Афина

Афина (Ἀθηνᾶ)
Статуя Афины (тип «Паллада Джустиниани») в Пушкинском музее богиня войны и мудрости
Мифология:	древнегреческая
Греческое написание:	Ἀθηνᾶ
В иных культурах:	Минерва (лат.), Менфра (этрус.)
Пол:	женский
Местность:	Аттика
Занятие:	богиня мудрости, ремесел и справедливой войны
Отец:	Зевс
Мать:	Метида
Дети:	Эрихтоний, корибанты.
Связанные персонажи:	Одиссей, Эрихтоний, Ника (мифология), Геракл, Персей, Ахилл.
Атрибуты:	шлем, копье, сова, змеи, эгида
Характерные черты:	мудрость
Иллюстрации на ВикискладеК:Википедия:Ссылка на категорию Викисклада отсутствует в Викиданных‎?

АфинаАфина

Афи́на (др.-греч. Ἀθηνᾶ или Ἀθηναία — Афинайя; микен. a-ta-na-po-ti-ni-ja: «Атана-владычица»), Афина Паллада (Παλλὰς Ἀθηνᾶ) — в древнегреческой мифологии богиня организованной войны, военной стратегии и мудрости, одна из наиболее почитаемых богинь Древней Греции, включавшаяся в число двенадцати великих олимпийских богов, эпоним города Афины. Кроме того, богиня знаний, искусств и ремёсел; дева-воительница, покровительница городов и государств, наук и мастерства, ума, сноровки, изобретательности.

Облик Афины

Афина легко отличима от других древнегреческих богинь благодаря своей необычной внешности. В отличие от других женских божеств, она использует мужские атрибуты — одета в доспехи, держит в руках копьё; её также сопровождают священные животные.

• шлем (как правило, коринфский — с высоким гребнем)
• эгида (щит), обтянутая козьей шкурой и украшенная головой Горгоны Медузы
• появлялась в сопровождении крылатой богини Ники
• олива — священное дерево древних греков
• сова (символ мудрости)
• змея (также символ мудрости)

Её называли «сероокой и русоволосой», у Гомера эпитет «главкопис» (совоокая). Описания подчеркивают её большие глаза. Гомер описывает подготовку Афины к бою: её доспехи, эгиду, шлем, копьё и колесницу. Вергилий упоминает, как циклопы в кузне Вулкана лощили доспехи и эгиду Паллады, на них чешуя змей и голова Горгоны.

Мифы об Афине

Рождение Афины

Как и положено в мифах, рождение богини Афины было необычным. Наиболее распространённая версия рассказана в «Теогонии» Гесиода: царь богов Зевс по совету Урана и Геи проглотил свою первую жену Метиду-Премудрость, когда та забеременела, чтобы предотвратить рождение ею после Афины сына, который свергнул бы Зевса. После этого он породил воительницу Афину-Тритогенею из своей головы. Поэмы Гомера миф о рождении Афины игнорируют, а последующие авторы дополняют рассказ деталями и локализуют его. Краткие упоминания встречаются в гомеровском гимне к Аполлону Пифийскому, у Ивика и других поэтов, писателей и мифографов. При этом Метиду источники почти не упоминают, а у Эсхила Афина подчёркивает, что родилась без матери.

Эти детали таковы: предсказание Зевсу изрекли мойры либо сама Метида. Проглотив беременную Метиду, Зевс через некоторое время почувствовал страшную головную боль. Чтобы помочь её рождению, Гефест ударил Зевса топором по голове, а Прометей воспринял её из головы Зевса (по поздней версии, она родилась из бороды Зевса). Стесихор впервые упоминает, что Афина явилась из головы Зевса в полном боевом вооружении (паноплии). О доспехах говорится также в XXVIII гомеровском гимне и у орфиков. По Ликофрону, Афина родилась у Зевса на третий день.

Согласно Пиндару, когда родилась Афина, на Родосе пошёл золотой дождь. Кроме того, приводится и другое толкование её рождения: согласно некоему Аристоклу, Афина была скрыта в облаке и появилась из него благодаря удару молнии Зевса, произошло же это на Крите. В этом мифе «отразилось представление о рождении молнии и грома из тяжело нависшей грозовой тучи» (В. Г. Борухович).

Родители: Стоит отметить, что хотя версия рождения Афины из головы Зевса от проглоченной Метиды наиболее распространена, существует несколько версий о том, кто были её родители:

• мать:
  • океанида Метида, богиня мудрости — от Зевса
  • По аттической версии, дочь Геллении — от Зевса.
  • нимфа реки Тритон (в случае отцовства Посейдона)
• отец:
  • Зевс. Проглотив беременную Метиду и породив Афину из своего расколотого черепа, он присваивает черты матери-родительницы, произведя дочь на свет единолично.
  • Посейдон. По Геродоту, Афина затем отказалась от такого отцовства и перешла к Зевсу, который принял её как дочь.
  • Циклоп Бронт («гром»), породивший её от Метиды.
  • гигант Паллант, с которого она в других вариантах снимает кожу.
  • смертный человек по имени Итон, царь города Итон во Фтиотиде.

Места рождения. Относительно её места рождения также существуют разногласия. Эсхил впервые фиксирует рассказ, что Афина родилась у озера Тритонида в Ливии. Геродот отмечает, что авсеи в Ливии считают Афину дочерью Посейдона и богини озера Тритониды. Согласно Аполлонию Родосскому, когда она родилась у озера Тритон, там её встретили ливийские Героини. Согласно Лукану, родившись из головы, она прежде всего посетила Ливию и назвалась Тритонидой. Эти рассказы связаны с эпитетами Афины Тритония и Тритогенея, встречающимися уже у Гомера.

• Вариант с помещением реки Тритон на Крит, где сохранился храм Афины, приводит Диодор Сицилийский.
• Кроме того, реку Тритон помещали на крайний запад Фессалии.
• Павсаний приводит рассказ, что Афина родилась и была воспитана в Алифере в Аркадии, где был жертвенник Зевсу Лехеату (Рождающему) и источник Тритонида.
• Местом рождения Афины называли городок Алалкомены в Беотии, где она была выкормлена местным жителем.

Время рождения. Во время Панафиней отмечался день рождения Афины (28 гекатомбеона — примерно 18 августа), в этот день суды были закрыты. Согласно «Хронике Евсевия», дева (Афина) появилась на озере Тритон в 237 году от Авраама (1780 год до н. э.).

Рождение Афины было изображено на фронтоне Парфенона; в спартанском храме Афины Меднодомной; на картине Клеанфа «Рождение Афины» и на картине, описываемой Филостратом.

Суд за Аттику

Другой важный мифологический сюжет об Афине рассказывает о том, как она получила владычество над греческой местностью Аттика, чьей покровительницей, со столицей, названной её именем, она считалась в историческую эпоху. В сохранившихся текстах раннего эпоса сюжет не упоминается, связный рассказ о споре за владение городом (по версии, даже первым городом на Земле) приводит «Мифологическая библиотека» Псевдо-Аполлодора (III 14, 1).

Согласно этому мифу, Посейдон первым пришёл в Аттику, ударил трезубцем в землю на Акрополе, и возник источник морской воды, который показывали в историческое время в Эрехтейоне (по другой легенде, он создал лошадь). За ним следом появилась Афина, которая ударила в землю копьём и вырастила оливковое дерево (маслину). Согласно решению судей, Афина была признана победительницей, так как её подарок является более полезным, город назвали её именем, Посейдон же разгневался и попытался затопить землю морем, но Зевс запретил ему.

Согласно упоминаниям Каллимаха и Нонна, их судьей был Кекроп-змея, судьями называли также либо Краная, либо Эрисихтона. По другому сказанию, судили двенадцать олимпийских богов во главе с Зевсом, а свидетелем был Кекроп-змея; либо судил один Зевс.

Позднейшую версию мифа приводит Варрон. Когда в городе появилось оливковое дерево, а в другом месте вода, царь Кекроп послал в Дельфы и по велению оракула поставил вопрос о названии города на голосование: мужчины подали голоса за Посейдона, а женщины за Афину, и одной женщиной оказалось больше. Тогда Посейдон опустошил землю волнами, а афиняне подвергли женщин тройному наказанию: лишили права голоса, никто из детей не должен был принимать имени матери и никто не должен был называть женщин афинянками.

Суд состоялся 2 боэдромиона (конец сентября), и этот день афиняне изымали из календаря. «Хроника Евсевия» датирует появление оливы и процесс 466 либо 483 годом от Авраама (1551 либо 1534 год до н. э.). Спор Посейдона и Афины был изображён на задней стороне Парфенона; в изложении Овидия Афина изображает эту сцену на ткани при своем состязании с Арахной.

Афина, Гефест и Эрихтоний

Несмотря на то, что в классической мифологии Афина считается девственницей, встречаются упоминания о рождении ребёнка, связывавшемся с Афиной и Гефестом. Первую часть этого рассказа содержат лишь поздние источники. Согласно им, Зевс поклялся выполнить любое желание Гефеста (по Лактанцию, в награду за изготовление оружия богов; по Гигину, в награду за то, что Гефест освободил Геру от оков, причём Посейдон подговорил его просить в жены Афину; по Лукиану, в награду за помощь при родах), и Гефест попросил в жены Афину. Зевс не мог нарушить клятву, но посоветовал дочери-деве защищаться.

По основному сказанию (связно излагаемому Псевдо-Аполлодором), Афина пришла к Гефесту за оружием, а тот попытался овладеть ею, и она стала убегать. Гефест погнался за богиней и настиг в некоем месте (позднее названном Гефестий), но Афина защищалась с оружием в руках и ранила его копьем. Гефест пролил семя на ногу Афины, после чего богиня вытерла его шерстью и закопала в землю (по более простой версии, он пустил семя сразу в землю), после чего Гея-земля родила младенца.

Поэтому Эрихтония называли как сыном Гефеста и Геи, так и сыном Гефеста и Афины, а имя истолковывали от «эрион» — шерсть (либо «эрис» — раздор) и «хтон» — земля. В «Хронике Евсевия» Эрихтоний отождествлялся с Эрехтеем, упоминаемым Гомером, а его рождение датировалось 532 годом от Авраама (1485 год до н. э.). Гомер в «Илиаде» упоминает воспитание Афиной Эрехтея, рождённого Геей, в её храме (II 547—551), а в «Одиссее» — дом Эрехтея, который посещает Афина (VII 81). Изображение убегающей от Гефеста Афины было в спартанском храме Афины Меднодомной. Афина тайно воспитывала Эрихтония, желая сделать бессмертным (по Нонну, богиня вскормила его грудью), и отдала в ларце (либо в корзинке) на сохранение Пандросе, дочери Кекропа(либо трем дочерям: Аглавре, Герсе и Пандросе), запретив открывать. Эти три дочери танцевали на лугу перед храмом Паллады. Еврипид рассказывает, что Афина приставила к Эрихтонию двух змей, с тех пор в Афинах золоченых змей надевали на шею детям. Такой амулет из пары драконов упомянут в сцене узнавания в трагедии «Ион».

