Афонин, Иван Михайлович

Иван Михайлович Афонин
Дата рождения	20 апреля 1904(1904-04-20)
Место рождения	дер. Крешнево, Весьегонский уезд, Тверская губерния
Дата смерти	16 января 1979(1979-01-16) (74 года)
Место смерти	Москва
Принадлежность	СССР СССР
Род войск	кавалерия пехота
Годы службы	1926—1968
Звание
Командовал	469-й стрелковый полк 333-я стрелковая дивизия 300-я стрелковая дивизия 18-й гвардейский стрелковый корпус 123-й стрелковый корпус 14-я армия
Сражения/войны	Бои на Халхин-Голе Великая Отечественная война Советско-японская война
Награды и премии	Иностранные награды:

Ива́н Миха́йлович Афо́нин (20 апреля 1904 года, деревня Крешнево, Тверская губерния — 16 января 1979 года, Москва) — советский военный деятель, Генерал-лейтенант (29 мая 1945 год). Герой Советского Союза (28 апреля 1945 года). 19 августа 1945 года, в ходе советско-японской войны, пленил императора Маньчжоу-Го Пу И.

Начальная биография

Иван Михайлович Афонин родился 20 апреля 1904 года в деревне Крешнево ныне Весьегонского района Тверской области в семье крестьянина.

Работал председателем сельсовета.

Военная служба

Довоенное время

В ноябре 1926 года был призван в ряды РККА и направлен красноармейцем в 26-й артиллерийский дивизион (2-я артиллерийская дивизия), а в октябре 1927 года был направлен на учёбу в Борисоглебскую кавалерийскую школу.

В 1928 году вступил в ряды ВКП(б).

После окончания школы в 1929 году был направлен в 51-й кавалерийский полк (Украинский военный округ), где был назначен на должность командира кавалерийского взвода, а затем — на должность командира взвода полковой школы.

После окончания курсов переподготовки начсостава при Объединённой военной школе имени ВЦИК в Москве с октября 1932 года временно исполнял должность начальника 6-го отделения штаба 9-й кавалерийской дивизии (Украинский военный округ), а затем был назначен на должность помощника командира отдельного кавалерийского эскадрона 51-й стрелковой дивизии.

В апреле 1933 года был направлен на учёбу в Военной академии имени М. В. Фрунзе, после окончания которой с октября 1936 года временно исполнял должность начальника оперативного отдела штаба 1-й армейской группы, находясь на которой, с июля по сентябрь 1939 года, принимал участие в боевых действиях на Халхин-Голе.

С декабря 1939 года Афонин исполнял должность помощника начальника и временно исполнял должность начальника специальной группы для особых поручений при командующем войсками Одесского военного округа, в сентябре 1940 года был назначен на должность старшего помощника инспектора пехоты штаба этого же округа, в феврале 1941 года — на должность старшего адъютанта начальника Генерального штаба РККА, а в марте того же года — на должность командира 469-го стрелкового полка (150-я стрелковая дивизия, Одесский военный округ).

Великая Отечественная война

С началом войны Афонин находился на прежней должности. Полк под его командованием принимал участие в ходе приграничного сражения на Южном фронте.

С 9 сентября 1941 года Афонин исполнял должность командира 333-й стрелковой дивизии в составе Северо-Кавказского военного округа. С января 1942 года дивизия в составе 9-й армии Южного фронта принимала участие в боевых действиях в районе города Изюм.

В апреле был назначен на должность начальника штаба 5-го кавалерийского корпуса, который вскоре принимал участие в ходе Донбасской оборонительной операции. 22 июня Афонин в бою на Северском Донце был ранен, после чего был направлен на лечение в военный госпиталь города Камышин, где в теле Афонина было обнаружено четыре осколка.

