Афанасий Брестский

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Афанасий (Филиппович)»)
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии существуют статьи о других людях с именем Афанасий и фамилией Филиппович.
Афанасий Брестский
Имя в миру

неизвестно

Рождение

ок. 1595[1]

Смерть

5 (15) сентября 1648(1648-09-15)
Брест

Почитается

в Русской православной церкви

В лике

преподобномучеников

День памяти

5 (18) сентября
20 июля (2 августа)

Труды

«Диариуш» (автобиографическое сочинение)

Подвижничество

борьба с униатами

Афана́сий Бре́стский (в миру носил фамилию или отчество Филиппо́вич; ок. 1595[2][1], Брестчина — 5 сентября [15 сентября] 1648[2][1][3][4]) — святой Русской православной церкви, известный общественно-религиозный деятель, публицист, писатель-полемист XVII века, композитор[5]. Ярый противник решений Брестского собора 1596 года[6].

Является автором «Диариуша» («Діаріушъ, албо списокъ дѣевъ правдивыхъ») — одного из первых литературных произведений автобиографического жанра и единственной полемической автобиографии в белорусской литературе[7]. Афанасий Филиппович считается одним из последних представителей православного направления в полемической литературе того времени[8], чьи произведения содержат интересные сведения по современной автору церковной истории белорусских земель[9].

Память Афанасия Брестского православной церковью празднуется несколько раз в год: 5 (18) сентября (день смерти), 20 июля (2 августа) — в день обретения мощей[2], а также в день Собора Белорусских святых (3-е воскресенье по Пятидесятнице)[10].





Биография

Ранние годы

Точных данных о жизни Афанасия Филипповича до 1627 года нет. Так, точная дата рождения Афанасия неизвестна; датировка колеблется между 1595 и 1600 годами[11][12]. В свою очередь, исследователи Н. Петров и М. Жук в своей статье приводят в качестве даты рождения 1597 год, основываясь, в частности, на сообщении из «Диариуша» автора о пострижении его в монахи в 1627 году. Последнее в XVII веке по уставному правилу в православной церкви разрешалось лишь по достижении 30 лет. В качестве дополнительного довода авторы указывают на то, что службу при дворе шляхты в то время мог нести только человек старше двадцати лет. Согласно тому же «Диариушу», до 1620 года Филиппович имел уже такую должность[5].

Также неизвестно его место рождения. Считается, что Афанасий родился в западной части Белоруссии[13]: так, одни исследователи полагают, что он родился на Брестчине[14], другие — на Гродненщине[15]. Впрочем, то, что Афанасий Филиппович был игуменом брестского Свято-Симеоновского монастыря, говорит о его происхождении из Брестчины, так как по церковным правилам XVII века такой большой пост, как настоятель монастыря, мог занимать, за редким исключением, только человек, родившийся на этой земле[12]. Такое мнение подтверждают и строки из эпитафии на его смерть: «забитый // В Берестю Литовском, на своей отчизни»[16]. Также нет данных и о мирском имени Афанасия, как и о том, чем является имя «Филиппович» — отчеством или фамилией. А. А. Мельников считает последнее более вероятным, так как монашеское имя Афанасий несовместимо с отчеством, в то время как священник нередко называет себя «смиренным Афанасием Филипповичем». Подобное соединение духовного имени с фамильным было в обычае в то время[11]. Согласно М. Петрову и Н. Жуку, в таких источниках, как «Исторические документы Минской губернии и Литовской православной епархии», довольно много лиц, относящихся ко дворянству и духовенству, носят фамилию «Филиппович»[5].

Существуют две версии о социальном происхождении Афанасия Филипповича. Так, Костомаров Н. И. считал, что Афанасий Филиппович происходил из семьи бедного шляхтича, так как служил при дворе гетмана Льва Сапеги домашним учителем, что могли, по его мнению, только выходцы из шляхты[17]. Этой же точки зрения придерживаются А. А. Мельников[11], А. А. Титовец[1], Н. Петров с М. Жуком[5] и К. И. Тарасов, считавший, что человека без дворянского титула не пригласили бы в домашние учителя к «царевичу»[18]. С другой стороны, сам Афанасий в своём «Диариуше» подчёркивает, что он «нендзный человек, простак, гарбарчик»[19]. Исходя из этого, белорусский литературовед А. Ф. Коршунов считает, что Афанасий происходил из семьи городского ремесленника-кожевника (такую же возможность допускает и Мельников[11])[7]. Однако эти слова могли быть сказаны и в соответствии с убеждениями монаха, который, желая показать величие Бога и православной церкви и проявить свои подданнические настроения и уважение к королю, должен был подчёркивать свою «нэндзнасьць» («нищету», «нужду»)[7].

В детстве Афанасий получил довольно хорошее образование[1], вероятно, в виленской братской школе при Свято-Духовом монастыре[13]. Возможно, после окончания школы, желая продолжить образование, учился в Виленском иезуитском коллегиуме[12][20]. Блестяще владел польским, латинским, греческим, церковнославянским языками[5][13]. С молодости начал учительствовать «по науках церковно-русских»[21], возможно, в домах православной и католической шляты[20].

С 1622[Комм 1] по 1627 год Афанасий Филиппович служил при дворе Льва Сапеги, который пригласил его в качестве домашнего учителя Яна Фаустина Лубы[2][1]. Последний был представлен Афанасию как «Дмитрович»[13], русский царевич Иоанн, который якобы являлся племянником русского царя Фёдора Иоанновича (1557—1598) и одновременно внуком Ивана IV Грозного от его сына Дмитрия и Марины Мнишек. Данный «Дмитрович» сам являлся сыном одного из самозванцев 1604—1612 годов, а именно Димитрия-Михаила Лубы, шляхтича с Подляшья, убитого в Москве при мятеже против ополчения Лжедмитрия I (иногда указывается Лжедмитрий II[5]), и женщины Марии, умершей в заключении[20]. Афанасий сначала был уверен, что воспитывает наследника московского трона, и своё приглашение ко двору Сапеги рассматривал как акт победы православной церкви[22]. По истечении некоторого времени Афанасий на основании ряда фактов догадался о происхождении «царевича» и болезненно переживал это[23].