Сестры Пандросы Герса и Аглавра открыли ларец и увидели ребёнка, обвитого драконом (по более ранней версии, змееподобного младенца либо младенца-змея). Они были либо убиты драконом, либо Афина ввергла их в безумие, и они бросились с вершины акрополя в пропасть. После гибели сестер Эрихтоний был воспитан в храме Афины. Когда он вырос, он воцарился, воздвиг на акрополе ксоан Афины и учредил Панафинеи, впервые проведя шествие в честь Афины на акрополе. Эрихтоний был погребен на священном участке храма Афины Полиады.

По описанию Еврипида, в ковре для священного шатра афинян в Дельфах было выткано, как перед дочерьми Кекропа «клубилось тело». Согласно гипотезе Павсания, змея, изображенная возле статуи Афины в Парфеноне — это Эрихтоний. Миф также упоминают Лукиан и Павсаний.

Также, по версии, Афина вместе с Гефестом создали по воле Зевса первую женщину — Пандору, открывшую злополучный сосуд, называемый ящик Пандоры.

Изобретение флейты

Миф об изобретении богиней флейты (авлоса) упомянут многими авторами. (В Беотии Афина-изобретательница флейты, даже почиталась под особым именем Бомбилея, то есть Афина «пчелиная», «жужжащая»). Пиндар рассказывает, что одна из горгон Медуза ужасно стонала, умирая, а другая — Евриала стонала, глядя на сестру, и Афина изобрела флейту, чтобы повторить эти звуки. Согласно Коринне, богиня научила игре на флейте Аполлона. Эпихарм упоминает, что она играла перед Диоскурами на авлосе.

По более подробному рассказу, Афина сделала флейту из оленьей кости и пришла на трапезу богов, но Гера и Афродита осмеяли её, и она, посмотрев на своё отражение в воде, увидела, как некрасиво при игре раздуваются её щеки, и бросила флейту в Идейском лесу, либо выбросила флейту в воды Меандра. Брошенную флейту подобрал сатир Марсий. (Павсаний также упоминает статую Афины, бьющей силена Марсия, который поднял флейту). Миф продолжается рассказом, что в игре на «Палладиной флейте» сатир был побежден Аполлоном, и с него содрали кожу. Аристотель дает мифу своё истолкование. По его мнению, настоящая причина действий Афины в том, что игра на флейте не связана с умственным развитием.

Участие в гигантомахии

Хотя по ранней мифологической схеме титаномахия произошла ещё до рождения Афины, но позднейшие авторы, начиная с Еврипида, нередко смешивали гигантов и титанов. Участие Афины в гигантомахии — популярный сюжет. Эту битву локализуют на Флегрейских полях. Хотя в битве с гигантами Афина призвала на помощь богам Геракла, но сама также отличилась. Гигин приводит рассказ, что после гибели Эпафа Зевс вместе с Афиной, Аполлоном и Артемидой сбросил в Тартар титанов, побуждаемых Герой.

Другие подробности битвы с гигантами изображались на щите статуи Афины Парфенос. В трагедии Еврипида «Ион» афинские женщины обсуждают это изображение: Афина, держащая щит с Горгоной на нём, выступает против Энкелада. Также Афина гнала колесницу с парой коней против Энкелада, а когда тот обратился в бегство, обрушила на него остров Сицилию. С Палланта Афина содрала кожу и покрывала ею своё тело. Каллимах подчёркивает заботу Афины о своих конях после битвы

Троянская война

Согласно мифам, Афина участвует в Суде Париса, где она безуспешно соблазняла Париса карьерой успешного полководца и в дальнейших событиях троянской войны, где она выступала на стороне греков и особенным покровительством одаривала Одиссея и Диомеда (см. ниже).

Афина и троянский конь

Связь Афины с троянским конём, положившим конец войне, крайне тесна. Во-первых, ей принадлежит замысел коня, во-вторых, коня называют приношением ей, в-третьих, она на каждом шагу способствует взятию Трои с его помощью. Еврипид отмечает, что Илион разрушен «злобою Паллады» и её силой.

Так, Эпей построил троянского коня по её замыслу и с её помощью. Квинт Смирнский в поэме «После Гомера» подробно излагает, что Эпей научился своему ремеслу от Афины (XII 85), Афина является во сне Эпею (XII 109—121). За три дня, благодаря Афине, конь был завершен (XII 154), и Эпей просит Афину благословить его работу (XII 159—163). Позже Эпей посвятил свои инструменты в храм Афины Миндии. (Жители Метапонта показывали в храме Афины эти железные орудия, которыми Эпей соорудил коня). Кроме того, Афина приняла облик вестника и советовала Одиссею спрятать в коне ахейских героев. Далее богиня принесла героям, собиравшимся зайти в коня, пищу богов, чтобы те не чувствовали голода.

Когда план приводят в действие, перебежчик Синон говорит троянцам, что этот дар Афине всегда будет охранять их город вместо палладия. Посвящение коня Афине (и даже соответствующую надпись на нём) упоминают многие авторы.

Афина подает дурные знаки (землетрясение) после предложения Лаокоона уничтожить коня; радуется, когда троянцы не верят Лаокоону и решают втащить коня в город, и насылает змей на сыновей Лаокоона. Богиня сама незримо помогала троянцам тащить коня к храму Афины. Гомер упоминает, что Афина заставляет Елену отойти от троянского коня. Трифиодор более подробно описывает, что Елена пришла к храму Афины и трижды обошла вокруг коня, вызывая героев по именам, однако появилась Афина, видимая только Елене, и заставила её уйти.

А в ночь падения Трои Паллада села на акрополе, блестя эгидой. Когда началось избиение, она закричала и подняла эгиду.

Другие мифы

По мифам, Афина

• Когда все боги бежали в Египет, Афина осталась на родине.

Функции Афины

Платон отмечает, что под покровительством Афины находятся как сословие ремесленников, так и воинов.

Эту множественность функций обыгрывает Овидий, описывая Ахилла на Скиросе в девичьем платье и за шерстью и говоря: «ждёт Паллада тебя, но не на этой стезе».

Изобретения Афины

Афина считалась основательницей

• государства,
• колесницы,
• корабля
• флейты и трубы,
• изобрела войны.
• керамического горшка, граблей, плуга, ярма для волов и уздечки для лошадей.
• научила ткачеству, прядению и кулинарии
• учредила законы и ареопаг (высший суд в Афинах).

Афина-дева

Обращение «Парфенос» к деве Палладе часто встречается в текстах. Софокл называет её Афиной-девой, госпожой коней. Выражение «Дева родит» Каллимах приводит как пример невозможного события, а Риан иронизирует над персонажем: будто бы Афину сделал женой. Григорий Назианзин подчёркивает парадокс: «Афина опять дева и рождает дракона».

Чудовищный Тифон планирует отдать Афину в жены Эфиальту и предлагает её в жены Кадму, отчего Ника опасается за девственность Афины.

Аргосские девушки перед замужеством приносили ей в жертву волосы. Упоминаются жрицы-девственницы Афины в некоторых местах

Согласно Нонну, Авра, мучаясь в родах, желает, чтобы Афина сама рожала. И Афина выкармливает своим молоком сына Авры и Диониса Иакха, как ранее Эрехтея-Эрихтония.

Афина, материнство и супружество

Тем не менее Афина покровительствует и замужним женщинам. Женщины Элиды молились Афине, чтобы забеременеть.

Афина помогала Пенелопе оттянуть день новой свадьбы. В «Одиссее» Афина одарила Пенелопу разумом (II 116), даёт ей сладкий сон (I 360, XVI 451, XIX 604, XXI 358). Когда Пенелопа просит Афину за Одиссея (IV 762—767), богиня посылает к ней призрак Ифтимы, чтобы её обнадежить (IV 796—838). Афина внушает Пенелопе желание показаться женихам (XVIII 158), на некоторое время усыпляет Пенелопу и дарует ей красоту (XVIII 188—196). Афина внушает Пенелопе мысль устроить состязание (XXI 1).

Авга была жрицей Афины Алеи из Тегеи, которую соблазнил Геракл, и она подкинула ребёнка в священном участке храма Афины (либо спрятала в храме), из-за этого либо земля перестала плодоносить, либо началась чума, и оракулы возвестили, что в храме содержится нечестивое.

Когда отец решает изгнать Авгу, та обращается к Афине за помощью, и богиня вспоминает о Геракле. Попечением Афины ящик с Авгой и Телефом был перенесен через море.

Афина и музыка

Афина сплясала боевой танец с копьем и в латах либо после победы над титанами, либо сразу после рождения.

Полиэн рассказывает легенду, как Прокл и Темен Гераклиды воевали с Еврисфеидами за Спарту и приносили жертву Афине, а в битве им помогли флейтисты. С тех пор флейта ведёт лаконцев. О флейтистах в спартанском войске упоминает Фукидид.

Труба (Сальпинга) — эпитет Афины. В эпиграммах Афине посвящают трубу или даже «трубу Эниалия».

Афина и корабли

Уже у Гомера Афина выступает как покровительница кораблестроения и мореплавания. В одном из авторских сравнений безымянный корабельный зодчий назван воспитанником Афины. Также Гомер отмечает, что ранее Афина покровительствовала зодчему Фереклу, который строил корабль для Париса (согласно Коллуфу, богиня не одобрила его работу).

По указаниям Афины зодчий Арг из Феспий создал корабль Арго. Аполлоний называет этот корабль творением Афины Итонской. На носу Афина укрепила кусок ствола додонского дуба, который мог прорицать. После завершения плавания корабль Арго был помещен по воле Афины на небо.

Данай по совету Афины построил 50-весельный корабль с двумя носами, на котором бежал с дочерьми.

Афина посылает попутный ветер Телемаху, Тесею, ахейцам, возвращавшимся с Лемноса. Изображение лика Паллады было на афинских кораблях.

Афина-ремесленница

Искусство работ отмечает Гомер, называя её наставницей мастера по металлу. Дедал научился своему искусству у Афины. Поэт Александр Этолийский утверждает, что статуя Афродиты — работа самой Афины.

Гесиод указывает на её связь с ремесленниками-плотниками. Афина отполировала копье Пелея. Она помогает гончарам. Ремесленника Солон называет знающим «дело Афины». Эпиграммы говорят о посвящении Афине орудий ремесла плотника и орудий труда земледельца.

Афина обучает дочерей Пандарея искусствам, также она обучает мастерству Евриному, дочь Ниса и, вероятно, дочерей Левкона, а также вообще девушек ремеслам.

Также говорится, что она вместе с Гефестом обучила людей ремеслам, а её и Гефеста, в свою очередь, обучили киклопы.

В более поздних текстах Афина считается изобретательницей ремесел и искусств, ради которых почитается.

Арат отмечает, что для изготовления простейшего небесного глобуса нужно «ремесло Афины».

