Маке, Август

Август Маке
нем. August Robert Ludwig Macke
Автопортрет 1906 года
Имя при рождении:	August Robert Ludwig Macke
Место рождения:	Мешеде Северный Рейн-Вестфалия
Место смерти:	Шампань, Франция
Жанр:	пейзаж, портрет
Стиль:	экспрессионизм
Влияние на:	Отто Нагель
Работы на Викискладе

Август Маке (нем. August Robert Ludwig Macke, традиционная транскрипция Август Макке; 3 января 1887, Мешеде — 26 сентября 1914, южнее Суэн-Перт-ле-Юрлю, Шампань) — немецкий художник-экспрессионист, участник объединения «Синий всадник».

Творчество Маке формировалось под влиянием различных художественных направлений того времени, через увлечение которыми он последовательно проходил. Индивидуальный стиль, который он, наконец, обрёл, и сегодня рассматривающийся как типичный стиль Маке, отличается игрой световых эффектов и тщательно подобранными, согласованными сочетаниями цветов. Картины производят впечатление радости и лёгкости. «Его образы удовлетворяют жажду позитивных образов цельного мира, гармонию человека с его окружением».

Биография

Семья. Ранние годы

Отец художника Август Фридрих Маке (1845—1904) был инженером-строителем и достаточно успешным строительным подрядчиком. Мать, Мария Флорентина Маке, урождённая Адольф (1848—1922), происходила из крестьянской семьи. У супругов Маке было трое детей, кроме Августа ещё две старшие дочери — Отилия и Августа. Вскоре после рождения мальчика семья переехала в Кёльн, где в 1897 году он поступил в школу.

Бонн

В 1900 году, когда Августу было тринадцать лет, семья переехала в Бонн. Маке поселились на улице Меккенхеймер (в настоящее время — Томас-Манн-штрассе) в доме № 29 и организовали пансион. Август поступил в боннскую реальную гимназию.

В 1903 году Август познакомился со своей будущей женой Элизабет Герхардт (1888—1978), дочерью боннского фабриканта Карла Герхардта, владельца предприятия «С. Gerhardt». Семья Герхардтов, состоятельная и культурная, радушно принимала Августа, ставшего постоянным гостем в их доме. Встреча с Элизабет, долгие прогулки по окрестностям Бонна и беседы с ней нашли отражение в позднейших картинах Маке. В своих «влюблённых парах» и «гуляющих» он снова и снова возвращался к первому периоду их знакомства, а Элизабет стала главной его моделью, всего художник написал её около двухсот раз.

Интерес к живописи проявился у Августа ещё в родительском доме. Его отец писал пейзажи, собирал старинные гравюры и монеты; друг Маке-старшего, Туар, коллекционировал японские гравюры. К 1902 году относятся первые акварели Маке, — это были изображения животных, пейзажи и портреты. В 1903 году юный Маке навестил сестру Августу, которая вышла замуж и переехала в Кандерн. Август ездил из Кандерна в Базель, посещал там музей, где увидел произведения Арнольда Бёклина, сильно повлиявшего на его раннее творческое развитие. Как вспоминала впоследствии Элизабет, в первое время их знакомства Август был поглощён творчеством Бёклина. Густав Фризен, биограф художника, отмечает, что Бёклин «стал для него [Маке] первым „Богом“».

Август решил стать художником, однако Маке-старший, к тому времени уже тяжело больной, был против. Отец считал, что сыну необходимо обеспечить себе в будущем стабильный доход, чего не гарантировала избранная им профессия. Помогли Августу добиться своего отец его школьного друга Альфреда Шютте и Пауль Клемен, в то время профессор истории искусств Боннского университета, познакомившийся с его работами.

Дюссельдорф

Летом 1904 года Август оставил гимназию и с октября 1904 года начал учёбу в Дюссельдорфской академии художеств. Вскоре пришла весть о смерти его отца, и Август уезжал в Бонн на похороны.

