Афинские демократические войны

Афинские демократические войны
Дата	510-е — 506 до н. э.
Место	Аттика, Эвбея
Итог	Победа Афин
Противники
Древние Афины Спарта, Пелопоннесский союз, Фивы, Халкида
Командующие
Клисфен Клеомен I Демарат Исагор
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Афинские демократические войны — борьба афинян против тирании Писистратидов, олигархии и иностранной интервенции.

Тирания Писистратидов

Тирания Писистрата и его сыновей была сравнительно мягкой, правители старались не озлоблять народ и аристократию, и даже представителей враждебных родов допускали к занятию высших государственных должностей. Так глава семьи Алкмеонидов Клисфен был в 524 до н. э. архонтом.

После убийства Гиппарха Гармодием и Аристогитоном его брат Гиппий усилил репрессии против оппозиции, по словам Аристотеля, он, «мстя за брата, многих перебил и изгнал и вследствие этого стал всем внушать недоверие и озлобление». Противники режима из числа аристократов были вынуждены эмигрировать, в частности, Алкмеониды перебрались из Афин в Дельфы.

Как полагают, после того как персы в 514—513 до н. э. заняли фракийское побережье, Писистратиды лишились своих золотых рудников, которые приносили большие доходы и позволяли не обременять афинское население податями. Теперь положение изменилось, и в результате тирания становилась все менее популярной.

Поражение Алкмеонидов

Алкмеониды пытались своими силами свергнуть Гиппия, предприняли, по словам Аристотеля, несколько попыток, но всякий раз терпели неудачу. О наиболее значительной попытке упоминает также Геродот. Проникнув на территорию Аттики, противники тирании укрепились в местечке Липсидрий на Парнефе, куда к ним подтянулись сторонники из города, но через некоторое время потерпели жестокое поражение от войск тирана и бежали за границу.

Об этом поражении позднее распевали песенку:

Ах, Липсидрий, ах, друзей предатель!
Ты каких воителей отважных
Погубил там — знать-то все какую.
Впрямь они там род свой оправдали!

— Аристотель. Афинская полития, 19, 3.

Алкмеониды и Дельфийский оракул

Потерпев неудачу, Алкмеониды изменили тактику. Они взяли подряд на строительство нового храма Аполлона в Дельфах и соорудили более пышное здание, чем полагалось по договору, с фасадом из паросского мрамора вместо туфа. Пифию они подкупили и всякий раз когда спартанцы, и государство и частные лица, обращались за пророчеством, оракул добавлял к своему ответу, что они должны освободить Афины.

Через некоторое время спартанцы, хотя и находились в дружбе с Писитратидами, решили не гневить божество и снарядили экспедицию в Аттику. Подобное объяснение перемены политического курса казалось малоубедительным уже в древности, и Аристотель предположил, что на решение свергнуть тиранию повлияли связи Афин с враждебным Спарте Аргосом.

Экспедиция Анхимолия

В 512/511 до н. э. в Аттику была направлена экспедиция во главе с неким Анхимолием, которого Геродот называет «весьма влиятельным человеком». Спартанский отряд отправился морем и высадился в Фалерах. Гиппий был хорошо осведомлен о планах Спарты и успел призвать на помощь своих фессалийских союзников, направивших тысячу всадников во главе с царем Кинеем из Кония.

На Фалерской равнине были вырублены деревья, чтобы конница могла развернуться, и спартанцы сразу после высадки были атакованы, разбиты и с большими потерями отброшены к кораблям, а их предводитель погиб.

Исследователи полагают, что отряд Анхимолия был небольшим, и спартанцы надеялись на поддержку афинских противников Писистратидов.

Поход Клеомена

Ощущая непрочность своего положения, Гиппий начал строительство крепости на побережье, в Мунихии, рассчитывая отсидеться там в случае мятежа, но не успел его завершить до начала нового вторжения.

Поражение Анхимолия нанесло удар по спартанскому престижу, поэтому летом 510 до н. э. была снаряжена новая экспедиция, во главе которой был поставлен царь Клеомен I. На этот раз спартанцы двинулись по суше, фессалийская конница не смогла одолеть гоплитскую фалангу и, потеряв в бою 40 человек, покинула Аттику и вернулась на родину.

Спартанцы и их афинские союзники вступили в Афины, заняли нижний город, а тиран укрылся в Пеларгической крепости, где рассчитывал спокойно дождаться ухода противника. Геродот полагает, что спартанцы и в самом деле вскоре убрались бы восвояси, если бы в руки осаждающих не попали дети Писистратидов, которых тайно пытались вывезти из Аттики в безопасное место.