Афина-ткачиха

Гомер упоминает, что Афина сама изготовила свою одежду и одежду Геры и обучила феакиянок ткацкому искусству. Гесиод говорит, что Афина изготовила платье для Пандоры. Аполлоний Родосский подробно описывает изображения на плаще, который Ясону подарила Афина Итонида, не упоминая, ткала ли его богиня сама.

Согласно Коринне, Афина научила ткачеству Метиоху и Мениппу, дочерей Ориона. У Овидия ткачихи Миниады «задержаны Палладой» и её трудом, не желая поклоняться Дионису. Сенека упоминает «Палладину работу» служанок, изготавливавших одежду Геракла, а также Федру, забросившую «ремесло Паллады».

Афина покровительствует ткацкому искусству, однако Платон подчеркивает, что её наставник в этом искусстве — Эрот. Древняя статуя Афины в Эрифрах изображала её с прялкой в каждой руке.

Прялка — дар Афины. Ткацкий станок называют занятием Афины, а ткачих — служащими «делу Афины». Популярный сюжет эпиграмм — посвящение Афине орудий ткацкого ремесла; посвящение ткачих в храм Афины Прядущей. Проперций упоминает «еврипильскую ткань косской Афины».

Поэтесса Мойро из Византия (III век до н. э.) изложила легенду о том, как некая Алкиноя из Коринфа наняла ткачиху Никандру, но не заплатила ей за работу, та взмолилась Афине, и Алкиноя влюбилась в самосца Ксанфа, оставила семью, после чего бросилась в море

Марциан Капелла толкует рассказ Гесиода, объясняя, что Афина-Тритония одарила Душу одеждами, то есть телом. Философ Прокл отмечает, что «попечительницей ткацкого промысла оказывается одна из демониц из рода Афины, причём сама Афина воспевается как та, кто ткёт устроение умных видов в каком-то другом, демиургическом смысле».

Афина-целительница

Рассказывали, что Асклепий получил от Афины кровь Горгоны, с помощью которой воскрешал мёртвых. По Еврипиду, Афина дала Эрихтонию при рождении две капли крови Горгоны, которые тот в златом кольце дал Эрехтею, а последний — Креусе (одна капля целительная, другая ядовитая).

Афина явилась во сне Периклу и указала траву для излечения его раба, упавшего с крыши строящихся Пропилей акрополя, траву прозвали парфений, а Перикл воздвиг статую Афины Гигиеи. На акрополе найдена база статуи Афины Гигиеи работы скульптора Пирра. Жертвенник Афины Гигиеи был в деме Ахарны.

Александр Великий, выздоровев, устроил состязания в честь Асклепия и Афины. Богиню Гигиею называли дочерью Асклепия и Афины Гигиеи. К больному оратору Элию Аристиду во сне явилась Афина, похожая на статую Фидия, и навела ему на ум сделать клизму из аттического мёда, после чего он поправился.

Афина и герои

В древнегреческой мифологии крайне подробно освящена тема помощи богини различным героям. Именно она помогает большинству из них в совершении их подвигов.

Герой	Иллюстрация	Мифы
Персей	Афина вручает Персею зеркальный щит	Диктис воспитал Персея в храме Афины. Афина предводила Персея, дала ему кривой меч (по другой версии, меч он получил от Гермеса) и направляла его руку, обезглавившую Медузу. Персей принес богине в жертву телицу и отдал Афине голову Горгоны, и она поместила её на свой щит. Позднее Персей, Андромеда, Кассиопея и Кефей были помещены Афиной среди созвездий. Хотя Горгону на щите Афины упоминает уже Гомер (см. также Горгонейон), описание её появления там благодаря подвигу Персея сохранилось лишь у более поздних авторов.
Кадм	Кадм убивает дракона	Участие Афины в судьбе Кадма велико, хотя зафиксировано относительно поздними источниками. Афина вдохновила его и дала силы для битвы с фиванским драконом, а также вручила Кадму камень, которым тот поразил дракона. По совету Афины герой посеял зубы дракона, по её промыслу бросил глыбу в одного из рождённых землей, вызвав схватку между ними, по её внушению оставшиеся спарты бросили оружие. После этого Кадм принес в жертву Афине Онкайе телицу, которая привела его в Фивы. После того, как Кадм отбыл наказание за убийство, Афина дала ему царскую власть в Фивах. На свадьбе Кадма и Гармонии богиня подарила им ожерелье, пеплос и флейты. Половину зубов дракона Афина подарила Ээту.
Геракл	Афина наполняет чашу Геракла вином	Уже в «Илиаде» Афина упоминает, что неоднократно помогала Гераклу по воле Зевса. Характер этой помощи раскрывается множеством текстов: Афина спасла Геракла во младенчестве, попросив Геру дать ему грудь, а затем отнеся к Алкмене и веля кормить, потому Гера — «вторая мать» Геракла. Афина бросает камень в безумного Геракла и спасает Амфитриона, этот камень называют Софронистер (Приводящий в разум). Геракл получил от Афины доспехи перед войной с Орхоменом; по другому рассказу, он получил от Гефеста золотой панцирь, а от Афины — плащ. В изображении Валерия Флакка Гера и Афина обсуждают судьбу Геракла-аргонавта. Афина воздвигла Гераклу теплую баню при Фермопилах. Когда Геракл прибыл в Сицилию, Афина приказала нимфам, и близ Гимера забили теплые источники для него. Помощь в совершении Двенадцати подвигов: Афина была изображена на ларце Кипсела стоящей близ Геракла, сражающегося с лернейской гидрой, и подсказывающей ему, как убить чудовище. Афина дала Гераклу медные погремушки работы Гефеста, с помощью которых он спугнул Стимфалийских птиц. Афина говорит Посейдону, что тот не должен избавлять Гериона от смерти от рук Геракла. Афина помогла Гераклу похитить Кербера из Аида. На метопе храме Зевса Олимпийского изображалось, как Афина помогает Гераклу поддерживать небесный свод. Афина забрала у Геракла яблоки Гесперид и вернула их на место. Участие в гигантомахии: Согласно поэме «Меропида», Афина гремит с неба и помогает Гераклу против гиганта Астера с Коса, убивает его, снимает с него кожу и облачается в неё. С Коса Геракл по указанию Афины отправился на Флегрейские поля для гигантомахии. Было известно, что Афина и Геракл помогли Зевсу. По совету Афины Зевс призвал в союзники Геракла против гигантов, по её же совету Геракл стащил гиганта Алкионея с земли Паллены и убил его. Участие в других подвигах: Скульптурная группа в Дельфах (дар фокейцев) изображала Геракла и Аполлона, готовых вступить в борьбу за треножник, и Афину, удерживающую Геракла. Как упоминает «Илиада», с помощью Афины троянцы некогда воздвигли вал Гераклу, спасавшемуся от кита, хотевшего съесть Гесиону. В поэме «Щит Геракла» описывалось, как Афина даёт мощь Гераклу и Иолаю и восходит на их колесницу, выступает против Ареса, которого ранит Геракл. Афина помогала Гераклу во время похода на Пилос против Аида. Она помогает Гераклу победить пилосца Периклимена. Геракл взял у Афины локон Горгоны и дал его Стеропе, дочери Кефея, для обороны. Афину изображали помогавшей Гераклу в битве с Ахелоем. Умирающий Геракл взывает к Афине (по Софоклу, он просит помощи; по Сенеке — легкой смерти). В храме Афины Меднодомной была изображена Афина, ведущая на небо Геракла. Стаций изображает богов Геракла и Афину встречающимися на поле битвы.
Тидей	Семеро против Фив клянутся над жертвенным животным	Согласно «Илиаде», Афина помогала Тидею в состязаниях с фиванцами. Неоднократно она упоминается в «Фиваиде» Стация. Когда фиванцы устроили Тидею засаду, Афина является победителю Тидею и предостерегает его от возвращения в Фивы, Тидей собирает трофеи для Паллады и обращается к ней с молитвой, обещая построить храм в Плевроне и посвятить ей 100 калидонянок (таких деталей, приводимых Стацием, в эпической «Фиваиде» быть не могло). Во время похода Семерых против Фив Афина присутствует рядом с Тидеем в бою, отражает от него часть стрел, прикрывает щитом. Когда Тидей был смертельно ранен, Афина выпросила у Зевса лекарство бессмертия для Тидея, но увидев, что тот пожирает мозг своего врага Меланиппа, возненавидела его и не дала ему волшебное средство.
Диомед	Афина и Диомед	Помощь Афины Диомеду подробно описывается в «Илиаде», прежде всего в V песне. Афина дает силу герою (V 1-8), вновь вдохновляет его на бой, в том числе против Афродиты (V 114—132, 405), направляет копье Диомеда на Пандара (V 290—296). После разговора с Диомедом богиня вдохновляет его на битву с Аресом, восходя на его колесницу (V 793—841), отводит пику Ареса от героя (V 854) и направляет копье Диомеда в живот Ареса (V 855—867). В X песне поэмы Афина посылает цаплю как доброе знамение лазутчикам Одиссею и Диомеду, которые обращаются к ней с молитвой (X 274—297, 461—464), вдохновляет Диомеда (X 366, 482), является ему и указывает вернуться (X 508—512), герои возливают ей вино (X 578). В анонимной трагедии «Рес» Афина также появляется перед Одиссеем и Диомедом и говорит им о Ресе. Также Афина помогает Диомеду во время состязаний (XXIII 389, 399, 405), а Диомед обещает принести ей в жертву юную телицу (X 292). Как утверждает Квинт Смирнский, Одиссей и Диомед похитили ксоан Афины из Трои с её согласия. Утверждалось, что Диомед воздвиг храм Афины Остроглядящей в Аргосе. Диомед был одним из предполагаемых владельцев палладия. Уже в Италии Диомед вспоминает, что был храним заботами Афины во время шторма. Гораций упоминает Диомеда, вознесенного Палладой до богов.
Ахилл	Ахилл с телом Гектора	В «Илиаде» упоминается, что Афина помогала Ахиллу разрушить Лирнесс (XX 94-96, 192). Афина, посланная Герой, укрощает гнев Ахилла (I 194—222). Ахилл обращается к ней с призывом (XVI 97). Она зажигает пламя вокруг головы Ахилла, пугая троянцев (XVIII 203—206, 227). Посланная Зевсом, богиня передает Ахиллу нектар и амброзию, когда герой скорбит о Патрокле и отказывается от пищи (XIX 340—355). Во время схватки Афина отражает копье Гектора от Ахилла (XX 438); в человеческом облике является Ахиллу и придает ему мощь (XXI 284—304). В решающей сцене с согласия Зевса (XXII 177—187) Афина является Ахиллу и указывает, что поможет ему сразиться с Гектором (XXII 214—223), затем принимает облик Деифоба и обманно советует Гектору встретить Ахилла (XXII 227—247), подает копье Ахиллу (XXII 276), и Ахилл говорит Гектору, что «под моим копьем Тритогена скоро тебя укротит» (XXII 270—271, ср. XXII 446; XV 613). Согласно Пиндару, Артемида и Афина дивились юному Ахиллу. По изложению Овидия, Ахилл, победив в начале войны Кикна, принес в жертву Афине телицу. Стаций отмечает праздник Афины на Скиросе. Копье Ахилла показывали в храме Афины в Фаселиде. В поэме Квинта Смирнского Афина является во сне Пенфесилее, убеждая вступить в бой с Ахиллом. После смерти героя Афина приходит оплакивать Ахилла и натирает его амброзией.
Одиссей	Афина является во сне Пенелопе	Как в «Илиаде», так и особенно в «Одиссее» Афина выступает как постоянная покровительница итакийского героя. Посланная Герой, она советует Одиссею («Илиада» II 156—182), принимает облик вестника (II 279) и помогает ему успокоить народ; направляет героя против ликийцев (V 676); помогает Одиссею и Диомеду в их ночной вылазке; защищает Одиссея от пики троянца Сока (XI 438), помогает ему во время состязаний в беге (XXIII 769—783). Под Троей Афина постоянно любила Одиссея, внушила троянцам решить суд за оружие в пользу Одиссея, а не Аякса, поддерживала его в ночь взятия Трои. Важно отметить, что в песнях «Одиссеи» (IX—XII), посвященных скитаниям героя, богиня не помогает ему ни разу (о чём с горечью говорит сам Одиссей) и даже не упоминается в них, кроме речей в Аиде и одного эпизода, когда Одиссей в пещере Полифема вспоминает об Афине (IX 317). На острове Кирки ему помогает Гермес, и послом к Калипсо отправляется тоже Гермес, и Одиссей строит плот без помощи Афины. Однако помощь возобновляется, когда в начале второй поэмы Гомера Афина просит Зевса за Одиссея («Одиссея» I 44-93). После крушения плота Одиссея Афина успокаивает ветры (V 382) и помогает ему выбраться на берег (V 427, 437), затем посылает сон (V 491). Афина принимает множество обликов в поэме, являясь в них Одиссею: в облике девушки она проводит Одиссея во дворец и удаляется (VII 19-78), в облике глашатая Алкиноя созывает народ (VIII 7-15), в облике старца отмечает победу Одиссея в состязании (VIII 193—199), в облике юного пастушка встречает Одиссея на Итаке (XIII 221—286), после чего превращается в девушку и беседует с Одиссеем (XIII 287—440), в облике девушки является Одиссею в хижине Евмея (XVI 155—177), в облике девушки является к Одиссею перед сном (XX 30-54), обращается в Ментора, обращается с речью к Одиссею и превращается в ласточку (XXII 205—240). Афина возвышает станом Одиссея (VI 229—235), дает ему силу в состязании (VIII 18-23), возвращает ему красоту (XVI 207—212), делает Одиссея выше ростом и сильнее (XVIII 70), вновь украшает Одиссея перед свиданием с Пенелопой (XXIII 156—162). Однако при необходимости Афина обращает Одиссея в нищего старика, прикоснувшись тростью (XIII 429—440), а затем вновь превращает его в старика своей тростью (XVI 455—458) и указывает просить подаяния (XVII 360). На острове феаков Афина скрывает Одиссея облаком (VII 14, 42, 140), на Итаке она окружает Одиссея и его спутников мглой и помогает покинуть город (XXIII 372). Одиссей сам указывает на помощь Афины (XVI 233, 283), она дважды отражает от него удары копий женихов (XXII 256, 273). Как говорит Гомер, Одиссей «один с Афиной» обдумывал истребление женихов (XIX 2, 52).
		Помощь Афины ряду других героев тоже известна, но их связь не столь выражена.
Тесей	Тезей и Эфра, показывающая, где Эгей спрятал вещи для сына	Примечательно, что роль Афины в судьбе главного афинского героя Тесея минимальна, ему помогает прежде всего Посейдон. Афина послала сновидение Эфре, чтобы та явилась на остров Сферия, где зачала Тесея от Посейдона. Посейдон и Эгей в одну ночь возлегли с Эфрой в святилище Афины (согласно Павсанию, Эфра воздвигла храм Афины Апатурии на острове позже). Согласно Овидию, Тесей, предупреждённый Палладой, во время битвы кентавров и лапифов отстранился от брошенной врагом сосны. У Стация Тесею желают помощи Паллады.
Ясон	Ясон убивает дракона	Аполлоний Родосский минимизирует помощь Афины аргонавтам, но в поэме Валерия Флакка «Аргонавтика» её роль более значительна. Перед походом Ясон обращается с молитвой к Палладе и другим богам. Поэт описывает совещание Афины и Геры (V 282—291), а также разговор Зевса, Арея и Афины (V 623—689). Во время битвы сама Паллада с эгидой стоит рядом с Ясоном (VI 173—176) и насылает ужас на врагов (VI 408). Геракл сражается с гидрой с помощью Паллады (VII 624). Медея обращается с мольбой к изображению Афины (VIII 203), а на острове Певка Ясон воздвигает алтарь богини (VIII 223). По Гигину, на острове Афины Ясон приносил ей жертву, когда появился воин Абсирт, Ясон убил его.
Беллерофонт	Беллерофонт верхом на Пегасе	Пиндар рассказывает, что Беллерофонт увидел во сне Афину, когда спал на её жертвеннике, и воздвиг алтарь Афине-Всаднице, когда та передала ему Пегаса. Овидий упоминает, что Афина посещает источник Пегаса на Геликоне и Муз.
Нестор	Нестор и Брисеида	Нестор обращается к ней с призывом. Афина помогает Нестору против Эревфалиона и в бою с элейцами, он приносит ей в жертву телицу. В «Одиссее» Нестор узнает посетившую его богиню, когда та улетает. Утверждалось, что на Кеосе Нестор воздвиг святилище Афины Недусии.
Менелай		Зевс и Парис называет её покровительницей Менелая, она защищает Менелая от стрелы Пандара (этот эпизод вспоминает Плутарх). Некогда Гера и Афина обнадежили Менелая. Менелай обращается к богине.
Телемах