В 1904 году появился первый альбом набросков Маке. Как сообщал Август в письме матери и сестре, он был ему необходим, чтобы иметь возможность делать на улице зарисовки для самостоятельного постепенного изучения того, как двигаются люди и животные. Всего Маке оставил 78 альбомов с набросками.

Маке был недоволен методами преподавания в Академии (особенно он критиковал непрерывное рисование гипсовых слепков), и нерегулярно посещал занятия. В ноябре 1906 года он прекратил учёбу в Академии. Более плодотворным для него оказалось время, проведённое в Дюссельдорфской художественно-промышленной школе, которой руководил в то время Петер Беренс. Маке с 1905 года посещал вечерние курсы Художественно-промышленной школы профессора Эмке.

Первые путешествия

Через своего друга, писателя Вильгельма Шмидтбонна, Август познакомился с Луизой Дюмон и Густавом Линдеманном, которые основали Дюссельдорфский драматический театр. Шмидтбонн вспоминал о девятнадцатилетнем Маке:

«Он был широким и большим, со здоровым и смеющимся лицом. Его фигура, лицо, голос непривычно заполняли нашу комнату […] Силой и жизнерадостностью, которые мы сами хотели бы иметь, он поражал нас …»

Оригинальный текст (нем.)  

Er war breit und groß, mit gesundem und lachendem Gesicht. Seine Gestalt, Gesicht, Stimme füllten unser Zimmer ungewohnt aus. […] Mit Kraft und Lebenslust, deren wir selbst genug zu haben dachten, hat er uns überschüttet …

С большим энтузиазмом в 1906 году Август включился в работу над декорациями и костюмами для спектаклей («Макбет» Шекспира, «Леонс и Лена» Бюхнера). Вместе со Шмидтбонном он побывал в Лондоне, где посещал, кроме прочего, Британский музей, изучая сценографию.

Весной 1907 года Маке вместе со скульптором Клаусом Сито гостил в Кандерне. Вместе с Сито Маке ездил оттуда в Базель на выставки и приобрёл там работу искусствоведа Юлиуса Мейера-Грёфе о французских импрессионистах, почти неизвестных в Германии. Под влиянием представителей этого направления изменился стиль письма Маке, для которого уже не были образцами Бёклин, Ганс Тома и Макс Клингер. Он писал Элизабет:

«Я не понимаю, как я мог зависеть так долго от чувственной живописи Бёклина, Тома. […] Я освобождаюсь от них навсегда».

Оригинальный текст (нем.)  

Ich begreife nicht, dass ich so lange an Böcklin, Thoma’scher Gefühlsmalerei hängen konnte. […] Ich bin sie für immer los.

В июне 1907 года, во время четырёхнедельного пребывания в Париже, Август получил возможность познакомиться с оригинальными работами импрессионистов, которые ранее знал по чёрно-белым репродукциям из Кабинета гравюр на меди в Базеле, и они произвели на художника сильное впечатление. Маке решил завершить своё образование у кого-нибудь из немецких последователей импрессионистов, его выбор пал на Ловиса Коринта, который вёл курсы в берлинской частной художественной школе. В этот период появилось 15 альбомов эскизов Маке, их основная тема — жизнь обитателей города. В течение шести месяцев, проведённых в Берлине, Маке посещал местные музеи, работал в библиотеках, штудируя искусствоведческие журналы, знакомясь через них с творчеством Дега, Гогена и Майоля.

В 1908 году Август вместе с Элизабет Герхардт и её дядей, промышленником Бернхардом Келером, посетил Италию, а после во второй раз побывал в Париже. Келер, коллекционировавший импрессионистов, пожелал пополнить в Париже своё собрание, и Маке выступил его консультантом.

