Аугштайн, Рудольф
| Рудольф Аугштайн | |
 | |
| Отец: |
Фридрих Аугштайн |
|---|---|
| Мать: |
Гертруда Мария Аугштайн |
| Награды и премии: |
|
Рудольф Карл Аугштайн (нем. Rudolf Karl Augstein; 5 ноября 1923, Ганновер — 7 ноября 2002, Гамбург) — один из самых известных и влиятельных немецких журналистов, основатель[1] знаменитого журнала «Шпигель» (нем. Der Spiegel — «зеркало»), ответственным редактором которого он был на протяжении 55 лет.[2]
Содержание
Биография
Рудольф Аугштайн родился в традиционной католической семье и был младшим из семи детей[3]. Отец Фридрих Аугштайн был предпринимателем, занимался производством и продажей фототехники. Детство Рудольфа Аугштайна совпало с теми годами, когда у власти находились национал-социалисты. Аугштайн-отец знал и объяснял своим детям, что политика Гитлера означает для Германии войну и гибель. «Finis Germaniae» — эти слова Рудольф Аугштайн слышал с детства.[4]
В 1942 году он был призван на фронт и прошёл войну радистом в артиллерийском полку; был трижды ранен.
В послевоенные годы многие редакторы состояли прежде в национал-социалистической партии и, следовательно, работать по специальности не имели права. Это открывало дорогу новому поколению. Рудольф Аугштайн, будучи в понимании британцев «политически чистым», в 1945 году становится членом редколлегии газеты «Hannoverscher Nachrichtenblatt», которая издавалась военной администрацией союзников. В 1946 году он возглавлял отдел немецких новостей в журнале «Diese Woche». Год спустя британские военные власти передают ему лицензию на издание этого журнала, а Аугштайн переименовывает его — это был час рождения журнала «Шпигель»[5], что в переводе с немецкого — «зеркало».
Со страниц «Шпигеля» Аугштайн боролся с высокомерием оккупационных властей, с коррумпированностью политиков и наглостью чиновников. Позже сам Аугштайн рассказывал:
|
Мы подвергались цензуре. Наши материалы постоянно встречали возражения. И я делал всё, чтобы эти возражения были не беспочвенны… Но остановить журнал было невозможно, по крайней мере, в качестве британского печатного органа. | 
|
То есть, сменой названия журнала дело не ограничилось. Аугштайн поставил перед собой цель вывести провинциальное издание на общенациональный уровень, избрав в качестве средства громкие политические расследования и разоблачения. Уже в 1950 году «Шпигель» прогремел на всю страну материалом, указывающим на то, что в переносе столицы ФРГ из Франкфурта-на-Майне в Бонн, имел место подкуп депутатов, отдавших свои голоса.
После скандала крупный немецкий издатель Джон Яр выкупает акции у Штемпки и Барша[6], Рудольф Аугштайн и Джон Яр становятся совладельцами журнала «Шпигель». В 1952 г. «Шпигель» из Ганновера переезжает в Гамбург. Рудольф Аугштайн под творческим псевдонимом «Йенс Даниэль Аугштайн» ведет кампанию против прозападной политики Конрада Аденауэра.
В 1962 году в ФРГ разразился скандал, имевший громкий международный резонанс и получивший название "Дело журнала «Шпигель»: 26 октября 1962 года сотрудники криминальной полиции из Боннского отделения Федерального управления уголовной полиции врываются в Гамбургский дом прессы и проводят обыск в 170 редакционных помещениях на семи этажах. Тогда было арестовано семь редакторов. Рудольф Аугштайн был обвинен в измене родине и отсидел в тюрьме 103 дня. Только в 1965 году процесс против Аугштайна был окончательно прекращен. В результате скандала министр обороны Франц Йозеф Штраусс ушел в отставку. «Шпигель» вышел из этой истории победителем, — его власть укрепилась, значение возросло, тираж увеличился.[2]
Восьмидесятые годы прошли для «Шпигеля» гладко, в 1989 году тираж благополучно перевалил за миллион, поступления от рекламы продолжали расти. В 1993 году у журнала появился серьёзный конкурент — журнал «Фокус» издательского дома «Бурда». Издатели журнала «Фокус» предлагали более современное оформление и материал, написанный более простым языком. Рудольф Аугштайн же настоял на том, чтобы «Шпигель» оставался прежним, он запретил журналистам писать проще, а дизайнерам — менять оформление.
Рудольф Аугштайн скончался 7 ноября 2002 года от воспаления лёгких. 19 ноября 2002 года был похоронен на кладбище Кайтум, расположенном на острове Зильт.
Семья
Рудольф Аугштайн был женат пять раз. Детей у Аугштайна было четверо[7]:
- Мария Сабина Аугштайн (нем. Maria Sabine Augstein; род. 1949)
- Ханна Франциска Аугштайн (нем. Hannah Franziska Augstein; род. 1964)
- Томас Якоб Аугштайн (нем. Thomas Jakob Augstein; род. 1967)
- Жулиан Роберт (нем. Julian Robert; род. 1963)
Награды
- Командор ордена За заслуги перед ФРГ
- Почётный доктор МГИМО (У) МИД России[1]
См. также
Напишите отзыв о статье "Аугштайн, Рудольф"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.mgimo.ru/about/dossier/document3226.phtml Аугштайн Рудольф] // МГИМО. Информационный портал
- ↑ 1 2 [www.goethe.de/wis/med/dos/jou/jij/ru3814653.htm Журналистика в Германии] // Журналисты и журналистки в Германии. Goethe-Institut
- ↑ У Аугштайна было 5 сестёр и один брат — Йозеф Аугштайн, адвокат в Ганновере
- ↑ Фёдор Буцко. [www.dw.de/dw/article/0,1564,710532,00.html Рудольф Аугштайн] // Архив журнала «Галерея» 2002
- ↑ Первый номер «Шпигеля» увидел свет 4 ноября 1947 года в Ганновере.
- ↑ У Штемпки и Барша было по 25 % акций, у Аугштайна — 50 % [kommersant.ru/doc/522993 Скандал по гамбургскому счету] // Журнал «Коммерсантъ Деньги». — № 44 (499). — 08.11.2004
- ↑ [www.mediatribune.de/besitzstaende/der-spiegel-der-gesellschaft Der «Spiegel» der Gesellschaft:] «Wem gehört eigentlich das Magazin „Der Spiegel“, das sich gerade intensiv mit der Geschlechterverteilung im Job beschäftigt? Wer der Sache auf den Grund geht, entdeckt: eine magere Frauenquote und vier Halb-Geschwister.» In: Media Tribune, 4. Februar 2011. Abgerufen am 2. Juni 2011.
Отрывок, характеризующий Аугштайн, Рудольф
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