Жертвы Афины

• будучи девочкой, случайно в игровой битве убивает своего товарища по играм Палланта (или молочную сестру Палладу, дочь реки Тритон), в честь него добавляет к своему имени прозвище «Паллада». (Поздний миф с целью объяснения этимологии непонятного прозвища). Вариант — Паллант был крылатым козлоподобным гигантом, который хотел Афину изнасиловать. Она его убила и, содрав с него кожу, сделала из неё эгиду. Согласно Аполлодору, Афина убила свою подругу Палладу, дочь Тритона, у которого они воспитывались, и изготовила её статую.
• помогает Гераклу и позже участвует бок о бок с ним в гигантомахии: убивает одного из гигантов, на другого наваливает остров Сицилия, с третьего сдирает кожу и покрывает ею своё тело.

Другие убитые Афиной:

• Астер. Великан с Коса, с которым сражался Геракл. Убийство его Афиной, которая облачилась в содранную с него шкуру, описывалось в эпической поэме «Меропида». Аристотель отмечает, что в связи с этой победой праздновались Панафинеи.
• Дамастор (гигант).
• Дракон, заброшенный на небо во время гигантомахии.
• Энкелад (гигант).
• Эхион (гигант).

Медуза Горгона

По наиболее известному рассказу, Персей убил Медузу по требованию Полидекта. По другим сказаниям, Горгона пострадала, ибо захотела состязаться с Афиной в красоте. По Овидию, в храме Афины прекрасноволосую Медузу изнасиловал Посейдон, и Афина превратила её волосы в змей. По варианту, приводимому Еврипидом, Горгона была рождена Землей и убита Афиной во время гигантомахии. Евгемер также писал, что Медуза была убита Афиной.

Иодама

Иодама, жрица храма Афины Итонии, однажды ночью зашла в ограду храма, где увидела Афину с головой Медузы на одеянии и превратилась в камень. По другой версии, Иодама была сестрой Афины, которую та случайно убила.

Тиресий

История его ослепления подробно изложена в V гимне Каллимаха «На омовение Паллады». Нимфа Харикло была любимицей Афины, и однажды они вместе купались в источнике на Геликоне (55-74). Тиресий увидел богиню вопреки её воле и ослеп (75-118), а Афина дала ему способность понимать язык птиц (то есть пророческий дар), а также кизиловый посох и способность сохранять разумность в Аиде (119—132).

Это сказание также вспоминают Проперций и Нонн.

Аякс Теламонид

Афина крайне недоброжелательна к обоим Аяксам, что является одним из свидетельств раздвоения здесь образа.

В «Илиаде» Афина никогда не помогает Аяксу Теламониду, в отличие от других героев. У Софокла Калхант рассказывает Тевкру о причинах гнева Афины на Аякса: перед выступлением в поход он заявил, что не нуждается в помощи богов; а когда Афина подбадривала ахейцев криком, Аякс заявил, что не нуждается в её помощи.

Из-за гнева Афины Агамемнон и Менелай отказали Аяксу и отдали Одиссею оружие Ахилла. Затем Афина поражает Аякса безумием, потом возвращает разум, и он видит убитый скот, после чего бросается на меч.

Аякс Оилид

Когда Троя пала, Кассандра обняла ксоан Афины, а Аякс оторвал её, и Афина в гневе навела непогоду. Как говорится в поэме Ликофрона, за проступок одного человека Эллада воздвигнет кенотафы десяти тысячам людей, которые разобьются о скалы, ибо Афина решает наслать бурю на греческий флот.

На ларце Кипсела был изображен Аякс, оттаскивающий Кассандру от статуи Афины. Рухнувший кумир Афины упоминается Софоклом. Само по себе изнасилование Кассандры подчеркивается более поздними авторами. По выражению Овидия, Аякс «похитил деву у Девы».

Гомер упоминает, что во время состязаний Афина заставляет Аякса Оилида поскользнуться и упасть в кучу навоза.

Его гибель подробнее всего описана в поэме Квинта Смирнского. Афина гневается на Аякса Оилида (XIV 454—459) и обращается к Зевсу (XIV 460—481), который дает ей своё оружие (XIV 482—490). Афина вооружается (491—501) и посылает Ириду к Эолу, чтобы тот устроил бурю у Каферейских скал (505—530), далее следует описание бури; Афина Атритона («Неумолимая») перуном разрушает корабль Аякса и радуется, глядя на гибнущих ахейцев (573—593), но Аякс спасается, чтобы погибнуть от трезубца Посейдона. Использование Афиной именно перуна Зевса носит уникальный характер, но хорошо зафиксировано источниками (хотя у Гомера упомянута только буря).

Ликофрон подробно говорит, что оракул сообщил локрам, что они должны умилостивить Афину в Илионе, посылая двух дев в течение тысячи лет. Каждый в Илионе будет ждать дев с камнем, мечом или топором, и они должны входить в город ночью, чтобы их не заметили и не убили.

