Пападопуло-Керамевс, Афанасий Иванович

Афанасий Иванович Пападопуло-Керамевс (греч. Αθανάσιος Παπαδόπουλος – Κεραμεύς 26 апреля 1856, Дракия, Фессалия — 18 октября 1912, Петербург) — греческий и русский историк-эллинист, византолог, палеограф, член Императорского православного палестинского общества.

Биография

По происхождению Пападопуло-Керамевс был греком, родился в семье православного священника, эконома Эфесской епархии. Получил образование в евангельской гимназии в Смирне, некоторое время посещал французскую и армянскую гимназии. Из-за материальных трудностей не имел возможности продолжить образование в университете; после окончания гимназии работал учителем в Смирне, затем был библиотекарем и хранителем музея евангельской гимназии. В это время начал изучение древнегреческих рукописей. По приглашению Греческого филологического общества в Константинополе в 1881 году занял должность его секретаря и начал составлять каталог рукописей Общества. Для изучения и описания греческих рукописей в 1883 году командирован Обществом в Македонию, Фракию, на острова Эгейского моря и малоазиатский берег Черного моря. Описал и издал каталоги греческих рукописей Смирнинского музея, филологического общества и других собраний.

В 1884 году Пападопуло-Керамевс участвовал в работе 6-го археологического съезда в Одессе, где познакомился с ведущими русскими византологами; в 1887 Московский университет присудил ему степень доктора греческого языка, словесности и древностей.

В 1887 году по приглашению Иерусалимского патриарха Никодима переехал в Иерусалим на должность секретаря патриарха. Здесь предпринял изучение греческих рукописей, находившихся в монастырях патриархата. Осенью 1890 года по приглашению председателя Православного палестинского общества великого князя Сергея Александровича Пападопуло-Керамевс прибыл в Петербург для подготовки к печати и редактирования предпринятого Обществом издания описания греческих рукописей, находящихся в хранилищах Иерусалимского патриархата.

В 1892 году допущен к преподаванию новогреческого языка в Петербургском университете в качестве приват-доцента. В 1899 году принял российское подданство и в 1900 возведен "по образованию" в потомственное почетное гражданство. После завершения подготовки к печати описания греческих рукописей, не имея штатной оплачиваемой службы и не владея в достаточной степени русским языком, что сказывалось и на успешности его преподавательской деятельности, Пападопуло-Керамевс оказался в трудном материальном положении. Некоторое время занимался в одном из страховых обществ ведением иностранной корреспонденции. В 1899 году привлечен в Императорскую публичную библиотеку для работы по описанию греческих рукописей с помесячной оплатой. Ему была предложена должность младшего помощника библиотекаря, но он отказался от этого, мотивируя тем, что был директором библиотеки в Смирне. Одновременно по его просьбе патриарх Никодим ходатайствует перед великим князем Сергеем Александровичем о содействии Пападопуло-Керамевсу в том, чтобы ему было дано "подобающее место в С.-Петербургской Публичной библиотеке, где он может быть полезен благодаря многолетнему своему опыту, ибо великую часть своей жизни он был библиотекарем". В начале 1904 года к великому князю вновь обратился сам Пападопуло-Керамевс: "...приняв русское подданство я страшно желаю получить обеспеченное место среди книг, дабы быть в состоянии посвятить остаток дней моих литературному труду в пользу Империи и Церкви... Назначение, о котором я давно прошу, это уже несколько лет вакантное место библиотекаря богословского отдела Императорской Публичной библиотеки". Просьбу Пападопуло-Керамевса поддержала великая княгиня Мария Георгиевна (королева Греции), обратившаяся по этому поводу к Николаю II. И последовавшее 29 мая 1904 года повеление императора решило вопрос. 26 июня 1904 года Пападопуло-Керамевс был назначен библиотекаремрем в Отделение богословия.