Свержение тирании. Борьба Клисфена и Исагора

В обмен на освобождение детей Гиппий согласился капитулировать и покинуть Аттику в течение пяти дней. Он уехал в Сигей, где правил его брат Гегесистрат, а в освобожденных Афинах началась борьба за власть между аристократическими группами Клисфена и Исагора, о предках которого Геродот ничего не смог узнать.

Исагор, который, по мнению историков, представлял людей, в прошлом лояльных тирании, взял верх и был избран архонтом на 508/507 до н. э.

Клисфен остался членом ареопага, но эта коллегия состояла, в основном, из людей, занимавших государственные должности при тирании, и не могла стать орудием для борьбы с Исагором. Не видя другого выхода, Клисфен решился на радикальный шаг — он обратился прямо к народу, вероятно, предложив в народном собрании изменить форму государственного устройства, путём введения исономии — политического равноправия, не позволявшего правительству принимать важные решения без одобрения народного собрания.

Архонтом на следующий год был избран некий Алкмеон, предположительно, родственник Клисфена, что означало поражение группировки Исагора. После того, как народное собрание одобрило первые реформы Клисфена, его противник обратился за помощью к Клеомену, с которым со времени осады Афин был связан узами гостеприимства. Говорили также, что его жена состояла в связи со спартанским царем, и кое-кто даже предполагает, что она могла вступить в неё по указанию мужа. Даже если это были пустые сплетни, распускаемые афинянами, они должны были скомпрометировать политику Клеомена.

Ультиматум Клеомена. Интервенция

По совету Исагора Клеомен направил в Афины глашатая с требованием изгнать из города Алкмеонидов и другие семьи, запятнанные «Килоновой скверной».

Очевидно, позиции Клисфена были не слишком надежными и он, не дожидаясь прибытия спартанцев, тайно бежал из города. Около середины лета 507 до н. э. Клеомен с небольшим отрядом вступил в Афины и изгнал еще 700 семей, на которые ему указал Исагор. Затем была предпринята попытка установления олигархии: было объявлено о роспуске совета (Геродот и Аристотель не пишут, какого именно, но предполагается, что совета четырехсот) и передаче всей власти группе из 300 сторонников Исагора.

Осада Акрополя

Это уже была прямая попытка переворота при иностранной поддержке, и совет отказался подчиняться. Объединившись с народом, он выступил против Исагора; тот вместе с Клеоменом укрепился на Акрополе, где был осажден афинянами. На третий день осажденные сдались, Клеомен покинул Афины, а приверженцы Исагора были арестованы и казнены.

Самому Исагору с частью сторонников, вероятно, удалось бежать из Аттики.

Неудачу Клеомена Геродот объясняет в своем характерном стиле, рассказывая об очередном святотатстве, которое совершил страдавший, по его мнению, психическим расстройством спартанец. Якобы он захотел войти в святилище Афины на Акрополе, и жрица пыталась ему помешать, сказав: «Назад, чужеземец из Лакедемона! Не вступай в святилище! Ведь сюда не дозволено входить дорийцам!» А тот возразил: «Женщина! Я — не дориец, а ахеец», и все-таки вошел.

Клисфен и прочие изгнанники были возвращены, после чего в Афинах были проведены демократические преобразования.

Попытка союза с Персией

Опасаясь новой спартанской интервенции, правительство направило послов в Сарды, чтобы заключить союз с Персией. Сатрап Артаферн поставил условием предоставление царю «земли и воды», то есть формальное подчинение, и послы согласились. По словам Геродота, сделали они это на свой страх и риск, и по возвращении «подверглись суровому осуждению». По мнению исследователей, маловероятно, чтобы послы самостоятельно приняли решение отказаться от суверенитета, и более вероятно, что их действия были дезавуированы правительством, так как немедленного спартанского вторжения не произошло.

Коалиционное вторжение

Для свержения афинской демократии Клеомен организовал целую коалицию. По словам Геродота, он намеревался поставить тираном в Афинах Исагора, но о действительной цели похода умалчивал, так как она шла вразрез с традиционной тираноборческой пропагандой Спарты.

Весной 506 до н. э. армия Пелопоннесского союза вторглась в Аттику и заняла Элевсин, беотийцы захватили Эною и Гисии, а халкидяне переправились через пролив и совершали набеги на северо-восточное побережье Аттики.

Афиняне выступили против сильнейшего врага, но когда их войско подошло к Элевсину, коринфяне вышли из коалиции под предлогом того, что война носит несправедливый характер. Действительной причиной, вероятно, было стремление сохранить политическое равновесие по обе стороны от Истма, ибо в случае утверждения в Афинах проспартанского режима Коринф терял преимущества своего ключевого положения.