Арахна

Этот миф неизвестен классическим греческим источникам. На него намекает Вергилий и подробно излагает Овидий в VI книге «Метаморфоз».

Арахна похвалялась своим ткацким мастерством. Афина принимает облик старухи и предлагает Арахне состязаться. Хотя работа Арахны ничем не уступала Афине, та порвала ткань и ударила Арахну челноком в лоб, и та повесилась, после чего Афина превратила её в паучиху.

Афина и божества

Зевс и Афина

Афина восседает рядом с Зевсом, неоднократно владыка богов посылает её выполнять его поручения, но нередко Афина сама советует Зевсу. Она просит Зевса не губить ахейцев.

В «Илиаде» есть следы антагонизма отца и дочери, исчезающего позднее. Упоминается, что некогда Афина была союзницей Геры и Посейдона против Зевса. Когда Афина собирается вместе с Герой помочь ахейцам, то посланная Зевсом Ирида останавливает их, называя Афину псицей.

В «Одиссее» Афина просит Зевса за героя (I 44-93), и Зевс посылает Гермеса к Калипсо, чтобы вернуть Одиссея на родину (V 5). В одном из эпических текстов Афина выступает посланницей Зевса к Хирону.

Во время похода Ксеркса на Элладу дельфийский оракул предсказал, что Афина не в силах смягчить гнев Зевса. Еврипид упоминает, что Зевс победил гигантов на колеснице Афины. По одной из версий, Зевс подарил свою козью шкуру (эгиду) Афине.

Несколько статуй Афины стояли в святилищах Зевса.

Афина и Гера

В «Илиаде» Афину отмечает особая близость к Гере (IV 21, VIII 457), что объясняется их общим неуспехом на суде Париса. В послеэпических текстах связь Афины и Геры распадается.

Гера и Афина обрекли Трою на гибель и разрушили Трою из-за Париса. Гера и Афина вместе радуются после взятия Трои.

В «Фиваиде» Стация Гера отправляется в Афины, чтобы умилостивить Палладу, и с дозволения Паллады Гера ведёт в Афины аргивских матерей. Вместе Гера и Афина выступают в поэме Валерия Флакка.

Статуи Афины ставили в храмах Геры.

Афина и Афродита

Их соперничество известно из «суда Париса».

Согласно «Илиаде», Афина призывает Диомеда на бой с Афродитой (V 131—132), и герой ранит богиню (V 334—343), после чего Афина издевается над Афродитой на Олимпе (V 420—430). Во время «битвы богов» Афина сама избивает Афродиту (XXI 416—433).

Согласно гомеровскому гимну, Афродита не может увлечь Афину, которая любит войны и ремесло. В трагедии «Рес» Афина принимает вид Афродиты и обманно воодушевляет Париса (у Гомера боги никогда не принимают облик друг друга).

Эпиграмма Гермодора (III век до н. э.) сравнивает статуи Афродиты Книдской и Афины Парфенос, осуждая выбор Париса. Пара анонимных эпиграмм «Палатинской антологии» иллюстрируют оппозицию Афины и Афродиты, описывая ткачиху, ставшую гетерой, и гетеру, ставшую ткачихой. Нонн включает в поэму песнь Левка о состязании Афины и Афродиты: Афродита взялась за ткацкое ремесло, но безуспешно, и боги отговорили её. У Нонна Афина убедила Зевса вернуть Афродиту Гефесту.

Афина и Посейдон

Соперничество и оппозиция Посейдона и Афины выражена в мифах довольно чётко. Афина и Посейдон спорили не только за Афины, но и за Трезен в царствование Алфепа, и Зевс приказал им владеть городом сообща, а на его древних монетах изображался трезубец и голова Афины.

Афинянин Бут стал жрецом Афины и Посейдона Эрехтея.

Еврипид отмечает, что Посейдон, защищавший Трою, побежден Афиной и покидает Трою (у Гомера, напротив, Посейдон — враг троянцев).

Афина и Арес

Соперничество и вражда Афины и Ареса неоднократно излагаются в эпосе, причём Афина несколько раз побеждает, а Арес — никогда.

В «Илиаде» она сперва выводит из боя Ареса (V 29-36), а затем с помощью Диомеда побеждает его (V 855—867), покрывшись шлемом Аида и став невидима даже Аресу (V 845). Она удерживает Ареса на Олимпе (XV 123—142), а во время «битвы богов» встает против Ареса (XX 69) и вновь побеждает его, отразив эгидой его копье и сразив Ареса броском глыбы (XXI 392—414).

Геракл ранит Ареса с её помощью в поэме «Щит Геракла». Согласно «Телегонии», во время войны бригов и феспротов Афина вступает в бой с Аресом, поддерживая Одиссея. У Софокла встречается обращение к Афине, хранящей Фивы, и призыв изгнать Ареса.

В поэме Квинта Смирнского Афина появляется у Трои, чтобы сразиться с Аресом, но Зевс останавливает их, и она возвращается в Афины; затем Арес вторично выступает против Афины, и опять Зевс останавливает их. В поэме Нонна Арес желает сразиться с Афиной и Гефестом, а в битве богов Афина побеждает Ареса.

Согласно философу Проклу, в «битве богов» у Гомера участвуют не боги, а их эманации-демоны в материальном инобытии; Афина и Арес борются как интеллектуальное устроение жизни с необходимостью.

Афина и Гефест

Гефест и Афина близки своей связью с ремеслом. Гефест помогает при рождении Афины, но безуспешно пытается взять её в жены. Некоторые предметы, которые Афина дарит героям, изготовлены Гефестом.

Согласно Платону, в глубокой древности вокруг святилища Афины и Гефеста селилось сословие воинов.

Афина и Дионис

Связь Афины и Диониса отсутствует у Гомера и появляется в орфических поэмах. Согласно им, Афина выкрала сердце старшего Диониса и получила имя Паллады от его пульсирования. Философ Прокл толкует это в том смысле, что когда Дионис был растерзан, его ум благодаря промыслу Афины сохранил неделимость (сердце в архаическом представлении — вместилище ума).

На одной краснофигурной вазе изображалось, как Афина принимала из рук нимфы Дирки младенца Диониса.

В поэме Нонна Афина в виде Оронта является во сне Дериадею, побуждая его сразиться с Дионисом. Зевс убеждает Афину помочь Дионису в бою, позже она по велению Зевса вдохновляет отступившего Диониса вернуться в битву. Наконец, Афина в образе Моррея является Дериадею и обвиняет его в трусости, тот вступает в бой с Дионисом и погибает, что завершает индийский поход.

Афина и Аполлон

Хотя Пиндар упоминает, что Аполлон защищал Трою от Афины Полиады, но их антагонизм не выражен, и в «Илиаде» Афина договаривается с Аполлоном

Храм Аполлона в Дельфах был возведен Гефестом и Афиной. В пеане Аполлону Аристоноя рассказывается, что когда Аполлон очистился от пролитой крови, то Афина убедила Гею и Фемиду, и Аполлон, «вняв Афины внушению», направился в Пифо, почему и чтит храм Афины. Овидий приводит в пример родственную любовь Аполлона к Афине. Афина выступает с ним на одной стороне в «Эвменидах» Эсхила.

Афина и другие божества

Связь с Гермесом мала. Некогда Афина и Гермес по приказу Зевса очистили Данаид от скверны.

В варианте мифа, излагаемом Овидием, когда Гермес влюбляется в Герсу, Афина является к Зависти и приказывает ей отравить Аглавру своим ядом, что та и делает, и вскоре Гермес превращает Аглавру, завидующую Герсе, в камень.

Некогда Афина играла вместе с Персефоной и собирала с ней цветы. Согласно Еврипиду, Афина «меднобронная» и Артемида помогали Деметре искать дочь. Элевсинская богиня Деметра почти не пересекается с Афиной.

Несколько раз Афина-воительница упоминается в паре с Артемидой-охотницей как яркая оппозиция дев с разными функциями. Овидий отмечает, что и Афина, и Артемида покинули Афродиту и Эрота.

На троне Аполлона в Амиклах изображалось, как Афродита, Афина и Артемида ведут на небо Гиакинфа и Полибою.

Афину и Нику-Победу иногда изображали рядом. Согласно аркадцам, Ника — дочь Палланта и воспитывалась вместе с Афиной. В одной из эпиграмм Ника названа дочерью Афины.

Окружение Афины

• Айдо. По словарю Суды, кормилица Афины, почитавшаяся на акрополе.

Родственные взаимоотношения

• дети (для афинян девственность их богини была символом неприступности их города, поэтому предполагается, что многие мифы были изменены и смягчены. По разным сказаниям, её потомство включало):
  • Эрихтоний — в классической версии мифа, сын от семени Гефеста (попытавшегося изнасиловать Афину), излившегося на мать-землю Гею. Пользовался постоянным покровительством Афины.
  • Аполлон и Лихнос («светильник») — также сыновья от Гефеста. Цицерон упоминает, что Афина I родила от Гефеста I Аполлона I, который считается хранителем Афин.
  • (изнасилование, совершенное Бореем)
  • Она родила Гигиею от Асклепия.
  • родила корибантов от Гелиоса (версия прасийцев).

Объекты под её покровительством

Покровительством Афины пользовались:

• змеи. (В храме в Афинах обитала огромная змея — страж Акрополя).
• Город Афины. Например, в трагедиях Еврипида упомянуты «кремль Афины», «город Паллады», «стены Паллады», «берег Паллады», весь, край или страна Паллады, «народ Паллады».
• исключительно справедливые войны (в отличие от сферы покровительства бога войны Ареса)
• многие герои (см. раздел Афина и герои)

Афина и змеи

Полностью или наполовину змеевидны были афинские цари Кекроп и Эрихтоний, тесно связанные с Афиной.

Афина превратила волосы Медузы Горгоны в змей, а затем и поместила их на свою эгиду. Пиндар упоминает «десять тысяч змей» на эгиде Паллады. О змеях Паллады говорят и латинские поэты (у Стация даже «ливийские змеи»).

Змеи, убившие Лаокоонта и его сыновей, ползут к храму Афины Илионской и укрываются у её ног под щитом.

Императора Домициана полагалось называть отпрыском Минервы; Аполлоний Тианский с иронией напомнил, что она родила афинянам дракона.

Афина и птицы

В поэмах Гомера Афина четырежды принимает орнитоморфный облик. Известно минимум четыре мифа, в которых Афина превращает в птиц женских персонажей.

В «Илиаде» Афина садится на дубе, как ястреб, а в «Одиссее» превращается в некую птицу и улетает после беседы с Телемахом; после беседы с Нестором превращается в орла и улетает; после беседы с Одиссеем превращается в ласточку и садится на перекладине у потолка.

Известно, что Афина даровала Тиресию способность понимать язык птиц. Одно из имен богини — Чайка.

Скала Афины Эфии (Утка-нырок) находилась в Мегариде. Согласно Гесихию, Афина почитается у мегарцев в таком облике потому, что, превратившись в утку-нырка, спрятала под своими крыльями Кекропа и доставила его в Мегару.