Принятие монашества

Вскоре Афанасий, «поняв ошибочность того света» («зрозумевши омыльность света того»), оставил службу при дворе канцлера и в 1627 году удалился в Виленский Свято-Духов монастырь, где был пострижен в монашество[2][14] игуменом Иосифом (Бобриковичем). По благословению Иосифа (Бобриковича) Афанасий вскоре отправился на послушание в Кутеинский монастырь под Оршей, а потом — в Межигорский монастырь под Киевом[24][1]. Именно упоминание в «Диариуше» межигорских игумена Комментария и священника Самоила Борецкого, брата Киевского митрополита Иова Борецкого, помогло точно датировать пребывание Афанасия в данном монастыре 1627-м годом[25]. В 1632 году вернулся в Вильну, где был возведён в сан иеромонаха[24].

В 1633 году Афанасий Филиппович приехал в Пинский Дубойский монастырь[26][27], где стал наместником игумена монастыря Леонтия Шитика, и в течение трёх лет вёл упорную борьбу за монастырь, но в 1636 году стараниями Альбрехта Станислава Радзивилла, ярого сторонника католичества, православные были силой изгнаны из монастыря, а сама обитель со всеми её постройками и землями была отдана пинским иезуитам[24][26]. Факт отнятия монастыря оказал сильное впечатление на Афанасия[28]. В связи с этим Афанасий писал, «как, будучи в исступлении»[Комм 2], видел на небе таинственные явления — «семь адских огней»[Комм 3], а в пятом огне — «горячем гневе» («жаристом гневи») — трёх лиц: папского легата, короля Сигизмунда Вазу и канцлера Льва Сапегу[21]. Афанасий, пытаясь удержать монастырь, составил жалобу Владиславу IV[26], где описал происшедшее, однако даже после того, как документ был подписан множеством православных, положительных сдвигов не состоялось[24].

После Афанасий переезжает в соседний Купятицкий Введенский монастырь к игумену монастыря Иллариону Денисовичу; здесь Филиппович находит друга в лице инока Макария Токаревского, который в 1637 году привозит от митрополита Петра (Могилы) универсал с разрешением на сбор ялмужны — пожертвований на восстановление Купятицкой монастырской церкви. В ноябре 1637 года по благословению игумена монастыря и совету братии Афанасий отправился на сбор данных пожертвований[24][27] вместе со своим послушником Онисимом Волковицким. Вечером, за день до отъезда, Филиппович в своей келье услышал слова: «Царь Московский построет мне церковь! Иди до него!»[29] Перед поездкой во время молений в церковном притворе Афанасий увидел в окошке икону Божией матери и услышал голос, сказавший, что она идёт с ним; также его посетило видение умершего перед этим диакона Неемии[30].

Под видом сбора милостыни Афанасий через Слуцк и Оршу отправился в Москву искать защиты православной веры у российского царя Михаила Фёдоровича[27][29]. В Слуцке Филипповича встретила неожиданная проблема: он был лишён универсала архимандритом Самуилом Шитиком, так как не имел права собирать подаяния на территории, не относящейся к Луцкой епархии. После разрешения в конце января 1638 года данного конфликта Афанасий со своим спутником прибыл в Кутейно к игумену Иоилю Труцевичу. Последний имел связи в среде известного российского духовенства и тем самым мог оказать помощь монахам в переходе в Московию, граница с которой была под строгим надзором из-за беглых казаков. Получив рекомендательные письма («карточек сведных о себе»), Афанасий отправился в Копысь, Могилёв, Шклов. Следующей остановкой стал Кутеинский монастырь; здесь его наместник Иосиф Сурта дал совет Афанасию двигаться через Трубчевск. На пути в последний Филиппович со спутником ждал целый ряд неприятностей: проблемы с переправой через Днепр, ограбление и избиение на одном из постоялых дворов, и в конце концов в городе князь Трубецкой не выдал пропусков. Во время вынужденного возвращения Афанасий посетил Човский монастырь, откуда по совету одного из старцев направился в район Новгород-Северского, рассчитывая на помощь воеводы Петра Песечинского: в результате границу путешественник пересёк у села Шепелево. Вскоре на пути в Москву Филиппович поссорился со своим послушником, который перестал верить в успех их миссии[30].

По прибытии в Москву путешественники остановились в Замоскворечье, на Большой Ордынке. Так как попасть на приём к царю, не имея полномочий и документов о себе, было трудно[29], то здесь, в Москве, в первом своём публицистическом произведении, специальной реляции «История путешествия в Москву»[14], составленной в марте 1638 года, он описал царю цели и историю своего нелёгкого путешествия (последнюю изложил в виде дневника)[31]. В реляции, написанной в своеобразной форме, с использованием оригинальных поэтических приёмов, было описано нелёгкое положение в Речи Посполитой православных жителей Белоруссии и Украины[1][14][2] и умолял заступиться за последних[29]. Афанасий хотел убедить Михаила Фёдоровича начать войну с Речью Посполитой для защиты православной веры[14], ссылаясь на Богородицу, якобы сказавшую ему: «О Афанасий! Иди до царя Михаила и скажи ему: победи неприятелей наших, ибо уже время пришло»[32]. Кроме того, Афанасий советовал российскому правителю сделать изображение на хоругвях Купятицкой Божией Матери, чьё изображение вместе с запиской было передано царю[33]. Также он сообщил царю Михаилу Фёдоровичу о подготовке Лжедмитрия[7]. Принятый в Посольской избе, Филиппович, среди прочего, сообщает о подготовке самозванца[29]. В цветоносное, Вербное воскресенье Афанасий, собрав щедрые пожертвования, покинул Москву и 16 (26) июня 1638 года вернулся в Вильну, а в июле уже вернулся в Купятицкий монастырь[33].

