Афанасьев, Алексей Фёдорович

Алексей Фёдорович Афанасьев
Алексѣй Федоровичъ Афанасьевъ
Портрет А. Ф. Афанасьева (фрагмент картины К. К. Костанди «У больного товарища»), 1884, ГТГ
Дата рождения:	30 ноября (12 декабря) 1850(1850-12-12)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	1920(1920)
Место смерти:	неизвестно
Происхождение:	разночинец
Подданство:	Российская империя Российская империя
Жанр:	жанровая живопись, карикатура
Учёба:	Императорская Академия художеств
Стиль:	реализм
Награды:	серебряная поощрительная медаль Императорской Академии Художеств (1877)
Работы на Викискладе

Алексе́й Фёдорович Афана́сьев (30 ноября [12 декабря] 1850, Санкт-Петербург, Российская империя — 1920, РСФСР) — русский живописец-жанрист, график, карикатурист, иллюстратор, член Товарищества передвижных художественных выставок.

Биография

Родился в семье служителя Императорского двора. В 1872 году принят вольнослушателем Императорской Академии Художеств. В 1877 году получил от Академии поощрительную серебряную медаль за рисунок с натуры.

С 1887 по 1905 год преподавал в художественной школе Императорского общества поощрения художеств. В 1905 году после смерти академика живописи К. А. Савицкого, назначен директором Пензенского художественного училища имени губернатора Н. Д. Селивёрстова. В 1909 году подал в отставку и вернулся в Санкт-Петербург преподавателем в Императорское общество поощрения художеств. С 1889 года экспонент, с 1918 — член Товарищества передвижных художественных выставок.

С 1912 года, много и плодотворно сотрудничал с юмористическими и сатирическими изданиями. Большое количество работ в журналах «Шут», «Всемирная иллюстрация», «Лукоморье», «Осколки» «Север». Оформлял сказки «О царе Салтане», «О рыбаке и рыбке» А. С. Пушкина, А. К. Толстого.

Наиболее известная работа — серия иллюстраций к «Коньку-Горбунку» П. П. Ершова. Сказка была опубликована в «Шуте» в 1897—1898 годах. Данная серия вышла также на открытках в издательстве «Ришар». «Жена рыбака» — иллюстрация к пушкинской «Сказке о рыбаке и золотой рыбке» — была издана на открытке Евгениевской Общиной сестер милосердия Красного Креста одной из первых (под № 27).

Работы художника в Соборе Воскресения Христова (Спас на Крови)

Наряду с В. М. Васнецовым, М. В. Нестеровым, А. П. Рябушкиным, Н. Н. Харламовым и другими живописцами, Афанасьев участвовал в создании художественного убранства Храма Воскресения Христова (Спаса на Крови).

С 1894 по 1897 год, по живописным эскизам художника созданы четыре наружные мозаики в кокошниках храма: «Святой Павел», «Серафим», «Святой апостол Лука» и «Святые Иаков, Евфимий и Евстафий» и восемь мозаик для внутреннего интерьера, на северо-западном подкупольном пилоне: «Преподобные Моисей Мурин и Макарий Египетский», «Мученики Аверкий и Порфирий», «Апостолы Никанор и Флегонт», «Святые Андроник и Аполлос» и на северо-восточном подкупольном пилоне: «Святые великомученики Варлаам Хутынский и Александр Свирский», «Мученики Лукиан и Агафодор», «Апостолы Родион и Урван», «Апостолы Иоанн Богослов и Иаков Заведеев».

Галерея

• Afanas'ev holiday relaxation.jpg

  «Праздничный отдых» (Любитель птиц), (1915), масло на доске — частное собрание.

• Afanas'ev presentation icon.jpg

  «Вынос иконы», (ранее 1917), масло по бумаге на картоне — частное собрание.

Адреса в Санкт-Петербурге

• Песочная набережная, дом 26^Б.

Литература

• Романов Г. Б. [books.google.ru/books/about/%D0%A2%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D1%80%D0%B8%D1%89%D0%B5%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE_%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B5%D0%B4%D0%B2%D0%B8.html?id=1WomAQAAIAAJ&redir_esc=y Товарищество передвижных художественных выставок 1871-1923. Энциклопедия]. — Санкт-Петербург Оркестр. — СПб.: Санкт-Петербург оркестр, 2003. — С. 591. — 736 с. — 500 экз. — ISBN 5-87685-054-3.
• Белицкий Я. М., Глезер Г. Н. [www.ruscarts.ru/literature?file=10 Рассказы об открытках]. — М.: Радио и связь, 1986. — С. 33. — 144 с. — 100 000 экз.
• Нащокина М. В. [old.rsl.ru/view.jsp?f=1016&t=3&v0=%D0%9D%D0%B0%D1%89%D0%BE%D0%BA%D0%B8%D0%BD%D0%B0+%D0%9C.%D0%92.&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&cc=a1&i=15&ce=4 Художественная открытка русского модерна]. — М.: «Жираф», 2004. — С. 419. — 490 с. — (Русский модерн). — 2000 экз. — ISBN 5-89832-037-7.
• Бурцев А. Е. [feb-web.ru/feb/periodic/bb-abc/bb2/bb2-3404.htm Мой журнал для немногих. Выпуск №9, 1914 год. Алексей Федорович Афанасьев и его художественное творчество]. — Санкт-Петербург: Издатель А. Е. Бурцев, Типография А. К. Вейерман, 1914. — (Из собрания Александра Евгеньевича Бурцева. Мой журнал для немногих). — 120 экз.

Ссылки

• [www.filokartist.net/catalog/showgroup.php?id=38 Художественные открытки с репродукциями А. Ф. Афанасьева] Каталог открыток - Афанасьев Алексей Фёдорович (рус.). Клуб «Филокартист». Проверено 17 июля 2013. [www.webcitation.org/6IERNy9Y2 Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].

Отрывок, характеризующий Афанасьев, Алексей Фёдорович

Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.