Карманов, Афанасий Георгиевич

Афанасий Георгиевич Карманов
Дата рождения	18 января 1907(1907-01-18)
Место рождения	село Старокостеево, Уфимская губерния, Российская империя, (ныне Бакалинский район Башкортостана)
Дата смерти	23 июня 1941(1941-06-23) (34 года)
Место смерти	Кишинёв, СССР
Принадлежность	СССР СССР
Род войск	Военно-воздушные силы
Звание	Капитан
Часть	4-й истребительный авиационный полк
Командовал	эскадрилья
Сражения/войны	Советско-финская война, Великая Отечественная война
Награды и премии

Афанасий Георгиевич Карма́нов (18 января 1907, село Старокостеево, ныне Бакалинского района Башкортостана — 23 июня 1941, Молдавия) — советский военный лётчик, участник боёв против немецко-румынских захватчиков в первые дни Великой Отечественной войны на территории Молдавской ССР, Герой Советского Союза.

Биография

Родился 18 января 1907 года в русском селе Старокостеево.

Окончил пять классов в деревне Ардатовка Туймазинского района.

До призыва в армию работал в сельском хозяйстве. С 1929 года служил в Красной Армии. Занимался в Уфимском аэроклубе, в 1933 году окончил Оренбургскую школу лётчиков. Член ВКП(б)/КПСС с 1938 года. Участвовал в советско-финской войне, где совершил более 50 боевых вылетов. Во время одного из них спас жизнь боевого товарища — лётчика Морозова, с которым летал в паре. Финские лыжники уже приближались к сбитому самолёту Морозова, когда Карманов приземлился рядом на своём И-16, взял товарища, и поднялся в воздух. За участие в советско-финской войне А. Г. Карманов был награждён орденом Красной Звезды.

К началу Великой Отечественной войны А. Г. Карманов служил в Молдавии, где командовал эскадрильей 4-го истребительного авиаполка. 22 июня после сигнала о воздушной атаке 10 советских истребителей МиГ-3 поднялись в воздух. К ним навстречу двигалось 85 немецких бомбардировщиков. Карманов направил эскадрилью в атаку. Около 04:30 утра он сбил первый самолёт, потом ещё три бомбардировщика. В панике немецкие самолёты налетали друг на друга, совершив три столкновения в воздухе.

23 июня эскадрилья под командованием Карманова встретила 20 бомбардировщиков Ю-87, в сопровождении «Мессершмиттов». Карманов сбил в этом бою два Мессершмитта, а когда кончились патроны — таранил третий и погиб. 17 июля 1941 года был составлен наградной лист на звание Героя Советского Союза, а само звание было присвоено посмертно 27 марта 1942 года.

Из наградного листа на А. Г. Карманова:

«В 20.00 часов 23 июня 1941 г. сел на аэродроме Ревака для зарядки самолета горючим и патронами. В это время показались вражеские истребители. Карманов не дождался, когда самолет будет снабжен горючим, взлетел и принял бой с четырьмя „мессершмиттами“, и в этом бою погиб смертью героя».

Из воспоминаний И.Н. Степаненко "Пламенное небо" (хотя на тот момент его еще не было в полку):

«... Атаки следовали одна за одной. В вихре боя Карманов заметил, как фашистский истребитель подкрадывается к ведомому, заходит ему в хвост. Капитан вошел в крутое пике и атаковал противника с разворота. Камуфлированный "мессер" вспыхнул, как факел, и пошел вниз. Потеряв "мессершмитт", противник на какое-то время растерялся. Замешательством воспользовался Карманов, сбив еще один вражеский истребитель, но тут подоспела новая группа фашистов. Капитан не сворачивал, дрался до последнего патрона. Шесть "мессеров" набросились на безоружную машину, когда у нее остановился двигатель-вышло горючее. И тогда Карманов решил выпрыгнуть с парашютом. К несчастью, купол не раскрылся, так как шальным осколком был перебит вытяжной тросик. Спастись летчику не удалось...».

Могила А. Г. Карманова находится в Кишинёве на воинском кладбище, которое входит в состав мемориального комплекса «Eternitate».

Память

• Именем Карманова в 1964 году была названа улица в районе Рышкановка (бывшая Школьная), расположенная неподалёку от того места, где находился первый кишинёвский аэродром. В 2000-м году она была переименована в улицу Думитру Рышкану. На доме 14 размещена мемориальная доска, посвящённая А. Г. Карманову.
• 6 мая 2005 года, в год 60-летия Победы в Великой Отечественной войне, в городе Туймазы открыта аллея Героев Советского Союза, на которой был установлен бюст А. Г. Карманова.

Награды

• Указом Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1942 года за образцовое выполнение заданий командования и проявленные мужество и героизм в боях с немецко-фашистскими захватчиками капитану Карманову Афанасию Георгиевичу посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
• Награждён орденами Ленина (1942 год, посмертно), Красной Звезды (март 1940 года).

Литература

• Каримов А. Угол атаки. — Уфа, 1988.
• Кишинёв. Энциклопедия. — Киш.: Главная редакция Молдавской Советской Энциклопедии, 1984. — С. 269.

Ссылки

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=1962 Карманов, Афанасий Георгиевич]. Сайт «Герои Страны».

• [airaces.narod.ru/all9/karmanov.htm Карманов Афанасий Георгиевич].

Отрывок, характеризующий Карманов, Афанасий Георгиевич

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.