Борьба за монастырь

В 1640 году в Купятицы поступило прошение от братии Свято-Симеоновского монастыря в Бресте, лишившейся настоятеля, благословить к ним игуменом либо Афанасия Филипповича, либо Макария Токаревского, и для данной должности был избран Афанасий[33][14][27]. Тут в его жизни начался новый период: в Бресте Филиппович начинает вести активную борьбу с униатством[7]. В целях защиты православных храмов от посягательств униатов Афанасием были обнаружены и занесены в городские книги магдебургии шесть документов XV века. Данные бумаги, относившиеся к брестскому Никольскому братству, объединявшему Свято-Симеоновский монастырь и монастырь Рождества Богородицы, давали право на юридическое оформление прав Рождество-Богородичного братства. С этой целью в сентябре 1641 года Афанасий приезжает на Варшавский вальный сейм, где 13 октября ему удаётся получить в королевской канцелярии привилей, который подтверждал прежние грамоты и права братчиков и давал разрешение на приобретение земли в Бресте для постройки братского дома[33]. Однако канцлер Альбрехт Радзивилл и подканцлер Тризна отказались ратифицировать документ «даже за тридцать твердых талеров», ссылаясь на запрет папы римского распространять далее православную веру. Из опасений новых преследований православные епископы, собравшиеся на сейм, не смогли помочь Филипповичу[34].

В 1643 году Афанасий Филиппович вновь прибывает в Варшаву на очередной вальный сейм. Одновременно с диаконом Леонтием Божжем, приехавшим вместе с ним, он 10 марта 1643 года[34] вошёл в сенат и посольский двор. Прервав судебное дело, на котором присутствовал польский король Владислав IV, он раздаёт королю и сенаторам списки на полотне Купятицкой иконы Божией Матери с надписью-предостережением, свидетельствующей об угнетении православных в Речи Посполитой[28] (то же сделал диакон Божжа при посольском дворе). Афанасий требовал у короля прекращения гонения на православных и отмены унии[35], в противном случае угрожая Божьим Судом. На другой день король приказал выдать православным привилей[7].

За поступок Афанасия высшие церковные власти объявили его безумцем и потребовали явиться на суд, где обвинили в том, что он без их совета и разрешения рискнул явиться на сейм и выдвигать ультимативные условия от лица всей православной церкви[15]. Позднее сам Филиппович отмечал: «Уже и сами отцы наши, старшие в вере православной, об умножении хвалы Божией не беспокоятся»[Комм 4][21]. Присутствовавшие на сейме православные иерархи и настоятели крупных монастырей боялись последствий резких высказываний и неординарного поведения Афанасия на сейме. Поэтому, согласно их распоряжению, преподобный был посажен под стражу вместе со своим соратником диаконом Леонтием в доме королевского привратника Яна Железовского на несколько недель — вплоть до окончания сейма[34]. В ответ на это 25 марта (4 апреля) 1643 года, на празднование Благовещения Пресвятой Богородицы, Афанасий бежал из заточения в одних клобуке и параманде, и, выдавая себя за юродивого и выкачавшись в грязи, он, ударяя себя посохом, в таком виде бегал по всей Варшаве, крича: «Беда проклятым и неверным! Vae maledictus et infidelibus!»[7]

Вскоре Афанасий снова был заключён под стражу, а после разъезда сейма — предан церковному суду. Было принято решение временно лишить его иерейского и игуменского сана («сужоный, декретованый, с презвитерства и игуменства деградованый»); Филиппович был отправлен в Киев[1] на окончательное разбирательство консистории. Во время заключения, в ожидании приезда правительственного обвинителя, он написал на латыни «Объяснительную записку суду духовной консистории»[34][36][14]. Суд под председательством ректора Киево-Могилянской академии Иннокентия Гизеля постановил, что Афанасий искупил свой проступок заключением и что, таким образом, Афанасию должна быть дарована свобода и возвращён сан священника. Это решение было утверждено киевским митрополитом Петром Могилой, который 20 июня направил Афанасия настоятелем в Свято-Симеоновской монастырь, передав послание, в котором советовалось быть более сдержанным в делах такого рода[34][7].

Повторный арест и публицистическая деятельность

По возвращении в монастырь Афанасий прожил «в покое время немалое», продолжив затем ходатайствовать о поддержке для брестского братства. В 1644 году Филиппович, надеясь в вопросе об охранной грамоте на помощь новогрудского воеводы Николая Сапеги, патрона Свято-Симеонова монастыря, отправился в Краков, собирая по пути пожертвования для церкви. Однако обращение в итоге оказалось безрезультатным[7], и Филиппович обратился к московскому послу князю Львову, который расследовал дела о самозванцах. Во время встречи Афанасий рассказал послу и о своём путешествии в Москву, и о многих фактах из жизни Я. Ф. Лубы, передав, среди прочего, одно из последних его посланий, предоставив тем самым послу вещественные доказательства, необходимые для возбуждения судебного дела[37].

Афанасий был вызван из Кракова в Варшаву письмом варшавского юриста Зычевского, сообщавшим ему 3 мая 1644 года, что его стараниями грамота, данная Филипповичем для заверения у канцлера, обеспечена всеми необходимыми печатями. Юрист требовал выкупить привилей за шесть тысяч злотых, однако, приехав в Варшаву, Афанасий обнаружил, что его привилей не внесён в королевскую метрику и не имеет законной силы, и отказался его выкупать. Вернувшись в Брест, Афанасий заказал в местном бернардинском монастыре копию Купятицкой иконы Божией Матери и разместил её в своей келье. Вдохновлённый иконой, Филиппович в рамках подготовки к сейму 1645 года взялся за составление новой публичной жалобы, создав несколько десятков рукописных копий «Истории путешествия в Москву» с изображением Купятицкой иконы[37].

