее территория Атропатены была ядром нескольких средневековых династий вассалов Халифата: Саларидов, Саджидов (879—929), Раввадидов. В 1092—1140 годах входила в состав Сельджукского государства. После его распада на территории Атропатены образовалось государство Ильдегизидов. В XII веке эти земли входили в состав государства Хорезмшахов, затем были завоёваны монголами и вошли в состав государства Ильханов. В 1335—1432 годах здесь правила династия Джалаиридов. Правители
Значение для зороастризмаВ начале нашей эры этот район приобрёл особое религиозное значение — с ним стали связывать легенды о деятельности основателя зороастризма Заратуштры, здесь находился один из трёх «великих» храмов огня зороастрийцев Адур-Гушнасп (городище Техте-Сулейман), раскопанный немецкой археологической экспедицией. Он считался одним из трёх главных зороастрийских храмов, притом величайшим из них, так как принадлежал царской семье и сословию воинов, тогда как два других, Адур-Фарнбаг в Фарсе и Адур-Бурзснмих в Хорасане, принадлежали соответственно сословию магов и сословию ремесленников и земледельцев. Согласно некоторым легендам, город Урмия считался родиной пророка Заратуштры[23]. Напишите отзыв о статье "Атропатена"Примечания
Литература
Ссылки
|
Отрывок, характеризующий Атропатена
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.
Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога, или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне масонства.
Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного пути, но надеющихся найти его.
К третьему разряду он причислял братьев (их было самое большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.
К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.
Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь, казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.
Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему, заискивая в нем, и всем показалось, что он что то скрывает и готовит.
Назначено было торжественное заседание ложи 2 го градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.
– Любезные братья, – начал он, краснея и запинаясь и держа в руке написанную речь. – Недостаточно блюсти в тиши ложи наши таинства – нужно действовать… действовать. Мы находимся в усыплении, а нам нужно действовать. – Пьер взял свою тетрадь и начал читать.
«Для распространения чистой истины и доставления торжества добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков, распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.
«Для достижения сей цели должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях препятствуют нам весьма много – нынешние политические учреждения. Что же делать при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё ниспровергнуть, изгнать силу силой?… Нет, мы весьма далеки от того. Всякая насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла, пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет нужды в насилии.
«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения, убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь власть – нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом, не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и наставлениям лучших и мудрейших человеков.
«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было, конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек, управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести. Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.
«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно между собой соединятся – тогда всё будет возможно для ордена, который втайне успел уже сделать многое ко благу человечества».
Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли. Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера, осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих, которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям. Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому точно так, как он сам понимал ее.
По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали, что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал домой.
На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая.
В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою жизнь.
В конце письма она извещала его, что на днях приедет в Петербург из за границы.
Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее других уважаемых им братьев масонов и, наведя разговор на супружеские отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил масона, не прощая кающуюся.
В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.
«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не виновата», думал он. – Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему, он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что занимало Пьера, жить или не жить с женою?
Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем. Вот что писал Пьер в дневнике своем.
«Москва, 17 го ноября.
Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё, что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь, предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта то цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы, упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора нашего о моих семейных делах, он сказал мне: – Главная обязанность истинного масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели – любви к смерти. Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать – нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими братьями и, занимая в ложе только должности 2 го градуса, стараться, отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».
«Петербург, 23 го ноября.
«Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и сказала, что Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна, что она несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я не должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем более человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели я для добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь одну духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал жене, что прошу ее забыть всё старое, прошу простить мне то, в чем я мог быть виноват перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было сказать ей это. Пусть она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее. Устроился в большом доме в верхних покоях и испытываю счастливое чувство обновления».
Как и всегда, и тогда высшее общество, соединяясь вместе при дворе и на больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый свой оттенок. В числе их самый обширный был кружок французский, Наполеоновского союза – графа Румянцева и Caulaincourt'a. В этом кружке одно из самых видных мест заняла Элен, как только она с мужем поселилась в Петербурге. У нее бывали господа французского посольства и большое количество людей, известных своим умом и любезностью, принадлежавших к этому направлению.
Элен была в Эрфурте во время знаменитого свидания императоров, и оттуда привезла эти связи со всеми Наполеоновскими достопримечательностями Европы. В Эрфурте она имела блестящий успех. Сам Наполеон, заметив ее в театре, сказал про нее: «C'est un superbe animal». [Это прекрасное животное.] Успех ее в качестве красивой и элегантной женщины не удивлял Пьера, потому что с годами она сделалась еще красивее, чем прежде. Но удивляло его то, что за эти два года жена его успела приобрести себе репутацию
«d'une femme charmante, aussi spirituelle, que belle». [прелестной женщины, столь же умной, сколько красивой.] Известный рrince de Ligne [князь де Линь] писал ей письма на восьми страницах. Билибин приберегал свои mots [словечки], чтобы в первый раз сказать их при графине Безуховой. Быть принятым в салоне графини Безуховой считалось дипломом ума; молодые люди прочитывали книги перед вечером Элен, чтобы было о чем говорить в ее салоне, и секретари посольства, и даже посланники, поверяли ей дипломатические тайны, так что Элен была сила в некотором роде. Пьер, который знал, что она была очень глупа, с странным чувством недоуменья и страха иногда присутствовал на ее вечерах и обедах, где говорилось о политике, поэзии и философии. На этих вечерах он испытывал чувство подобное тому, которое должен испытывать фокусник, ожидая всякий раз, что вот вот обман его откроется. Но оттого ли, что для ведения такого салона именно нужна была глупость, или потому что сами обманываемые находили удовольствие в этом обмане, обман не открывался, и репутация d'une femme charmante et spirituelle так непоколебимо утвердилась за Еленой Васильевной Безуховой, что она могла говорить самые большие пошлости и глупости, и всё таки все восхищались каждым ее словом и отыскивали в нем глубокий смысл, которого она сама и не подозревала.
Пьер был именно тем самым мужем, который нужен был для этой блестящей, светской женщины. Он был тот рассеянный чудак, муж grand seigneur [большой барин], никому не мешающий и не только не портящий общего впечатления высокого тона гостиной, но, своей противоположностью изяществу и такту жены, служащий выгодным для нее фоном. Пьер, за эти два года, вследствие своего постоянного сосредоточенного занятия невещественными интересами и искреннего презрения ко всему остальному, усвоил себе в неинтересовавшем его обществе жены тот тон равнодушия, небрежности и благосклонности ко всем, который не приобретается искусственно и который потому то и внушает невольное уважение. Он входил в гостиную своей жены как в театр, со всеми был знаком, всем был одинаково рад и ко всем был одинаково равнодушен. Иногда он вступал в разговор, интересовавший его, и тогда, без соображений о том, были ли тут или нет les messieurs de l'ambassade [служащие при посольстве], шамкая говорил свои мнения, которые иногда были совершенно не в тоне настоящей минуты. Но мнение о чудаке муже de la femme la plus distinguee de Petersbourg [самой замечательной женщины в Петербурге] уже так установилось, что никто не принимал au serux [всерьез] его выходок.