Спартанскими войсками командовали оба царя, но Демарат вступил в конфликт с коллегой, и вслед за коринфянами отказался участвовать в войне и вернулся домой. Для спартанского правительства это был такой конфуз, что с тех пор совместное командование двух царей было запрещено законом. Остальные члены союза, видя такое несогласие, также вышли из войны.

Война с Фивами и Эвбеей

Избавившись от спартанской угрозы, афиняне двинулись войной на Халкиду. Беотийцы поспешили на помощь союзникам и подошли к Эврипу. Афинское войско, узнав об этом, развернулось и атаковало их, полностью разгромив, нанеся большие потери и взяв в плен 700 человек. В тот же день они форсировали пролив и учинили халкидянам такой разгром, что смогли вывести на земли олигархов-гиппоботов (Геродот поясняет, что так называют халкидских «толстопузов») 4000 своих клерухов.

Было захвачено множество пленных, которые присоединились к беотийцам. Позднее все они были отпущены за выкуп в две мины, а оковы, что с них сняли, афиняне повесили на акрополе. На десятую часть выкупа Афине посвятили медную квадригу, поставленную при входе в Пропилеи. На её базе была помещена эпиграмма:

Ἡρόδοτος. Ε, 77	Перевод Г. А. Стратановского
ἔθνεα Βοιωτῶν καὶ Χαλκιδέων δαμάσαντες παῖδες Ἀθηναίων ἔργμασιν ἐν πολέμου, δεσμῷ ἐν ἀχλυόεντι σιδηρέῳ ἔσβεσαν ὕβριν· τῶν ἵππους δεκάτην Παλλάδι τάσδ᾽ ἔθεσαν.	Рать беотян и халкидян совместную мы укротили, Гордых афинян сыны, подвигом бранным своим. Мрачной темницей и цепью железной их буйство смирили И десятину Палладе сих посвятили коней.

Фрагмент от этой базы, с частично сохранившейся надписью, уцелел после того, как статуя погибла во время персидского нашествия, и был обнаружен археологами.

После победы могущество Афин стало быстро возрастать, и Геродот объясняет это преимуществами демократического строя.

Ясно, что равноправие для народа не только в одном отношении, но и вообще — драгоценное достояние. Ведь, пока афиняне были под властью тиранов, они не могли одолеть на войне ни одного из своих соседей. А теперь, освободившись от тирании, они заняли безусловно первенствующее положение. Поэтому, очевидно, под гнетом тиранов афиняне не желали сражаться как рабы, работающие на своего господина; теперь же после освобождения каждый стал стремиться к собственному благополучию.

— Геродот. V, 78

.

Пролог греко-персидских войн

Фиванцы попытались взять реванш за поражение, испросили совета у Дельфийского оракула, но не смогли его истолковать и снова были разбиты. Единственное, чего они достигли — втянули Эгину в необъявленную войну с Афинами.

Спартанцы, наблюдая за происходящим, опасались дальнейшего роста афинского могущества и предложили своим союзникам восстановить у власти Гиппия, которого в 504 до н. э. специально вызвали из Сигея и пригласили на собрание союза. По словам Геродота, Спарту побуждало к действию еще одно обстоятельство: Клеомен обнаружил на акрополе сборник оракулов, который составили Писистратиды, и они, якобы, предрекали спартанцам в будущем большие бедствия от афинян.

Однако, попытка создать новую коалицию наткнулась на решительное противодействие коринфского представителя Сокла, к которому присоединились и другие члены союза. Гиппий в ответ изрек мрачное пророчество, предупредив коринфян, что они будут иметь от Афин больше неприятностей, чем кто-либо другой. «Так мог говорить Гиппий потому, что никто на свете не знал так точно прорицаний оракулов, как он».

Ничего не добившись, бывший тиран направился ко двору Артаферна и начал настраивать персов против афинян. Те также отправили послов в Сарды, и сатрап потребовал, чтобы они приняли Гиппия назад. По словам Геродота, отказавшись, они «твердо решились открыто воевать с персами».

Литература

• Джеффери Л. Г. Греция перед персидским вторжением // Кембриджская история древнего мира. Т. IV. Персия, Греция и западное Средиземноморье. Около 525—479 гг. до н. э.. — М.: Ладомир, 2011. — ISBN 978-5-86218-496-9.
• Оствальд М. Реформы Клисфена // Кембриджская история древнего мира. Т. IV. Персия, Греция и западное Средиземноморье. Около 525—479 гг. до н. э.. — М.: Ладомир, 2011. — ISBN 978-5-86218-496-9.
• Суриков И. Е. Античная Греция. Политики в контексте эпохи: архаика и ранняя классика. — М.: Наука, 2005. — ISBN 5-02-010347-0.

Отрывок, характеризующий Афинские демократические войны

– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.