Сова — знак служения Палладе; сова — «когтистая птица Минервы». Была известна пословица «таскать сов в Афины».

Рассказ о превращении Никтимены, дочери царя Лесбоса, которая возлегла со своим отцом, в сову приводит Овидий.

Поэт Бей изложил миф о том, что дети Евмела из Меропиды на Косе не хотели приносить жертв Афине и не посещали священную рощу Афины и Артемиды. Афина в облике девушки и другие боги появились у них дома. Когда Меропида стала насмехаться над Афиной, та превратила её в совёнка.

Афина превратила в ворону дочь Коронея, которую преследовал Посейдон. Позже эта ворона, сообщившая Афине о нарушении дочерьми Кекропа запрета, была жестоко наказана, лишившись голоса. Лукреций отмечает, что вороны не залетают в место близ храма на афинском акрополе, но, вопреки рассказам поэтов, не из-за гнева богини, но из-за природных свойств местности. Статуя из Короны (город в Элиде) изображала Афину с вороной в руке.

Дедал сбросил своего племянника, завидуя ему, с твердыни Афины, а та превратила мальчика в куропатку.

Культ Афины

Почитание в Греции

Афина почиталась во всем регионе. Помимо Афинского, ей было посвящено несколько акрополей — Аргос, Спарта, Мегары, Троя, Трезен, Эпидавр-Лимера, Феней, Левктры, Корона, Скепсис, Акрагант, причём ещё до прихода ахейцев, в древний период. Элий Аристид отмечает, что она властвует над кремлями городов и головами людей.

В Аттике Афина была главным божеством страны и города Афин, покровительницей афинян.

Жертвы Афине

Миф упоминает, что древнейшие жертвы Афине были совершены на Родосе и в Афинах — Гелиады принесли их сразу, но без огня, а Кекроп — при горящем огне, но позже.

В поэмах Гомера подробно описаны два жертвоприношения Афине, помимо более простой формы — возлияния ей вина. Согласно VI песне «Илиады», троянки совершают жертвоприношение во главе с жрицей Феано, принося ей в дар одежду сидонской работы (VI 88-95, 269—279, 379—380, 384—385), но Афина отвергает жертву (VI 293—311).

В III песне «Одиссеи» подробно описывается жертвоприношение Нестором богине юной непривычной к работе телицы с позолоченными рогами, на котором незримо присутствует и сама Афина. В «Илиаде» Нестор вспоминает, как приносил Афине в жертву юную телицу, а Диомед обещает ей аналогичную жертву.

Такая жертва несколько раз упоминается в других эпических текстах. По Овидию, Персей приносит в жертву Афине телицу перед браком с Андромедой. Нонн, подражая Гомеру, подробно излагает, как Кадм приносит ведшую его телицу в жертву Афине Онкайе. У Еврипида Афина отмечает, что Геракл некогда достойно принес ей «жертву тельчию». Геракл, взяв штурмом Эхалию, также принес в жертву быка, не знавшего ярма, Афине (у Софокла Геракл приносит жертву только Зевсу, но не Афине). В изложении Овидия Ахилл принес в жертву Афине телицу, победив Кикна.

В последующий период жертвоприношения животных упоминаются редко и вне собственно Греции, наиболее знаменит ритуал Панафиней, напоминающий гомеровское описание троянского приношения. Еврипид упоминает изготовление во время афинского праздника пеплоса Афины со сценами титаномахии. Важность этого ритуала отмечает Прокл.

Персидский царь Ксеркс принес в жертву Афине Илионской 1000 быков (480 год до н. э.). Александр Великий в Бактрии закалывал жертвенных животных Афине и Нике. Македонский царь Персей принес в жертву 100 крупных животных Афине Алкидеме (171 год до н. э.).

Чаще всего источниками зафиксированы жертвы Афине Илионской:

• Во время Пелопоннесской войны спартанский полководец Миндар приносил жертву Афине в Илионе.
• В Илионе Александр Великий принес жертву Афине и посвятил ей собственные доспехи, а также выбрал для себя щит из лежавших в храме. В битве при Гранике этот щит был пробит в трёх местах. Во время штурма города маллов Певкест прикрывал Александра священным щитом Афины Илионской, когда тот был близок к гибели.
• Антиох III принес жертву в Илионе Афине (192 год до н. э.).
• Командующий римским флотом Гай Ливий принес жертвы Афине в Илионе, позже их принес консул Луций Корнелий Сципион Азиатик (оба — в 190 году до н. э.).

Жрицы и прислужницы Афины

Первую жрицу Афины звали Калифиесса. Есть несколько мифов о страшной участи жриц и прислужниц Афины: Герса и Аглавра погибают, Иодама превращается в камень. Однако Авге Афина помогает. Жрицами были также Пандроса, Феано и Феба (одна из дочерей Левкиппа, похищенных Диоскурами).

Известны некоторые детали афинского культа. Жрица Афины Полиады не ест аттический сыр. Афине Полиаде служат девушки-аррефоры (их две, и их заменяют после исполнения обряда). Во время праздника они несут по подземному ходу на голове то, что даёт им жрица Афины, и взамен этого берут другое. Несение в корзинах святынь к храмам Паллады упоминает Овидий. В святилище Афины Полиады горел неугасимый светильник, который наполняли маслом раз в год.

В храме Афины Итонской женщина каждый день возлагает огонь на жертвенник, возглашая имя Иодамы.

Сенека упоминает хоровод у алтарей Паллады с участием Деяниры, а также Авгу, начинавшую хороводы Паллады.

Скульптор Деметрий создал статую Лисимахи, которая была жрицей Афины 64 года.

Геродот упоминает жрицу Афины у педасийцев (Кария), у которой иногда вырастала борода.

Посвящение оружия

В храмы Афины нередко посвящали трофеи:

• Согласно преданиям о Мессенских войнах, мессенец Аристомен принес в жертву щиты спартанцев к храму Афины Меднодомной (либо один щит).
• Алкей упоминает, что его оружие афиняне повесили в святилище «Совоокой Афины».
• После битвы при Гранике Александр Великий отправил в Афины 300 комплектов персидского вооружения в дар Афине Палладе.

В эпиграммах упоминаются посвящения в храм Афины щита, стрел, копья.

Рощи Афины

Рощи Афине посвящались нечасто, хотя уже Гомер упоминает священную тополиную рощу Афины на острове феаков. Священные маслины составляли рощу Академа в Афинах. Известна также роща Афины в Тифорее (Беотия), священная роща Афины в Линде.

В поэзии упоминаются роща Афины и Артемиды на Косе и роща близ храма Афины на Лемносе, где (в изложении Стация) лемниянки клянутся перебить мужей. Вергилий говорит о «Палладиных рощах» с маслиной.

Маслина как символ Афины

Связь Афины и масличного древа — постоянный мотив в поэзии. Поэму о споре оливы с лавром написал Каллимах. Позднейшие евгемеристы утверждали, что она одомашнила масличное древо. По описанию Нонна, Афина оплакивает маслину, помня нимфу Морию.

В Афинах олива в святилище Эрехтея, считавшаяся «той самой», посаженной Афиной во время спора с Посейдоном, была сожжена персами в 480 году до н. э., но сразу после пожара пустила росток. Тех афинян, кто срубал священные маслины, судил совет Ареопага и мог приговорить к смертной казни.

Согласно орфикам, Афина некогда увенчала куретов оливковой ветвью. Венок из оливковых ветвей вручался победителю на играх, победителям в гимнастических состязаниях и конских ристаниях вручали оливковое масло со священных маслин. Ясон поднимает оливковую ветвь, прося перемирия у лемниянок.

Плиний рассказывает, что на площади в Мегаре стояла дикая маслина, на которую воины прикрепляли своё оружие, посвящая его богине. Оракул предсказал, что город погибнет, когда «дерево произведёт оружие», что и случилось, когда мегарцы попытались обрубить разросшееся древо. Так оливковое древо стало «деревом судьбы».

Лето родила детей под «Палладиным древом» и пальмой. Дионис дал дочерям Ания возможность превращать все в «ягоды Афины». Диодор приписывает египтянам утверждение, что оливки изобрёл Гермес, а не Афина.

Толкование символики маслины, упоминаемой Гомером, даёт неоплатоник Порфирий:

Будучи вечноцветущей, маслина обладает некоторыми свойствами, наиболее удобными для обозначения путей души в космосе, которому посвящена пещера. Летом белой стороной листья обращаются вверх, зимой же более светлые части поворачиваются в обратную сторону. Когда в молитвах и мольбах протягиваются цветущие масличные ветви, надеются, что мрак опасностей будет превращен в свет. Маслина, по природе своей вечноцветущая, приносит плоды, вознаграждающие за труд. Поэтому она и посвящена Афине. Победителям в состязании вручается венок из листьев маслины. Масличные ветви служат прибегающим к мольбе. Так и космос управляется вечной и вечноцветущей мудростью интеллектуальной природы, от которой дается победная награда атлетам жизни и исцеление от многих тягостей.

Порфирий. О пещере нимф 33, перевод А. А. Тахо-Годи

Празднества

• Панафинеи («всеафинские»), посвящённые сразу всем «направлениям деятельности» Афины. Проводились в Афинах ежегодно в августе. Основателем панафиней считался Эрихтоний, преобразователем — Тесей.
• Великие Панафинеи с музыкальными и гимнастическими соревнованиями. Торжества начинались ночью факельным шествием и завершались праздничным шествием афинян. Процессия поднималась по священной дороге и вступала в храм, чтобы принести в дар Афине пеплос, сотканное руками знатных афинянок из тончайшей дорогой шерсти одеяние с золотым шитьём. Специально к празднику готовились «панафинейские амфоры», объёмом в 26 литров, на которых изображались сцены состязаний и сама богиня. Амфора, наполненная оливковым маслом, доставалась победителю состязаний. От этих амфор ведут своё происхождение кубки, вручаемые победителям в настоящее время. Ежегодные панафинеи устраивал Солон, великие установил Писистрат. Согласно «Хронике Евсевия», гимнастические состязания на Панафинеях впервые проведены в 566/65 году до н. э. Перикл ввёл состязания в пении, игре на кифаре и флейте. На панафинеях приносились жертвы Афине и происходила передача пеплоса богини, на котором изображались её подвиги в гигантомахии. Священные сосуды Афины — расписные амфоры для Панафиней упоминает Каллимах.
• Синойкии — афинский праздник в честь богини, связанный с объединением общин, происшедшим при Тесее.
• Плинтерии («Праздник омовения») — статую Афины Полиады жрицы закутывали в покрывала, 25 фаргелиона был установлен всенародный траур. Возвращение Алкивиада в город в этот день было сочтено дурным предзнаменованием.
• земледельческие праздники:
  • прохаристерии (в связи с прорастанием хлеба),
  • плинтерии (начало жатвы),
  • аррефории (дарование росы для посевов),
  • каллинтерии (созревание плодов),
  • скирофории (отвращение засухи). Во время этих празднеств происходило омовение статуи Афины, юноши приносили клятву гражданского служения богине.

