Стойкович, Афанасий Иванович

Афанасий Стойкович

Портрет Афанасия Стойковича в портретной галерее Харьковского университета имени В. Н. Каразина

Афана́сий Ива́нович Стойкович (1775—1832) — профессор и ректор Харьковского университета.

Биография

По происхождению — серб. Образование получал в Венгрии (Эденбург и Сегедин); в Пресбургской академии высших наук окончил курс с отличием («primus inter eminentes»), получив блистательные рекомендации. Затем продолжил образование в Гёттингенском университете(1797—1799). В 1799 году в Тюбингенском университете он получил степень доктора свободных наук и философии.

Своим блестящим образованием (им было получено 18 аттестатов), дарованиями и энергичным характером Стойкович обратил на себя внимание австрийского правительства, которое предполагало назначить его главой проектировавшегося министерства. Но Стойкович не пожелал перейти из православия в католицизм и в результате оказался, по приглашению попечителя Харьковского учебного округа, графа Северина Потоцкого, в Харькове. Вместе с Василием Каразиным он принимал активное участие в организации Харьковского университета, в частности, создании его физического кабинета, которым потом и заведовал.

С момента открытия университета Стойкович читал теоретическую и экспериментальную физику, метеорологию, астрономию; на практических занятиях показывал опыты и объяснял слушателям поэму Лукреция «О природе вещей» и «Георгики» Вергилия; в 1806—1807 годах также преподавал сельское домоводство. Его лекции по физике, которые он читал с «жаром, выразительно и употребляя много славянских слов», слушались о интересом; Стойкович, по отзывам современников, был «находчив, гибок, смел, решителен и нетерпелив».

В 1805 году он стал первым деканом отделения физических и математических наук философского факультета, а в 1807 году, на один год — ректором. Деканом физико-математических наук он оставался до 1809 года, а ректором в 1808 году вновь стал Иван Рижский, после смерти которого Стойкович, бывший в это время проректором, с марта 1811 года стал руководить университетом. После обращения Стойковича к Министру народного просвещения, о замене годичного срока ректоров более продолжительным, он был избран Советом университета ректором на трёхгодичный срок.

В 1812 году вместе с профессором Xристофором Роммелем он организовал «Общество наук» при университете, состоявшее из двух отделений: естественного (физика, химия, математика, врачебные науки) и словесного (эстетика, философия, археология, древняя и новая история).

В 1813 году по обвинению в незаконных коммерческих операциях он был уволен из университета; в 1815 году подал прошение о пересмотре дела, которое было отклонено. После своей отставки переехал в Санкт-Петербург, где служил в различных ведомствах; с 1826 года он состоял членом учреждённого тогда «Комитета для рассмотрения учебных пособий». С 1829 года до конца своей жизни он состоял для особых поручений по хозяйственной части при департаменте государственного хозяйства и публичных зданий министерства внутренних дел.

Стойкович с 20 сентября 1809 года был член-корреспондентом Императорской академии наук.

Также он был членом многих учёных и других обществ: действительный член Вольного экономического общества (с 1809); член Московского университета и состоящего при нём Общества врачебных и физических наук (с 1814); действительный член Императорского Московского общества сельского хозяйства (с 1827); член Академии Российской (с 5 мая 1828 года, по предложению Александра Шишкова). Стойкович был членом ряда иностранных учёных обществ: Великобританского королевского в Гёттингене, Пражского учёного и естественно-исторического в Йене.

Научная и литературная деятельность

Стойковичу принадлежат работы учебного характера по физической географии и астрономии, которые представляли собой простые компиляции, не вносящие в науку ничего нового.

Ещё в Сербии Стойковичем были изданы:

• «Физика, простым языком списана за род словено-сербский» (Будин, 1801—1803 гг.);
• «Сербский секретарь» (Будин, 1802);
• «На смерть бессмертного мужа Иоанна Раича, архимандрита монастыря Ковиля, преставившегося 11 декабря 1801 г.», стихотворение (Будин, 1802 г.).

В России он напечатал ещё следующие свои работы и речи, прочитанные им в Харьковском университете:

• «О воздушных камнях и их происхождении» (речь, Харьков, 1807);
• «О явлениях городов и прочего в воздухе, называемых fata morgana» (речь, Харьков, 1808);
• «Начальные основания умозрительной и опытной физики» (Харьков, 1809);
• «О предохранении себя от ударов молнии во всех случаях жизни» (речь, Харьков, 1810);
• «О причинах, делающих воздух неспособным для дыхания, и о средствах, предохраняющих от совершенной порчи» (речь, Харьков, 1811);
• «Начальные основания физической географии» (Харьков, 1813);
• «Начальные основания физической астрономии» (Харьков, 1813);
• «Система физики» (Харьков, 1813);
• «О саранче и способах истребления оной»;
• «О соломенных и разных других отводах молнии и града» (СПб. , 1826);
• «Теоретико-практическое наставление о виноделии» (перевод с книги: «Traité théor. et pratique de vinification», 1824; СПб. , 1830);
• «О неблагоразумном и превратном домашнем воспитании детей, в примерах, по способу Сальцмана;
• книга для родителей и наставников» (1831).

Кроме того ему принадлежит авторство книг «Кондор, или открытие таинств» и «Аристид и Наталия».

Источники

• [dlib.rsl.ru/viewer/01002921429#?page=348 Афанасий Стойкович] // Русский биографический словарь / Изд. под наблюдением председателя Императорского Русского Исторического Общества А. А. Половцова. — Санкт-Петербург : тип. Товарищества «Общественная польза», 1909. — Т. 19. — С. 432—435. — 608 с.</span>
• [www.univer.kharkov.ua/ua/general/our_university/rectors?cat=2&ofs=0 Биографическая справка] (укр.)

Отрывок, характеризующий Стойкович, Афанасий Иванович

И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.