Однако за несколько недель до сейма летом 1645 года[Комм 5] в Бресте Афанасий был арестован как «государственный преступник»[1][14] и отправлен под конвоем в Варшаву; здесь он должен был оставаться заложником за забранного в Москву Я. Ф. Лубу[38][14]. О ежедневных допросах и пытках свидетельствует письмо некоего Михаила. Просьбы об освобождении не имели результата, несмотря на то, что прошениями посла Гавриила Стемпковского 23 июля Луба был отпущен. Находясь в заключении около полугода, Афанасий написал ряд произведений: «Новины» (с собственным духовным стихом, положенным на собственную музыку), «Фундамент непорядку костела рымского», «Приготоване на суд», «Порада побожная»[14], «О фундаменте церковном», «Суплика третья» («Суплика III») (была подана сторонником Афанасия в карету короля при его выезде[39]), в которых изложил свои взгляды на историю Брестской унии и показал её пагубу для православия и самого государства Речи Посполитой. Тогда же им была составлена «Правда», адресованная Владиславу IV и поданная ему 29 июня 1645 года[39], где предлагал конкретные пути примирения католичества и православия, а также улучшения жизни в государстве. В первую очередь Афанасий советовал избавиться от влияния иезуитов, обраться через письма к пяти патриархам Восточной церкви и на соборе вернуть законные права православия в Великом княжестве Литовском[28]. Также в произведениях, написанных им в период нахождения в варшавской тюрьме и адресованных королю, содержится критика современных ему церковных иерархов и светских магнатов, а также предложения возрождения православной церкви и заключения союза с Россией[1][14]. При этом свой арест Филиппович считал политической акцией и местью за его борьбу за оборону православия[14].

Не поддавшись на провокации с побегом из тюрьмы, Афанасий дожидался своего освобождения, особенно после распространения слуха о том, что король хочет с ним лично встретиться. Слухи, однако, не оправдались, но уже 3 ноября (13 ноября) 1645 года согласно повелению королевского универсала Филиппович в сопровождении конвоя был отправлен в Киев под надзор митрополита Киевского Петра (Могилы), который оставил Филипповича в Киево-Печерской лавре[40][41]. Именно здесь в 1646 году Афанасием был создан «Диариуш»[3] в том виде, в котором был впоследствии опубликован: все свои сочинения автор свёл в один труд, снабдив ранние произведения комментариями. Затем Филиппович передал сочинению Петру (Могиле) с надеждой на освобождение, но последняя не оправдалась[42].

14 сентября 1646 года в Печерской монастырской церкви Афанасий выступил в образе юродивого, чтобы напомнить о своей невиновности. Объяснение этим действиям он изложил в своей последней статье — «Причины поступку моего таковые в церкви святой Печаро-Киевской чудотворной на Воздвижение Честного Креста року 1646»[43].

Третий арест и убийство

После смерти митрополита Петра (Могилы) 1 января 1647 года Луцкий иерарх Афанасий Пузына, приехавший на погребение митрополита, забрал при отъезде с собой Филипповича и после просьб братии разрешил ему вернуться в Брест, в монастырь. В связи с восстанием Хмельницкого в 1648 году против православных поднялась новая волна гонений[28]. По доносу капитана королевской гвардии Шумского[44] субботним днём 1 июля (10 июля) 1648 год А. Филиппович был арестован сразу после Божественной литургии в храме Рождества Богородицы[40] по обвинению в сотрудничестве с Богданом Хмельницким[45][2], за «посылание каких-то писем и пороха казакам»[Комм 6][3]. В ответ на обвинения Афанасий потребовал свидетельств мытников: «Пусть они признают, если я когда-нибудь куда-то порох поставлял. А страницы писем, пусть мне тут доказательство какое-нибудь на это покажут, что их посылал, как рассказывает»[Комм 7][3]. Вскоре в брестском монастыре был проведён обыск, который, однако, не дал положительных результатов[46].

Тогда в вину Филипповичу поставили то, что «унию святую хулил и проклинал»[Комм 8]. В ответ на последнее обвинение Афанасий отвечал: «Проклята теперешняя ваша уния. И знайте о том наверняка, если её из панства своего не выкорчуете, а православную церковь восточную не успокоите, гнев божий над собой наживёте»[Комм 9][3]. Судьи постановили, что Филиппович заслуживает смертной казни, однако для последней требовалось окончательная санкция из Варшавы. Афанасия временно заковали в колодки и бросили в цейхгауз. В ночь на 5 сентября, вскоре после того, как Афанасий подтвердил проклятие унии перед приехавшими луцким бискупом Гембицким и канцлером Альбрехтом Радзивиллом, ему в камеру прислали студента-иезуита, однако и попытки последнего склонить Афанасия на свою сторону не увенчались успехом[46]. Вскоре Филипповича, предварительно сняв с него колодки, привели к брестскому воеводе А. Масальскому, который, не желая брать его к себе, сказал: «Зачем вы ко мне его привели? Он уже в ваших руках — так что делайте с ним, что хотите!»[Комм 10][46][47][3] Затем А. Филипповича из обоза воеводы вывели в бор возле деревни Гершановичы и после пыток («там его сперва пытали огнём. И говорили — мушкет набили двумя пулями… И могилу, говорили, приготовили»[Комм 11]) солдаты брестского воеводы убили священника[48][14]. По свидетельствам очевидцев, ранен двумя пулями в лоб навылет, какое-то время стоял, прислонившись к сосне, пока не был спихнут в вырытую могилу[49][21]. Перед смертью не отказался от своих слов: «Что я уже говорил, то говорил, и с тем умираю»[Комм 12][48][47].

Лишь через восемь месяцев, 1 мая 1649 года, некий мальчик показал монахам, где была могила игумена. 7 мая 1649 года с разрешения полковника Фелициана Тышкевича иноки перенесли его в свой монастырь и с почестями похоронили в склепике на правом клиросе в храме святого Симеона Столпника[50][28].

Личность и взгляды

Лейтмотивом жизни Афанасия Филипповича стала борьба с унией и за объединение православных народов[23]. Так, будучи ярым противником решений Брестского собора 1596 года, Афанасий считал, что обострение социальных и религиозных противоречий в государстве стало непосредственным проявлением последствий унии, которая затронула как светскую, так и духовную жизнь населения, привела к нарушениям общепринятых законов и попиранию прав народа[14].