Праздники в других городах:

• В честь богини тегеаты проводили игры Алеи.
• Праздник итоний в Кранноне (в честь Афины Итонии).
• У храма Афины Итонии в Беотии справляли Памбеотии.
• Игры, учрежденные Александром Великим в Илионе.

Также Геродот упоминает всенародное празднество в честь Афины Саисской и праздник «Афины» у авсеев в Ливии, где девушки сражаются между собой. Два римских праздника Минервы описывает Овидий в «Фастах».

Прокл связывает одевание Афины в пеплос с её победой над гигантами. Он пишет:

Разумеется, сокрушение гигантов является самым точным зримым образом, описывающим единство, пронизывающее всё. Ведь данная богиня, о которой говорят, что она привносит во всё подчинённое, частное и материальное, ум и единство, властвует над этим подчинённым и обеспечивает в нём превосходство мыслящего над неразумным, нематериального над материальным, а объединённого — над множественным. Следовательно, пеплос является символом силы Афины, обособленной от внутрикосмических вещей; благодаря этой силе она заключила союз со своим отцом и вместе с ним сокрушила гигантов.

Что же касается так называемых Малых Панафиней, то на них воздаются должные почести по преимуществу внутрикосмическому чину этой богини, который соответствует кругообороту Луны.

Прокл. Комментарий к «Пармениду» Платона 643, 13-25, пер. Л. Ю. Лукомского

Явления Афины

Они неоднократно упоминаются в эпосе, но позднее излагаются источниками со значительной долей скепсиса и даже презрения к людскому легковерию.

При возвращении тирана Писистрата в город богиню Афину изображала высокая и красивая женщина Фия, стоявшая в доспехах на его колеснице. Позднее афиняне устраивали «священный брак» Деметрия Полиоркета с Афиной, и он с гетерой Ламией возлежал на её ложе.

По рассказу Полиэна, в Фивах была статуя Афины с щитом, лежащим перед коленями, и копьем в правой руке. Ночью Эпаминонд привел мастера, который сделал богиню держащей щит за рукоятку, и выдал это за знамение.

Во время нападения галлов на Дельфы говорили, что Аполлона, Афину и Артемиду видели защищающими город.

По другому рассказу Полиэна, в 241 году до н. э. жрица Афины из Пеллены в Ахайе в полном вооружении и с шлемом показалась врагам-этолийцам, что крайне испугало их. Плутарх приводит две другие версии: либо это была девушка с шлемом из храма Артемиды, либо жрица вынесла кумир Артемиды и испугала врагов.

Помпей Трог излагал легенду, что во время осады галлами Массилии Афина явилась ночью к царю галлов Катамаранду, и тот в ужасе снял осаду. Элий Аристид уверяет, что он услышал гимн Афине во время сна, посланного от самой богини.

Уже в V веке, когда изваяние Афины Парфенос «было похищено теми, кто касается и неприкосновенного», во сне к философу Проклу явилась женщина прекрасного вида и сообщила ему, что «Владычице Афине угодно остаться при тебе».

Храмы

В данном подразделе приводятся наиболее известные храмы, их перечень приведён в статье Храмы и статуи Афины

• г. Афины:
  • Парфенон
  • Эрехтейон
  • Старое святилище Афины (Гекатомпендон)
  • Святилище Пандросы
  • Храм Ники Аптерос
  • Храм Зевса и Афины
• Храм Афины Афайи на острове Эгина
• Святилище Афины в Аргосе
• Святилище Афины на Делосе
• Святилище Афины Пронайи в Дельфах: храм Афины Пронайи, Сокровищница и Толос
• Храм Афины на Родосе
• Святилище в Спарте
• Храм Афины Алеи в Тегее
• Храм Минервы в Ассизи, Италия
• Храм Афины в Пестуме
• Святилище Афины в Пергаме: храм Афины, Пропилон и Стоя

Согласно Гомеру, её храм был в Илионе, троянки подносили ей пеплос.

Критика почитания Афины

Климент Александрийский с насмешкой цитирует некоторые строки Гомера об Афине, который причисляет её к «демонам» и называет «собачьей мухой». Климент издевается над тем, что Афина, как служанка, освещала путь Одиссею и прислуживала лампой при тайнах брачного союза.

Тертуллиан указывает, что богиня не защитила Афины от Ксеркса. По его мнению, «Эрихтоний, сын Минервы и Вулкана, хотя и от семени, упавшего на землю, есть исчадие сатаны, больше того — сам сатана, а не змей».

Арнобий, ссылаясь на данные мифографов о множественности Афин, сатирически изображает спор между пятью Афинами за одно жертвоприношение.

По Лактанцию, она была смертной женщиной, которая изобрела искусства, за что её обоготворили люди. Такое же евгемеристическое толкование принимают Иероним в «Хронике» и Августин, относя рождение из головы Зевса к басням.

Имена Афины

Имя

Этимология имени «Афина» благодаря догреческому происхождению её образа является неясной.

В современном русском языке закрепилась форма, близкая византийскому произношению (через «и»): в классическую эпоху оно произносилось примерно Атхена. У Гомера, помимо ряда эпитетов, часто встречается форма Афинея, то есть «афинянка».

Эпитеты

Афина имела множество различных эпитетов, как связанных с её функциями, так и топонимических. Наиболее распространёнными являлись следующие:

• Паллада (греч. Παλλάς, вероятно от греч. πάλλω, «сотрясать [оружием]») — победоносная воительница; либо со значением «дева».
• Полиа́да (греч. Πολιάς), «городская, покровительница городов и государств», «Градодержица»^{у М. Л. Гаспарова [ancientrome.ru/antlitr/catullus/catul-p.htm]}.
• Пандроса («всевлажная») и Аглавра («световоздушная»), или Агравла («полебороздная»). Имена дочерей царя Кекропа, с которыми отождествлялась Афина.
• Парфенос. Имя Афины-Девы, отсюда название Парфенон.
• Промахос («передовой боец»). Эпитет Афины.
• Тритогенея. (Тритогения.) Эпитет Афины. Ибо родилась на третий день.

Множественность Афин

Согласно речи Котты, их было пять:

1. Мать Аполлона из Афин.
2. Дочь Нила, её почитают в Саисе под именем Нейт.
3. Рождена Зевсом. (или дочь Крона, изобрела войну)
4. Дочь Зевса и океаниды Корифы, аркадяне называют её «Кория» и считают изобретательницей квадриги.
5. Дочь Палланта, убила своего отца, пытавшегося её изнасиловать, и надела его кожу, её изображают с крылатыми сандалиями.

В римском пантеоне Афине соответствует Минерва.

Архаичность образа богини и его эволюция

На древнее зооморфическое прошлое Афины указывают её атрибуты — змея и сова, а также эпитеты (совоокая, проч.). Хтоническая мудрость Афины имеет исток в образе богини со змеями крито-микенского периода.

Согласно концепции, подробно развитой Мартином Нильссоном (англ.), минойская «богиня с щитом», изображенная на ларнаке из Милато, а также на других памятниках, чьим символом был щит в форме восьмёрки, была предшественницей Афины. Согласно И. М. Дьяконову, единый образ девы-воительницы разделился у греков на три: воительницу и рукодельницу Афину, охотницу Артемиду и богиню сексуальной страсти Афродиту.

Миф о рождении Афины от Метиды (чье имя переводится как «мысль») и Зевса принадлежит к позднему периоду греческой мифологии, времени оформления классического канона. Грейвз предполагает, что до этого она была партеногенной дочерью одной Метиды. Появление проглоченной Афины на свет из головы Зевса изображено с позиции мифологии периода патриархата, в котором особо выделялось мужское организующее начало. Афина превращается в послушный рупор Зевса и сознательно лишается своего прошлого. Как указывает Лосев, Афина становится как бы непосредственным продолжением Зевса, исполнительницей его замыслов и воли, его мыслью, осуществлённой в действии. Со временем материнство Метиды приобретает все более отвлечённый, даже символический, характер, и Афина начинает считаться порождением одного Зевса и принимает на себя функции божественной мудрости, так же, как Зевс воспринял их от Метиды.

По мнению Грейвза, отказ Афины от отца Посейдона указывает на происшедшую в древности смену верховного божества в Афинах. А. И. Зайцев, напротив, предполагает, что вариант с рождением Афины от Зевса без матери более древний, а рассказ Гесиода о проглатывании Метиды — более поздний. Виламовиц предполагал (основываясь на том, что слово κορυφη означает как темя Зевса в мифе, так и вершину горы), что первоначальным было представление о рождении Афины из горной вершины.

Афина — одна из главнейших фигур олимпийского пантеона. По своей значимости она равна Зевсу, а иногда и превосходит его. Это коренится в древнейшем периоде развития греческой мифологии — матриархате. Приобретя новые функции военной мощи, богиня сохранила свою матриархальную независимость (дева и защитница целомудрия).

Афина имеет многие космические черты (она хранит молнии Зевса, родилась при золотом дожде, проч.). Она мыслилась как судьба и Великая богиня-мать, родительница и губительница всего живого.

Афина в философии

В диалоге Платона излагается сочинённый Протагором миф, согласно которому Прометей похитил не только огонь у Гефеста, но и искусства Афины, и дал их человеку. Прокл толкует этот миф, указывая, что Афина озаряет души способностью познавать и мыслить.

Одно из своих этических сочинений Демокрит назвал «Тритогения». По его словам, Афина как мышление называется Тритогенией, ибо «из мышления рождаются три способности: принимать правильные решения, говорить безошибочно и действовать как должно».

Антисфен написал книгу «Афина, или О Телемахе». Метродор из Лампсака рассматривал Афину как аллегорию искусства (техне).

Согласно стоическому учению, бог зовется и Афиной, поскольку его ведущее начало простирается по эфиру. Стоик Диоген Вавилонский написал сочинение «Об Афине», где относил её рождение к области естествознания. Стоики называли Луну Артемидой, Афиной и иными именами женских божеств. Граний Флакк приписывал отождествление Афины с Луной Аристотелю.

Христианский апологет Юстин упоминает некую концепцию, согласно которой Афина — дочь, или первая мысль (протенноя) Зевса.

Плотин вспоминает Афину редко: «если кто-нибудь сможет обернуться к себе или сам, или в добрый час ведомый Афиной, он увидит и Бога, и себя, и Вселенную…». Порфирий понимает Афину как символ разумения и считает, что от неё происходит врачебное искусство.

По неоплатонику Саллюстию, Афина — охраняющий бог в триаде с Гестией и Аресом, ибо у неё тяжелый доспех, но также Афина находится в сфере эфира.

Юлиан в речи «К Царю-Солнцу» рассуждает об Афине Пронойе (Провидице), указывая, что она «изошла из Гелиоса — целая из целого, продолжая находиться в нём», она — совершенная мысль Гелиоса, она космизирует материю, которая лежит ниже её, людям же подает блага мудрости, ума и демиургических искусств, а её мудрость — основа политического общения. Селена — демиург околоземного и восприняла Квирина, когда он посылался вниз на Землю Афиной — Госпожой Провидения.