После излечения в августе был назначен на должность командира 300-й стрелковой дивизии в составе Южно-Уральского военного округа, которая в октябре была включена в состав 5-й ударной, а затем 2-й гвардейской армий Сталинградского фронта, после чего принимала участие в ходе Сталинградская битва.

С февраля 1943 года Афонин состоял в распоряжении Маршала Советского Союза Г. К. Жукова для особо важных оперативных поручений, после чего выезжал в районы демянского выступа и Белгорода.

17 апреля 1943 года был назначен на должность командира 18-го гвардейского стрелкового корпуса, который вскоре принимал участие в ходе Курской битвы и освобождении Левобережной Украины, а затем в Киевских оборонительной и наступательной операциях. В 1944 году корпус под командованием генерал-майора Афонина принимал участие в Житомирско-Бердичевской, Ровно-Луцкой, Проскуровско-Черновицкой, Львовско-Сандомирской, Восточно-Карпатской, Карпатско-Ужгородской и Будапештской наступательных операций, а также при освобождении городов Шепетовка, Изяслав, Монастыриска, Тлумач, Станислав и Будапешт.

12 апреля 1944 года Афонин собственноручно расстрелял начальника разведки 237-й стрелковой дивизии майора Андреева. По этому поводу начальник Главного управления кадров Красной Армии генерал-полковник Ф. И. Голиков писал секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову 30 апреля 1944 года:

Маршал Советского Союза тов. Жуков (шифровкой № 117396 от 28 апреля с. г.) донес на имя Народного комиссара обороны Маршала Советского Союза тов. Сталина о собственноручном расстреле командиром 18 стрелкового корпуса генерал-майором начальника разведывательного отдела 237 стрелковой дивизии майора Андреева.
Представляю Вам по этому вопросу копию моего доклада на имя тов. Сталина.

Сталину же Голиков сообщал днём раньше, 29 апреля:

Маршал Жуков Вам донес о собственноручном расстреле командиром 18 стрелкового корпуса генерал-майором Афониным начальника Разведывательного отдела 237 стрелковой дивизии майора Андреева (корпус Афонина входил в 1-й Украинский фронт, которым командовал Жуков).

Несмотря на то, что этот самочинный расстрел был совершен 12 апреля с. г., донесение было сделано только 28 апреля, то есть через 16 суток. Вопреки ходатайства маршала Жукова — не предавать Афонина суду Военного трибунала, а ограничиться мерами общественного и партийного воздействия, я очень прошу Вас предать Афонина суду.

Если, вопреки всем уставам, приказам Верховного Главнокомандования и принципам Красной Армии, генерал Афонин считает для себя допустимым ударить советского офицера, то едва ли он вправе рассчитывать на то, что каждый офицер Красной Армии (а тем более боевой) может остаться после такого физического и морального оскорбления и потрясения в рамках дисциплины, столь безобразно и легко нарушенной самим генералом.

К тому же после убийства Андреева, едва ли можно принять на веру ссылку генерала Афонина на то, что Андреев пытался нанести повторный удар и вел себя дерзко. Что же касается положительных качеств генерала Афонина, из-за которых маршал Жуков просит последнего не судить, то генерал-полковник Черняховский дал мне на днях на Афонина следующую характеристику (устно): легковесный, высокомерный барин, нетерпимый в обращении с людьми; артиллерии не знает и взаимодействия на поле боя организовать не может; не учится; хвастун, человек трескучей фразы.

Тов. Черняховский (командующий 60-й армией, в которую входил корпус Афонина) (по его словам) все это высказывал об Афонине лично маршалу Жукову.

У маршала Жукова Афонин работал порученцем в начале 1943 года и в штабе группы на Халхин-Голе.

С января 1945 года Афонин находился на излечении в госпитале после тяжёлого ранения, полученного им в передовых порядках войск при штурме Будапешта, и после выздоровления с апреля того же года командовал этим же корпусом, который принимал участие в Братиславско-Брновской и Пражской наступательных операций.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 28 апреля 1945 года за образцовое командование стрелковым корпусом в боях против немецко-фашистских захватчиков и проявленные при этом личное мужество и героизм гвардии генерал-майору Ивану Михайловичу Афонину присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».