Будучи, таким образом, главной причиной разногласий в обществе и, по мнению автора, навязанной народу (а значит и незаконной), уния должна быть уничтожена. Однако в произведениях Филипповича не содержится призыва к насилию: автор, будучи хорошо подготовлен юридически, старается действовать в рамках правовой системы Речи Посполитой. Так, отлично знающий историю православной церкви вкупе с правовой базой, регулирующей её деятельность в государстве, он аргументированно выстраивает свои обвинения. Кроме того, рассматривая унию и её предысторию, Афанасий привлекает и цитаты из исторических хроник. По мнению мыслителя, необходимыми условиями возвращения мира в общество Речи Посполитой являются справедливость и неприкосновенность законных духовных интересов православных жителей. Всей полнотой законодательной власти должен обладать не кто иной, как король: именно последний сможет вернуть согласие в общество. Остальные же органы власти — сенат, синод и сейм — должны обладать лишь совещательной функцией, иначе шляхетская анархия в государстве продолжится. При этом светская власть должна претендовать лишь на земной мир, в то время как духовный остаётся ей неподвластным, в том числе и папе римскому[51].

От прочих антиуниатских писателей-полемистов Филипповича отличало то, что в своих произведениях он старался не затрагивать церковно-догматического богословия. Данная особенность его творчества была основана на убеждении в том, что в основе стремления и польских феодалов, и католической церкви, заручившихся поддержкой некоторых православных иерархов, унифицировать оба вероисповедания лежали политические мотивы, а отнюдь не религиозные. Результатом стали не только критика униатской и католической церквей, но и обличение правящих шляхетско-магнатских кругов Речи Посполитой[14][51].

В свою очередь, в произведениях, написанных Афанасием Филипповичем в варшавской тюрьме, отразилась его упорная борьба за «грунтовное успокоение православного вероисповедания», за нормализацию отношений с Россией. Укрепление последних он обосновывал «волей Божией» и выступал против войны с этим государством[52].

Творчество

Афанасий Брестский является автором «Диариуша» («Діаріушъ, албо списокъ дѣевъ правдивыхъ») — одного из первых литературных произведений автобиографического жанра и единственной полемической автобиографии в белорусской литературе.

В «Диариуше», ставшем одной из первых литературных произведений автобиографического жанра и единственной полемической автобиографией в белорусской литературе[7], была объединена в одно целое вся публицистика автора (его дорожные и объяснительные записки, дневники, автобиографический очерк, различные легенды и мистические видения, послания и письма Афанасия, его обличительные речи, конспективные наброски отдельных статей, философско-богословские трактаты, стихи о борьбе[53][12]), а также был размещён напев гимноподобного канта. Последний представляет собой одну из наиболее ранних нотных записей в белорусской музыке, при этом сам напев записан киевской пятилинейной нотацией[2][1].

В число особенностей, позволяющих назвать «Диариуш» одним из ярких памятников полемической литературы XVII века, входят его идейная насыщенность, разнообразные и колоритные стилистические оттенки, богатство как повествовательных средств, так и художественных приёмов. Среди прочего, в этом произведении автором были отражены некоторые стороны борьбы белорусского народа за свои права и культуру, а также обычаи и традиции того времени[53]. Сам автор считает, что его произведение сохранит актуальность и позже, «у потомные часы»[51].

Язык произведения — «сочный, красивый, милозвучный, язык белоруса, белоруса высокообразованного» (белор. сакавітая, прыгожая, мілагучная, мова беларуса, беларуса высокаадукаванага)[5].

Сохранилось два списка «Диаруша» — один в составе Толковой Псалтири, принадлежавшей митрополиту Димитрию Ростовскому (хранится в ГИМ), и менее полный список позднего происхождения из собрания РНБ[54].

Почитание

Афанасий Филиппович был признан святым вскоре после своей смерти (между 1658 и 1666 годами[2][1]). Уже 5 января 1658 года Киево-Печерский архимандрит Иннокентий Гизель и настоятель Лещинского монастыря игумен Иосиф Нелюбович-Тукальский сообщили царю Алексею Михайловичу, что над мощами Афанасия якобы неоднократно замечался чудесный свет. Вскоре в народе были сложены сказание о гибели Филипповича и церковное песнопение в его честь; 30 августа 1819 года архимандритом Маркианом были написаны кондак и тропарь святому. Время установления официального празднования святому неизвестно, однако Афанасия Брестского именует преподобным мучеником, причисленным к лику киевских святых, ещё святитель Георгий Конисский в своей «Истории об унии»[50].

20 июля 1666 года мощи преподобномученика Афанасия были открыты. По этому поводу в Бресте было составлено «Житие» святого на польском языке, в котором игумен Афанасий называется «святым и преподобномучеником». В 1805 году в Киевской духовной академии «Житие» было переведено на русский язык[28]. Глава святого Афанасия по приказу императора Петра I была перенесена в Санкт-Петербург[54]. Сохранился также документ, рассказывающий о смерти Афанасия: «О смерти славной памяти небожчика отца Афанасіа Филиповича, ігумена берестейского православного, повесть през послушников его списана, року 1648 сталой, под час безкрулевья»[3].

8 сентября 1815 года в результате пожара в Симеоновской церкви медная рака с мощами святого Афанасия расплавилась. После обнаружения на следующий день частиц мощей священник Самуил Лисовский положил их на оловянное блюдце под алтарём монастырской трапезной церкви. В 1823 году, когда состоялось принятие церковного имущества новым настоятелем Автономом, их подлинность засвидетельствовали присяжными показаниями семь жителей Бреста: они входили в число тех, кто участвовал после пожара в собирании частиц мощей. Вскоре по просьбе Автонома от Минского архиепископа Анатолия поступило распоряжение: «положить мощи в ковчег и хранить оные в церкви с благоприличием»[50].

В ноябре 1856 года был засвидетельствован факт исцеления 10-летнего сына помещика Поливанова, вынужденного остановиться в Бресте из-за болезни ребёнка, у ковчега с мощами преподобного Афанасия, приписанный действию молитв ко святому. В 1857 году в благодарность за исцеление сына помещик пожертвовал для мощей драгоценный серебряный позолоченный ковчег (в 1894 году над ним была создана сень с изображением святого[55]). После закрытия монастыря ковчег был перевезён в Антирелигиозный музей искусств, расположенный в Донском монастыре, а оттуда в 1935 году поступил в Государственный исторический музей России. К 14 мая 1860 года относится факт исцеления смертельно больного протоиерея Василия Соловьевича[55].