Прокл много говорит об Афине в «Комментарии к „Тимею“»: она «чистая», «несмешанная», «мудрость», «носительница света», «спасительница», внедряющая частичный ум в целостную мудрость Зевса, «работница» при демиургической деятельности отца, созидательница «прекрасных дел», обладательница «умной красоты», «вершина и единение» демиургической мудрости.

В «Платоновской теологии» Прокл рассматривает трёх Афин (из числа умных богов, водительствующих богов и свободных богов):

• Афина I (из VII книги «Законов» Платона) возглавляет триаду куретов — спутников умной монады Афины, которой соответствует всесовершенство и чистота.
• Афина II (из платоновских «Тимея» и «Кратила») является третьим членом живородящей триады (наряду с Артемидой I и Персефоной II) и именуется Афиной Коровой, то есть божественным и чистым умом, живородящей монадой; мудрость — символ Афины и высшая добродетель.
• Афина III входит как второй член (наряду с Гестией и Аресом I) в стражническую и непоколебимую триаду свободных богов из числа двенадцати, упомянутых в «Федре».

Афина в литературе и искусстве

В античной литературе

Ей посвящены XI и XXVIII гимны Гомера, V гимн Каллимаха, XXXII орфический гимн, VII гимн Прокла и прозаический «Гимн к Афине» Элия Аристида. Действующее лицо трагедий Эсхила «Эвмениды», Софокла «Эант», Еврипида «Ион», «Умоляющие», «Троянки», «Ифигения в Тавриде», Псевдо-Еврипида «Рес».

• В «Эвменидах» Эсхила Афина появляется в третьем эписодии, следует её диалог с предводительницей хора эриний и с Орестом (397—489). В четвёртом эписодии действуют Афина, Аполлон, Орест и эринии (567—584, 674—710, 734—753). Афина открывает суд и произносит речь об учреждении Ареопага. Коммос и эксод содержат диалог Афины и хора (777—1047), и Афина водворяет в Аттике грозных богинь.
• Афина действует в прологе трагедии Софокла «Аякс» (1-134), беседуя с Одиссеем и Аяксом.
• В эксоде трагедии Еврипида «Умоляющие» появляется Афина и произносит речь, давая указания Тесею о заключении союза с Аргосом.
• В трагедии «Троянки» Афина беседует с Посейдоном.
• В эксоде трагедии «Ифигения в Тавриде» Афина дает указание Оресту построить храм для изваяния Артемиды в Галах, Ифигения же назначена жрицей в Бравроне.
• В эксоде трагедии «Ион» Афина предсказывает будущее ионийцев.

В романизированной мифографии

По излагаемому Диодором пересказу сочинения Дионисия Скитобрахиона, не имеющему точных параллелей в других источниках, Афина родилась из земли близ реки Тритон в Ливии. Аммон поручил Афине охранять ребёнка Диониса.

Афина была девой, отличалась в искусстве войны и убила чудовище Эгиду. Эгида была порождена Геей, извергала огонь и выжгла землю во Фригии, а также многие леса вплоть до Индии, и Афина убила её и натянула кожу себе на грудь. Разгневанная смертью Эгиды Гея послала гигантов против богов, но они были разбиты Зевсом, Афиной, Дионисом и другими богами.

Афина создала войско амазонок и командовала ими во время битвы с титанами. Вместе с Зевсом и Дионисом она участвовала и в других войнах.

Знаменитые изображения Афины

В данном подразделе приведены статуи, имеющие значение для истории искусства, более полный перечень содержит статья Храмы и статуи Афины

• «Афина Промахос», (Фидий; не сохр.) — V в. до н. э. Огромная статуя женщины, замахивающейся копьем, была установлена на Афинском Акрополе, и золотое копье, сияющее на солнце, было видно издалека. Название переводится как «передовой боец». Не сохранилась. Копия, вероятно — «Афина Медичи»[www.goddess-athena.org/Museum/Sculptures/Alone/Athena_Medici_x.htm] в Лувре.
• «Афина Парфенос», (Фидий; не сохр.) — 438 г до н. э. Была установлена в Афинском Парфеноне, внутри святилища и представляла собой богиню в полном вооружении, с копьем, щитом и шлемом, со статуэткой Ники[www.perseus.tufts.edu/cgi-bin/image?lookup=Perseus:image:1987.03.0008] в руке. Наиболее полной копией считается т. н. «Афина Варвакион» (Национальный музей, Афины), мрамор.
• «Афина Лемния», (Фидий) — ок. 450 г до н. э. Бронзовая статуя была установлена на Акрополе, сохранилась в мраморных копиях. Изображает богиню, опирающуюся на копье и задумчиво глядящую на шлем в руке [www.goddess-athena.org/Museum/Sculptures/Alone/Lemnia/index.htm].
• скульптурная группа «Афина и Марсий» (Мирон)
• К более раннему периоду относится скульптурный ансамбль западного и восточного фронтонов храма Афины Афайи на острове Эгина.
• «Афина из Веллетри»[www.goddess-athena.org/Museum/Sculptures/Alone/Velletri/index.htm] в Лувре.
• «Афина Джустиниани». Копия оригинала 4 в. до н. э. Ватиканские музеи

Афина в античной живописи

• Картина Клеанфа «Рождение Афины», находилась в святилище Артемиды Алфионии в Олимпии.
• Афина изображена на картине Марафонского боя в Пёстрой стое.
• Антифил (третья четверть IV века) написал картину «Александр и Филипп с Афиной». Полагают, что они были изображены на колеснице, которой правит Афина.
• Живописец Фамул, расписывавший Золотой дворец Нерона, создал картину «Афина», изображенная на которой богиня смотрела на смотрящего с любой точки.

Образ в Новое время

В западноевропейской живописи Афина была менее популярна, чем Афродита-Венера («Паллада и кентавр» Боттичелли, «Суд Париса» Кранаха, Рубенса и т. д.). Она изображалась по преимуществу в произведениях аллегорического характера, многофигурных композициях (напр. «Минерва побеждает невежество» Б. Спрангера, «Победа добродетели над грехом» А. Мантеньи). Изображалась вместе с Марсом-Аресом («Минерва и Марс» Тинторетто, Веронезе). В скульптуре — редко (Сансовино).

Предположительно, знаменитая загадочная картина Диего Веласкеса «Пряхи» иллюстрирует миф об Афине и Арахне.

В музыке

Немногочисленные аллегорические оперы 17-18 вв.:

• «Рождение Афины» А. Драги,
• «Минерва» Р. Кайзера,
• «Паллада и Марс» М. Гримани,
• «Паллада Торжествующая» Ф. Б. Конти;
• кантаты «Спор Паллады и Венеры» Л. Кальдары,
• «Паллада» П. В. Гульельми.

В современной музыке:

• Упоминается в песне «Небо над Днепром» Океана Эльзы(2010 г.)

В астрономии

В честь Афины назван астероид (881) Афина, открытый в 1917 году.

Источники для изучения Афины

Обзорные статьи

• Обнорский Н. П.,. Паллада Афина // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Лосев А. Ф. [web.archive.org/web/20050321050231/istormif.boom.ru/A/afina.htm Афина] // Мифы народов мира: Энциклопедия. В 2 т. М., 1991—1992. Т.1. С.125-129
• Любкер Ф. Реальный словарь классических древностей. / Пер. с нем. В 3 т. Т.3. С.13-14.
• Элиаде М. История веры и религиозных идей, § 94. / Пер. с фр. В 3 т. Т.1. М., 2001. С.256-258, 416—417.
• Грейвз Р. Мифы древней Греции. / Пер. с англ. ([orel.rsl.ru/nettext/foreign/graves/graves/8-27/8.htm Гл. 8 (Рождение Афины)]; [orel.rsl.ru/nettext/foreign/graves/graves/8-27/25.htm Гл. 25 (Происхождение и деяния Афины)].
• Зайцев А. И. Греческая религия и мифология. М.-СПб, 2005. С.90-96.

Исследования

• Лосев А. Ф. Афина Паллада. // Лосев А. Ф., Тахо-Годи А. А. Греческая культура в мифах, символах и терминах. СПб, 1999. С.227-328 (статья впервые опубликована в 1953 году, в примечаниях: Лосев 1999)
• [kogni.narod.ru/coronis.htm Протопопова И. Афина-Коронида и третья птица из трагедии Еврипида «Ион»]
• [www.centant.pu.ru/sno/lib/lat/2/4-16-1.htm В. В. Латышев. Афинские праздники]

Из последних исследований:

• Susan Deacy, Athena. Gods and Heroes of the Ancient World. London/New York: Routledge, 2008. Pp. xviii, 175; figs. 19. ISBN 978-0-415-30066-7. ([bmcr.brynmawr.edu/2009/2009-02-08.html рецензия])
• Susan Deacy, Alexandra Villing (ed.), Athena in the Classical World. Leiden: Brill, 2001. Pp. 435. ISBN 90-04-12142-0. ([bmcr.brynmawr.edu/2002/2002-03-11.html рецензия])

Античные первоисточники

• Античная мифология с античными комментариями к ней. / Сост. и комм. А. Ф. Лосева. Харьков-М., 2005. С.583-632 (раздел об Афине)
• [www.theoi.com/Olympios/Athena.html Большая подборка английских переводов источников на theoi.com] (англ.)
• [web.uvic.ca/grs/department_files/classical_myth/gods/athene_t.html Менее заметная англоязычная подборка античных источников]

Объекты, названные в честь Афины

• Сычи — родовое название Athene.
• см. также Афина (значения).

Дополнительные ссылки

• [www.hellados.ru/texts/athena.php Афина на hellados.ru]
• [psylib.org.ua/books/bolen01/txt05.htm Дж. Болен. АФИНА: богиня мудрости и ремесел, стратег и дочь своего отца]
• [www.goddess-athena.org/ Англоязычный сайт об Афине]
• [www.goddess-athena.org/Museum/Sculptures/index.htm Галерея иконографических типов с большим количеством материала]
• [web.uvic.ca/grs/department_files/classical_myth/gods/athene_i.html Галерея]
• [www.softassteel.com/myth/story3/ Галерея изображений рождения Афины]
• [community.livejournal.com/maskaron_spb/63237.html Афина в городской скульптуре Санкт-Петербурга]
• Бартош Н. Ю. [actual-art.spbu.ru/testarchive/10371.html Образ Афины в изобразительном искусстве и литературе модерна] // Актуальные проблемы теории и истории искусства: сб. науч. статей. Вып. 5. / Под ред. С.В. Мальцевой, Е.Ю. Станюкович-Денисовой, А.В. Захаровой. – СПб.: НП-Принт, 2015. С. 711–720. – ISSN 2312-2129

Отрывок, характеризующий Афина

В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.