• August Macke 043.jpg

  Автопортрет в шляпе. 1909. Художественный музей. Бонн

• August Macke 036.jpg

  Портрет жены художника в шляпе. 1909. Вестфальский музей искусства и истории культуры. Мюнстер

• 1910 Macke Tegernsee Landschaft anagoria.JPG

  Пейзаж в Тегернзее, 1910, Германский национальный музей в Нюрнберге

• Macke indianer.jpg

  Индейцы. 1911.

• August Macke 011.jpg

  Наш сад с цветущими клумбами. 1911. Собрание «Вестдойче Ландесбанк». Дюссельдорф

Выставочная деятельность

В марте 1908 года Маке вернулся в Берлин. Он проводил время в музеях, изучая искусство Ренессанса, а также теоретические работы Леонардо да Винчи) и живопись XIX века.

Вместе с семьёй Герхардтов и своим соучеником Эрихом Рейнау художник в апреле — мае 1908 года путешествовал по Италии. Во время этой поездки Маке много работал, делая зарисовки с картин мастеров Раннего и Высокого Возрождения.

С октября 1908 года Август проходил годовую военную службу, на время которой его занятия живописью почти полностью прекратились. В октябре 1909 года Маке женился на Элизабет, медовый месяц супруги провели в Париже. Здесь Август познакомился с представителями движений фовистов и футуристов.

Наследство, полученное Элизабет от отца, гарантировало доход, на который супруги могли вести не роскошную, но вполне обеспеченную жизнь. В 1910 году у Августа и Элизабет родился первенец — Вальтер, а в 1913 — второй сын, Вольфганг. В 1910 году супруги по приглашению Шмидтбонна переехали на Тегернское озеро. Время, проведённое в тишине и уединении в Верхней Баварии было одним из самых плодотворных для художника. Творчество Маке достигает новых вершин: многочисленные наброски в его альбомах послужат основой для будущих картин. Маке писал людей, пейзажи и натюрморты, появились его пастели, навеянные творчеством Сезанна. Индивидуальный стиль Маке складывался в тесной взаимосвязи с французским постимпрессионизмом.

С 1911 года Маке занялся организацией выставок, используя обширные связи среди художников и руководства музеев по всему миру. Работы Пауля Клее, Кандинского и представителей художественного сообщества «Мост», участвовали в выставках благодаря Маке.

«Синий всадник»

С художником Францем Марком Маке познакомился в начале 1910 года в Мюнхене, до конца жизни их связывала тесная дружба. Под влиянием Маке Марк стал писать, используя большие области насыщенных цветов.

В сентябре 1910 года он принял участие в выставке Нового Мюнхенского художественного объединения, где, среди прочих были показаны картины фовистов и ранних кубистов. В отличие от Марка, который присоединился к союзу, Маке с сомнением относился к работам его участников.

В феврале 1911 года супруги Маке вернулись в Бонн. На верхнем этаже дома на Борнхаймер-штрассе, где впоследствии разместился музей Августа Маке, по проекту Августа была оборудована мастерская. В ней была создана большая часть его работ. В то время дом принадлежал основанной в 1846 году компании «С. Gerhardt», которой руководил тесть Маке Карл Герхардт. Многие известные картины и рисунки этого периода по своей тематике связаны с этой компанией, как, например, созданная в 1911 году картина «Наш сад с цветущими клумбами», на котором изображён фасад здания компании в Бонне. Мост Викториабрюкке напротив здания компании изображён на 22 картинах. Памятником дружбы Маке и Марка стала стенная роспись «Рай» в боннском ателье Маке, которую они выполнили совместно.

Вместе с Василием Кандинским, Альфредом Кубином и Марком Маке основал сообщество художников, представителей экспрессионизма, «Синий всадник». Три работы Маке участвовали в выставке «Синего всадника», проходившей в Мюнхене в 1911 году. Для альманаха «Синего всадника», вышедшего в 1912 году, он написал эссе, где так же, как и Марк, и Кандинский, отстаивал психологизм и символизм абстрактных форм. В этот период Маке иногда экспериментировал с абстрактной живописью, находясь под влиянием работ Кандинского и Марка. Одна из абстрактных картин, «Буря», предназначалась для альманаха «Синего всадника». Однако абстракции были исключением в творчестве Маке, в 1912 году художник вернулся к живописи, более свойственной ему.