26 сентября 1893 года в Гродненском Борисоглебском монастыре был воздвигнут храм во имя святого преподобномученика святого Афанасия Брестского (до наших дней не сохранился)[1][50]. На рубеже XIX—XX веков в деревне Аркадия[Комм 13] под Брестом (сейчас территория города) в память об Афанасии Брестском, недалеко от места его гибели, была возведена деревянная каплица — Свято-Афанасьевская церковь[1][56] со звонницей на главном фасаде[57]. Возведённая из соснового бруса на каменном цоколе и представляющая собой памятник народного деревянного зодчества[56] с чертами ретроспективно-русского стиля, церковь в 1998 году была обновлена силами прихожан[58]; входит в Государственный список историко-культурных ценностей Республики Беларусь (категория № 3)[59]. Здесь же в 1996 году по благословению Священного Синода Русской православной церкви был основан Свято-Афанасьевский монастырь, в состав которого входит вышеназванная церковь[58].

Осенью 1893 года частица его святых мощей была перенесена в Леснинский женский монастырь в Польше[60]. В конце Второй мировой войны монастырь (вместе с святыми мощами) переехал сначала в Сербию, а затем во Францию. В 1995 году часть мощей была привезена в Беларусь и передана в брестские Свято-Симеоновский собор, Свято-Афанасьевскую церковь[61] и Свято-Николаевский храм.

С 1996 года Афанасий является святым покровителем Люблинской и Холмской епархии Польской православной церкви[62].

16—18 сентября 1996 года в Бресте прошли торжественные мероприятия в честь преподобного великомученика А. Филипповича; была проведена церковно-научная конференция, открыл которую Патриарший Экзарх всея Беларуси Митрополит Минский и Слуцкий Филарет (Вахромеев)[23].

В 2006 году в Бресте на проспекте Машерова возле Свято-Симеоновского собора был воздвигнут памятник «небесному заступнику» Афанасию Брестскому работы скульптора Олеси Гурщенковой[63].

Напишите отзыв о статье "Афанасий Брестский"

Комментарии

  1. ↑ Иногда в качестве даты начала службы у Льва Сапеги называется 1620 год. См: Асветнікі зямлі Беларускай, X — пачатак XX ст. / Рэдкал.: Г. П. Пашкоў (гал. рэд.) і інш. — Мн.: БелЭн, 2001. — С. 450. — 496 с. — ISBN 985-11-0205-9.; Козел А. А. Философская мысль Беларуси. — Мн.: Амалфея, 2004. — С. 155. — 352 с. — ISBN 985-441-332-2..
  2. ↑ В оригинале — «как в захвиценю котором будучи».
  3. ↑ В оригинале — «седм огнов пекелных».
  4. ↑ В оригинале — «Юж-юж и сами отцеве наши старшии в вере православной о помноженю хвалы бозское не дбают».
  5. ↑ Иногда указывается 1644 год (см.: Цітавец А. А. Афанасій Брэсцкі // Рэлігія і царква на Беларусі: Энцыкл. давед. / рэдкал.: Г. П. Пашкоў і інш. — Мн.: БелЭн, 2001. — С. 26. — 368 с. — ISBN 985-11-0220-2.), октябрь (см. : Асветнікі зямлі Беларускай, X — пачатак XX ст. / Рэдкал.: Г. П. Пашкоў (гал. рэд.) і інш. — Мн.: БелЭн, 2001. — 496 с. — ISBN 985-11-0205-9.) или ноябрь этого года (см.: Козел А. А. Философская мысль Беларуси. — Мн.: Амалфея, 2004. — С. 158. — 352 с. — ISBN 985-441-332-2.).
  6. ↑ В оригинале — «посылане якихсь листов и порох до козаков».
  7. ↑ В оригинале — «Нехай они признают, если я коли колвек куды порохи проводил. А стороны листов, нехай ми тут довод який на тое покажет, абым их посылал, яко поведает».
  8. ↑ В оригинале — «унею святую ганил и проклинал».
  9. ↑ В оригинале — «Проклятая есть теперешняя унея ваша. И ведайте о том запевне, если еи з панства своего не выкорените, а православной церкви всходней не успокоите, гневу божого над собою заживете».
  10. ↑ В оригинале — «По що-сте его до мене привели? Маете юж в руках своих, чините ж собе з ним що хощете!».
  11. ↑ В оригинале — «там его напрод пекли огнём. И казали — мушкет набили двова кулями … И дол казали наготовили».
  12. ↑ В оригинале — «щомъ южъ реклъ, томъ реклъ и зъ тымъ умираю».
  13. ↑ Иногда указывается рядом расположенная деревня Гершоны, также включённая в 2006 году в состав Бреста. См.: Цітавец А. А. Афанасій Брэсцкі // Рэлігія і царква на Беларусі: Энцыкл. давед. / рэдкал.: Г. П. Пашкоў і інш. — Мн.: БелЭн, 2001. — С. 26. — 368 с. — ISBN 985-11-0220-2.; Кулагін А. М. Праваслаўныя храмы на Беларусі : энцыклапедычны даведнік. — Мн.: БелЭн, 2001. — С. 311. — 328 с. — ISBN 985-11-0190-7..