В день парада Победы на Красной площади генерал-лейтенант Афонин командовал сводным полком 2-го Украинского фронта.

В июле 1945 года корпус был передислоцирован на Дальний Восток, где вскоре принял участие в советско-японской войне в ходе Хингано-Мукденской наступательной операции. За участие в операции корпус был награждён орденом Красного Знамени. 19 августа 1945 года генерал Иван Михайлович Афонин с батальоном автоматчиков на самолётах до подхода к городу соединений Забайкальского фронта неожиданно для противника приземлился на аэродроме Мукдена, где пленил императора Пу И вместе с его свитой, а также обеспечил успешное вхождение войск Р. Я. Малиновского в Мукден.

Послевоенная карьера

После окончания войны генерал-лейтенант Иван Михайлович Афонин находился на прежней должности.

В мае 1946 года был направлен на учёбу в Высшую военную академию имени К. Е. Ворошилова, после окончания которой с отличием в марте 1948 года был назначен на должность начальника оперативного управления — заместителя начальника штаба Белорусского военного округа, в мае 1949 года — на должность помощника командующего 1-й Отдельной Краснознамённой армией (Дальневосточный военный округ), в сентябре 1951 года — на должность командира 123-го стрелкового корпуса (Приволжский военный округ), в июне 1954 года — на должность первого заместителя командующего войсками Западно-Сибирского военного округа, а в ноябре 1956 года — на должность командующего 14-й армией (Одесский военный округ). В мае 1960 года Афонин был освобожден от занимаемой должности, после чего был направлен на преподавательскую работу в Высшую военную академию имени К. Е. Ворошилова, где был назначен на должность заместителя начальника, а затем — на должность старшего преподавателя кафедры тактики высших соединений.

Генерал-лейтенант Иван Михайлович Афонин в июне 1968 года вышел в отставку. Умер 16 января 1979 года в Москве. Похоронен на Кунцевском кладбище (участок 9-3).

Награды

• Медаль «Золотая Звезда» (28.04.1945);
• Два ордена Ленина (1944, 28.04.1945);
• Четыре ордена Красного Знамени (29.09.1939, 27.08.1943, 8.09.1945, 5.11.1946);
• Два ордена Суворова 2 степени (31.03.1943, 17.10.1943);
• Орден Богдана Хмельницкого 2 степени (10.01.1944);
• Орден Красной Звезды;
• Медали;

• Иностранные награды:
  • Орден Красного Знамени (МНР, 10.10.1939);
  • Иностранные медали.

Почётные звания

• Почётный гражданин города Ужгород.

Литература

• Коллектив авторов. Великая Отечественная: Комкоры. Военный биографический словарь / Под общей редакцией М. Г. Вожакина. — М.; Жуковский: Кучково поле, 2006. — Т. 1. — С. 57—58. — ISBN 5-901679-08-3.
• Сталинградская битва. Июль 1942-февраль 1943: энциклопедия / под ред. М. М. Загорулько. — 5-е изд., испр. и доп. — Волгоград: Издатель, 2012. — С. 55. — 800 с.

Ссылки

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=7819 Афонин, Иван Михайлович]. Сайт «Герои Страны».

• [history.tver.ru/sr/Hero2/AIM.htm «Афонин Иван Михайлович».] «Тверская земля в военной истории России» — сайт Тверского Военно-Исторического Интернет-Центра.
• Ю. Голышев. [toz.khv.ru/print.php?page=23077&date_id_num=2005-07-20&year=2005&month=07&day=20 «Как пленили Пу И»] «Тихоокеанская звезда», Хабаровск, 20 июля 2005 г.

Отрывок, характеризующий Афонин, Иван Михайлович

Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.