• Macke Russisches Ballett 1.jpg

  Русский балет. 1912

• 1912 Macke Walterchens Spielsachen anagoria.JPG

  Игрушки маленького Вальтера, 1912, Штеделевский художественный институт

• August Macke 005.jpg

  Дама в зелёном жакете. 1913. Музей Людвига. Кёльн

• August Macke 033.jpg

  Модная витрина. 1913. Музей Людвига. Кёльн

• 1913 Macke Zwei Mädchen anagoria.JPG

  Две девушки, 1913, Штеделевский художественный институт

• August Macke 001.jpg

  Прощание.1914. Музей Людвига. Кёльн

Маке принял участие и во второй выставке «Синего всадника» в мюнхенской галерее Ганса Гольца в 1912 году. Благодаря Роберу Делоне Маке познакомился с ответвлением кубизма — орфизмом, последователи этого стиля исповедовали идею живописной организации на сопоставлении контрастных цветов. В 1913 году Маке переехал в Швейцарию. Для него этот год был чрезвычайно продуктивным. В его работах, посвящённых человеку и природе, чувствуется влияние многих художников.

Вместе с Паулем Клее и Луи Моллье Маке весной 1914 года предпринял краткую поездку в Тунис, в ходе которой появилось большое количество знаковых акварелей художника. Сделанные в поездке эскизы и фотографии послужили основой для написанных им позднее маслом картин. Маке часто ездил во вдохновлявший его в творчестве южный Шварцвальд. Последняя картина Маке под названием «Прощание» оказалась пророческой.

Гибель

Почти сразу после начала Первой мировой войны, 8 августа 1914 года, Маке ушёл добровольцем на фронт. Он начал службу вице-фельдфебелем 5 роты 9 Рейнского пехотного полка № 160. 11 сентября Маке был назначен командиром роты, а 20 сентября получил Железный крест. Утром 26 сентября Август Маке погиб в бою в возрасте 27 лет. Похоронен на военном кладбище в Суэне.

Элизабет Маке пережила мужа на 64 года и опубликовала две книги воспоминаний о нём. На боннском Старом кладбище в 1999 году по эскизам внука Августа Маке доктора Тиля Маке был установлен памятник художнику и его супруге. Некоторые из работ Маке были показаны в Касселе на всемирно известных выставках современного искусства «documenta 1» в 1955 году и «documenta III» в 1964 году. 26 сентября 1991 года в Бонне при участии премьер-министра федеральной земли Северный Рейн — Вестфалия и будущего Федерального президента Йоханнеса Рау открылся дом-музей Августа Маке.

Литература

• Демпси Э. Стили, школы, направления. Путеводитель по современному искусству. — Москва: Искусство — XXI век, 2008. — С. 94, 100. — ISBN 978-5-98051-053-4.
• August Macke und die frühe Moderne in Europa : [Katalog. Die Ausst. ...], Westfälisches Landesmuseum für Kunst u. Kulturgeschichte, Münster, 18. Nov. 2001 - 17. Febr. 2000, Kunstmuseum Bonn, 14 März - Juni 2002 / Hrsg. vom Westfälisches Landesmuseum für Kunst u. Kulturgeschichte, Münster. — Ostfildern-Ruit: Cantz, 2001. — ISBN 3-7757-1146-5.
• Moeller, Magdalena M. August Macke. — Köln: DuMont Buchverlag, 1988. — ISBN 3-7701-2209-7.
• Vriesen, Gustav. August Macke. — Stuttgart: Kohlhammer, 1957.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Август Маке
• [www.august-macke-haus.de/ Дом-музей Августа Маке в Бонне]

Отрывок, характеризующий Маке, Август

Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.