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 Рэлігія, 2001, с. 26.
  2. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Вялікае княства Літоўскае, 2007, с. 267.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Петров, Жук, 1997, с. 164.
  4. ↑ Славянамоўная паэзія Вялікага Княства Літоўскага XVI—XVIII стст. / Уклад., прадм. і камент. А. У. Бразгунова. — Минск: Белорусская наука, 2011. — 79 с. — ISBN 978—985-08-1291-9.
  5. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Петров, Жук, 1997, с. 160.
  6. ↑ Гісторыя Беларусі / Рэдкал.: М. Касцюк (гал. рэд.) і інш. — Мн.: Экаперспектыва, 2007. — Т. 3: Беларусь у часы Рэчы Паспалітай (XVII–XVIII стст.). — С. 15. — 344 с. — ISBN 978-985-469-203-6.
  7. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Гісторыя беларускай літаратуры XI—XIX стагоддзяў у двух тамах. — Минск: Белорусская наука, 2006. — Т. 1. Даўняя літаратура XI — першай паловы XVIII стагоддзя. — С. 586—611.
  8. ↑ Гедзімін Л. А. V Международные Кирилло-Мефодиевские чтения, посвященные Дням славянской письменности и культуры: Материалы чтений (Минск, 24—26 мая 1999 г.). Ч. 1. — Минск: Европейский гуманитарный ун-т, Бел. университет культуры, 2000.
  9. ↑ Гісторыя Беларусі / Рэдкал.: М. Касцюк (гал. рэд.) і інш. — Мн.: Экаперспектыва, 2007. — Т. 3: Беларусь у часы Рэчы Паспалітай (XVII–XVIII стст.). — С. 22. — 344 с. — ISBN 978-985-469-203-6.
  10. ↑ [www.pravenc.ru/text/76850.html Афанасий (Филиппович), преподобномученик, игумен Брестского монастыря]. Православная энциклопедия. Проверено 29 декабря 2013.
  11. ↑ 1 2 3 4 Мельников, 1992, с. 205.
  12. ↑ 1 2 3 4 [old.nlb.by/html/news2005/_afanasiy.html 410 год з дня нараджэння Афанасія Брэсцкага (Філіповіча Афанасія; каля 1595 ці каля 1596 ці 1597(?) — 1648), святога беларускай праваслаўнай царквы, грамадскага, палітычага і царкоўнага дзеяча, пісьменніка-публіцыста. Нацыянальная бібліятэка Беларусі]. Проверено 22 октября 2013.
  13. ↑ 1 2 3 4 Козел, 2004, с. 155.
  14. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 Асветнікі, 2001, с. 450.
  15. ↑ 1 2 Святлана Марозава. [belchrist.narod.ru/pages/3_sviatyja/Pravasl/Filipovicz.htm Филиппович Афанасий]. belchrist.narod.ru. Проверено 5 января 2014.
  16. ↑ Коршунов, 1965, с. 179.
  17. ↑ Костомаров Н. И. Афанасий Филиппович — борец за православную веру в Западной Руси // Исторические монографии и исследования. — СПб, 1881. — С. 1—42.
  18. ↑ Тарасов К. И. Памяць пра легенды: Постаці беларускай мінуўшчыны. — 1990. — С. 130. — 270 с.
  19. ↑ [devadnes.ru/sobytiya/diariush-svyatogo-prepodobnomuchenika-afansiya-brestskogo «Диариуш» Святого преподобномученика Афанасия Брестского]. Проверено 22 октября 2013.
  20. ↑ 1 2 3 Мельников, 1992, с. 206.
  21. ↑ 1 2 3 4 Чаропка В. Афанасій Філіповіч // Полымя. — 2002. — № 1. — С. 184—189.
  22. ↑ Коршунов, 1965, с. 29.
  23. ↑ 1 2 3 Петров, Жук, 1997, с. 161.
  24. ↑ 1 2 3 4 5 Мельников, 1992, с. 207.
  25. ↑ Коршунов, 1965, с. 30.
  26. ↑ 1 2 3 Козел, 2004, с. 156.
  27. ↑ 1 2 3 4 Петров, Жук, 1997, с. 163.
  28. ↑ 1 2 3 4 5 6 [www.blagobor.by/article/saint/afanasiy Святы прападобнамучанік Афанасій Брэсцкі. blagobor.by]. Проверено 22 октября 2013.
  29. ↑ 1 2 3 4 5 Козел, 2004, с. 157.
  30. ↑ 1 2 Мельников, 1992, с. 208.
  31. ↑ Мельников, 1992, с. 208—209.
  32. ↑ Коршунов, 1965, с. 39.
  33. ↑ 1 2 3 4 Мельников, 1992, с. 209.
  34. ↑ 1 2 3 4 5 Мельников, 1992, с. 210.
  35. ↑ Коршунов, 1965, с. 117.
  36. ↑ Коршунов, 1965, с. 84.
  37. ↑ 1 2 Мельников, 1992, с. 211.
  38. ↑ Мельников, 1992, с. 211—212.
  39. ↑ 1 2 Мельников, 1992, с. 212.
  40. ↑ 1 2 Мельников, 1992, с. 213.
  41. ↑ Асветнікі, 2001, с. 450—451.
  42. ↑ Козел, 2004, с. 213.
  43. ↑ Мельников, 1992, с. 158.
  44. ↑ Хрысціянства і беларуская культура: Матэрыялы III Міжнар. кангрэса беларусістаў «Беларуская культура ў дыялогу цывілізацый» / Рэдкал.: Л. Уладыкоўская-Канаплянік (гал. рэд.) і інш. — Минск: «Беларускі кнігазбор», 2001. — С. 97. — 208 с.
  45. ↑ Афанасій Філіповіч // Старажытная беларуская літаратура (XII—XVII стст.) / Уклад., прадм., камент. І. Саверчанкі. — 2007. — 466, 608 с.
  46. ↑ 1 2 3 Мельников, 1992, с. 214.
  47. ↑ 1 2 [starbel.narod.ru/razn/fil_diar.htm «Диариуш» в оригинале]. Проверено 20 ноября 2013.
  48. ↑ 1 2 Петров, Жук, 1997, с. 165.
  49. ↑ Мельников, 1992, с. 214—215.
  50. ↑ 1 2 3 4 Мельников, 1992, с. 215.
  51. ↑ 1 2 3 Козел, 2004, с. 159.
  52. ↑ Петров, Жук, 1997, с. 163—164.
  53. ↑ 1 2 Асветнікі, 2001, с. 451.
  54. ↑ 1 2 Мороз И. Г. [www.pravenc.ru/text/76850.html Афанасий] // Православная энциклопедия. Том III. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2001. — С. 704—706. — 752 с. — 40 000 экз. — ISBN 5-89572-008-0
  55. ↑ 1 2 Мельников, 1992, с. 216.
  56. ↑ 1 2 Кулагин А. Н. Афанасьевская часовня // Свод памятников истории и культуры Белоруссии. Брестская область. — Мн.: БелСЭ, 1990. — С. 131. — 424 с. — 25 000 экз. — ISBN 5-85700-017-3.
  57. ↑ Кулагін, 2001, с. 311.
  58. ↑ 1 2 Кулагін, 2007, с. 18.
  59. ↑ Дзяржаўны спіс гісторыка-культурных каштоўнасцей Рэспублікі Беларусь / Склад.: В. Я. Абламскі, І. М. Чарняўскі, Ю. А. Барысюк. — Мн.: БЕЛТА, 2009. — С. 13. — 684 с. — ISBN 978-985-6828-35-8.
  60. ↑ Мельников, 1992, с. 215—216.
  61. ↑ Асіноўскі С. Такія розныя аднолькавыя лёсы // Беларуская мінуўшчына. — 1997. — № 3. — С. 31—37.
  62. ↑ [www.lublin.cerkiew.pl/page.php?id=157 Patron diecezji — święty męczennik Atanazy Brzeski] (польск.). Официальный сайт Люблинской епархии. Проверено 26 декабря 2013.
  63. ↑ [brestcity.com/blog/cvyato-simeonovskij-kafedralnyj-sobor-v-breste Свято-Симеоновский кафедральный собор в Бресте]. Официальный сайт Бреста. Проверено 26 декабря 2013.