Современники констатировали "некоторую запущенность богословского отдела, коим до того времени заведывали лица иного вероисповедного образа мысли". Пападопуло-Керамевс сделал очень много для приведения его фондов в порядок, введения в научный оборот хранящихся в нем ценнейших источников. Им была начата работа по составлению систематического каталога Отделения, подготовлен каталог греческих рукописей Рукописного отделения. Издание каталога не было осуществлено, поскольку и дирекция, и Академия наук, куда Пападопуло-Керамевс обратился с таким же предложением, поставили условие перевода описаний, сделанных на новогреческом языке, на русский язык. В 1910 году по командировке Академии наук Пападопуло-Керамевс совершил пятимесячную поездку в Египет и Грецию для исследования рукописей, хранившихся в библиотеках этих стран. По возвращении в Петербург он серьезно заболел: он стал терять память, способность ориентироваться во внешней обстановке, сбивчиво и неразборчиво говорить и т. д. По заключению врача Библиотеки Э. Б. Фурмана, он страдал в это время глубоким расстройством психической деятельности. С осени 1911 года его освобождают от обязанностей заведующего Отделением богословия с поручением составления каталога греческих рукописей Публичной библиотеки и "ученого описания наиболее замечательных из них", что в действительности означало лишь констатацию невозможности его участия в реальной деятельности Отделения, заведующим которым в ноябре 1911 года временно было возложено на помощника библиотекаря С. Н. Измайлова.

Пападопуло-Керамевс располагал ценной коллекцией греческих рукописей, собранным им во время многочисленных поездок по местам их сосредоточения, и богатой библиотекой. Испытывая материальные трудности, он в 1911 году большое число наиболее ценных рукописей своей коллекции продал Публичной библиотеке. После смерти Пападопуло-Керамевса его наследница Е. Г. Масленникова, исполняя волю покойного, продала Публичной библиотеке оставшиеся рукописи, а также его личную библиотеку. Всего, таким образом, в Публичную библиотеку поступило от Пападопуло-Керамевс 115 греч. рукописей, составивших наиболее ценную часть соответстветствующего собрания библиотеки.

Пападопуло-Керамевс занимал видное место в ряду византологов своего времени. Его многочисленные работы в области византийской истории, литературы и греческой палеографии высоко оценивались отечественными и зарубежными специалистами. Наиболее значительным трудом Пападопуло-Керамевса является 5-томное описание греческих рукописей Иерусалимского патриархата, изданное в Петербурге на греческом языке (1891 -1915), а также 5-томная публикация документов "Иерусалимский сборник неизданных доселе редчайших текстов, преимущественно относящихся до Палестины, православной церкви и византийской истории" (СПб., 1891-98, на новогреческом языке). Им опубликовано около 90 трудов по истории, археологии, палеографии и литературе, в основном на греческом, а также на латинском, французском, русском языках, выпущенных как отдельными книгами, так и в различных периодических изданиях и сборниках.

Пападопуло-Керамевс был почетным членом Петербургской и Казанской духовных академий, членом Православного палестинского общества, Греческого филологического общества в Константинополе, почетным членом археологических и исторических обществ Германии, Италии и Франции.

Награждён орденами Анны 2-й степени, Станислава 2-й степени, турецким орденом Меджидие 3-й степени. Имел чин статского советника.

Похоронен на Смоленском кладбище в Петербурге.

Литература

• Е. Карманов. А. И. Пападопуло-Керамевс и его труды // Журнал Московской Патриархии. — М., 1962. — № 08. С. 72-77.
• Отчет о состоянии и деятельности С.-Петербургского университета за 1912 г. СПб., 1913.
• Дмитриевский А. А. А. И. Пападопуло-Керамевс и его сотрудничество в научных изданиях императорского Православного Палестинского общества: (По личным воспоминаниям и документальным данным). СПб., 1914.
• Лопарев X. М. Афанасий Иванович Пападопуло-Керамевс //Визант. временник. СПб., 1915. Т. 19, отд. 2.
• Краткий отчет Рукописного отдела за 1914-1938 гг. Л., 1940.
• Гранстрем Е. Э. Греческие рукописи Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина //Тр. /ГПБ. 1957. Т. 2.

100-летие. С. 473-74, 476-77

• История ПБ. С. 123.

Библиография

Пападопуло-Керамевс А. И. Предисловие. -- Рассказ Никиты, клирика царского. Послание к императору Константину VII Порфирородному о святом огне, писанное в 947 г. СПб., 1894, с. I. (Православный Палестинский сборник. Т. 13. Вып. 2). с. 10-11.

А. Пападопуло-Керамевс. Сборник греческих неизданных богословских текстов IV—XV веков, с предисловием и указателем издал А. П. К. Санкт-Петербург. 1909 (Записки Историко-Филологического Факультета Императорского Санкт-Петербургского Университета. Часть XCV).

А.И. Пападопуло-Керамевс. Noctes Petropolitanae. Сборник византийских текстов XII—XIII веков. Санкт-Петербург. 1913. Типография В.Ф. Киршбаума.

Отрывок, характеризующий Пападопуло-Керамевс, Афанасий Иванович

После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.