Литература

Литература на русском языке

Литература на белорусском языке

  • Асветнікі зямлі Беларускай, X — пачатак XX ст. / Рэдкал.: Г. П. Пашкоў (гал. рэд.) і інш. — Мн.: БелЭн, 2001. — 496 с. — ISBN 985-11-0205-9.
  • Афанасій Берасцейскі // Вялікае княства Літоўскае / Рэдкал.: Г. П. Пашкоў (гал. рэд.) і інш. — Мн.: БелЭн, 2007. — Т. 1. — С. 267. — 688 с. — ISBN 978-985-11-0393-1.
  • Белазаровіч В. А. Гістарыяграфія гісторыі Беларусі. — Гродно: ГрДУ, 2006. — 345 с.
  • Кулагін А. М. Праваслаўныя храмы Беларусі: энцыклапедычны даведнік. — Мн.: БелЭн, 2007. — ISBN 978-985-11-0389-4.
  • Кулагін А. М. Праваслаўныя храмы на Беларусі: энцыклапедычны даведнік. — Мн.: БелЭн, 2001. — 328 с. — ISBN 985-11-0190-7.
  • Прашковіч М. Слова пра Афанасія Філіповіча // Полымя. — 1965. — № 12. — С. 174—177.
  • Пятроў М., Жук М. «…То не чалавек стаяў, стаяла вера» // Беларуская думка. — Мн., 1997. — № 3. — С. 159—165.
  • Цітавец А. А. Афанасій Брэсцкі // Рэлігія і царква на Беларусі: Энцыкл. давед. / рэдкал.: Г. П. Пашкоў і інш. — Мн.: БелЭн, 2001. — С. 26. — 368 с. — ISBN 985-11-0220-2.

Литература на польском языке

  • Mironowicz A. Diecezja białoruska w XVII i XVIII wieku. Wydawnictwo Uniwersytetu w Białymstoku. — 2008. — 38, 100—103 с. — ISBN 978-83-7431-150-2.

Ссылки

  • [days.pravoslavie.ru/Life/life6456.htm Преподобномученик Афанасий, игумен Брестский] на сайте Православие.Ru


Отрывок, характеризующий Афанасий Брестский

– Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, – вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. – Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!
Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку.
– Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, – кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.
– Денисов, оставь его; я знаю кто взял, – сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.
Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку.
– Вздог'! – закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. – Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.
– Я знаю, кто взял, – повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери.
– А я тебе говог'ю, не смей этого делать, – закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.
Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.
– Ты понимаешь ли, что говоришь? – сказал он дрожащим голосом, – кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так…
Он не мог договорить и выбежал из комнаты.
– Ах, чог'т с тобой и со всеми, – были последние слова, которые слышал Ростов.
Ростов пришел на квартиру Телянина.
– Барина дома нет, в штаб уехали, – сказал ему денщик Телянина. – Или что случилось? – прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера.
– Нет, ничего.
– Немного не застали, – сказал денщик.
Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь Телянина.
Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и бутылкою вина.
– А, и вы заехали, юноша, – сказал он, улыбаясь и высоко поднимая брови.
– Да, – сказал Ростов, как будто выговорить это слово стоило большого труда, и сел за соседний стол.
Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика. Когда Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв брови, отдал деньги слуге.
– Пожалуйста, поскорее, – сказал он.
Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину.
– Позвольте посмотреть мне кошелек, – сказал он тихим, чуть слышным голосом.
С бегающими глазами, но всё поднятыми бровями Телянин подал кошелек.
– Да, хорошенький кошелек… Да… да… – сказал он и вдруг побледнел. – Посмотрите, юноша, – прибавил он.
Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел.
– Коли будем в Вене, всё там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, – сказал он. – Ну, давайте, юноша, я пойду.
Ростов молчал.
– А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, – продолжал Телянин. – Давайте же.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет».
– Ну, что, юноша? – сказал он, вздохнув и из под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в одно мгновение.
– Подите сюда, – проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. – Это деньги Денисова, вы их взяли… – прошептал он ему над ухом.
– Что?… Что?… Как вы смеете? Что?… – проговорил Телянин.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.
– Здесь люди Бог знает что могут подумать, – бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, – надо объясниться…
– Я это знаю, и я это докажу, – сказал Ростов.
– Я…
Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза всё так же бегали, но где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.
– Граф!… не губите молодого человека… вот эти несчастные деньги, возьмите их… – Он бросил их на стол. – У меня отец старик, мать!…
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. – Боже мой, – сказал он со слезами на глазах, – как вы могли это сделать?
– Граф, – сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.
– Не трогайте меня, – проговорил Ростов, отстраняясь. – Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. – Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.


Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
– А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, – говорил, обращаясь к пунцово красному, взволнованному Ростову, высокий штаб ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
– Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! – вскрикнул Ростов. – Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
– Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, – перебил штаб ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. – Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл…
– Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
– Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб ротмистра он отрицательно покачал головой.
– Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, – продолжал штаб ротмистр. – Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
– Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
– Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Афанасий_Брестский&oldid=80340632»