Ацис и Галатея (балеты)

А́цис и Галате́я – балеты на мифологический сюжет из поэмы Овидия «Метаморфозы».

Сюжет

Сюжет балета основан на античном мифе о несчастной любви Галатеи и Ациса (иногда латинизированное имя передаётся как Атис, в греческом варианте Акид). Сценаристы использовали сюжет из поэмы Овидия «Метаморфозы». Сама по себе эта латинская поэма является результатом многовекового развития мифологической традиции в античной литературе. Поэма является сборником мифических любовных историй, приводящих к превращению кого-то из героев, то есть метаморфозе. Морская нимфа, нереида Галатея и Ацис, сын Фавна и речной нимфы, испытывают взаимное чувство. На беду в Галатею влюбляется циклоп Полифем, существо ужасное и мощное. Он бросает в Ациса скалу, которая его раздавила. Морской бог Нептун, отец Галатеи, по её просьбе превращает кровь Ациса, текущую из-под скалы, в реку, у вод которой нимфа ищет утешения.

Сюжет пользовался большой популярностью. Он представлен на многих живописных полотнах, послужил основой для опер Марка-Антуана Шарпантье, Жан-Батиста Люлли и Георга Фридриха Генделя.

Постановки Гильфердинга

Балетмейстер Ф. Гильфердинг поставил пантомимный балет на музыку И. Хольцбауэра в 1753 году в Вене.

Он повторил свою постановку в Петербурге в Зимнем дворце. Композитором и дирижёром был И. Старцер, сценарий П. Гранже. По одним источникам спектакль был 6 февраля 1764 года. Балет исполняли придворные: Гимен - великий князь Павел Петрович, Ацис – принц Курляндский, Галатея - графиня Е. Сиверсова, Полифем - князь Борятинский. Амур - С. А. Олсуфьев, пастухи и пастушки танцующие - фрейлина княжна М. Хованская, графиня Е. Бутурлина, фрейлины Хитрово, Дараганова, князь И. Несвицкий, шталмейстер Л. Нарышкин, г-н Цоллер. Пастух поющий - шталмейстер Нарышкин. Пастушка поющая - фрейлина Дараганова.

Постановка Новерра

Ж. Ж. Новер поставил в 1772 году в Вене балет в 3 актах на музыку композитора Ф. Аспельмайра.

Постановки Дидло

Шарль Дидло впервые поставил пасторальный балет в 1 акте в Лондоне 15 июня 1797 года на музыку композитора Босси.

После возвращения в Россию он поставил анакреонтический балет в 2 актах на музыку композитора К. А. Кавоса 30 августа 1816 года на сцене Большого театра в Петербурге. Спектакль оформили художники Д. А. Корсини и Кондратьев. Партии исполняли Галатея – А. И. Истомина, Ацис – А. С. Новицкая, Полифем – Огюст, Амур – В. А. Зубова, Венера - М. Н. Иконина, Аполлон - Я. Люстих, Флора – Н. Никитина. Аспазия – А. А. Лихутина.

Постановка Иванова

Одноактный балет в Мариинском театре был поставлен 21 января 1896 года балетмейстером Львом Ивановым на музыку дирижёра театра, чеха по национальности, Андрея Кадлеца, по сценарию В. И. Лангаммера. Спектакль оформили художники В. Перминов, Е. П. Пономарев, дирижировал Р. Е. Дриго. Партии исполняли Полифем – Н. С. Аистов, Галатея – Л. А. Рославлева, Ацис – С. Г. Легат. Гименей – О. И. Преображенская, Амур – В. А Трефилова.

Постановка Фокина

Хореографический дебют балетмейстера состоялся 20 апреля 1905 года на сцене Мариинского театра. Спектакль ставился на ту же музыку Кадлеца и тот же сценарий, что и балет Иванова, но был принципиально новым по хореографии. Это был экзаменационный спектакль Петербургского театрального училища, в котором М. М. Фокин вёл женский класс.

Впервые взявшись за постановку, М. М. Фокин решил реализовать в ней новые хореографические идеи. В частности он думал о приближении танцев и пластики к античным прототипам. В этой связи он серьёзно работал в Публичной библиотеке. Заведующий художественным отделом библиотеки, известный критик В. В. Стасов, заинтересовался читателем с необычными запросами и познакомился с Фокиным, узнав о его замыслах, он посоветовал молодому балетмейстеру многие редкие издания. Однако администрация училища, узнав о необычности постановки, запретила Фокину излишние новации. Мотив этого запрета был очевиден – учащиеся должны на экзамене показать то, чему их учили, то есть классический балетный танец. Фокин был вынужден подчиниться этому очевидному аргументу.

Однако некоторые новшества всё-таки были реализованы. Были приближены к античным образцам костюмы актёров. Фокин решительно отказался от свойственных классическому балету симметричных построений, он также стремился расположить актёров в нескольких уровнях, используя сидящие и лежащие на полу позы. Ограниченно и осторожно были введены некоторые новшества в мимическую игру, жестикуляцию. Однако в целом балет смотрелся как вполне продолжающий классические традиции.

В балете приняли участие ученицы из класса М. Фокина, мужские партии исполняли ученики Михаила Обухова: Галатея – М. Н. Горшкова, Ацис – Ф. В. Лопухов, Полифем – А. А. Облаков, Гименей – Е. А. Смирнова. Амур – Л. В. Лопухова.

Литература

Г.Н. Добровольская Ацис и Галатея в книге Балет: энциклопедия. / Гл. ред. Ю. Н. Григорович.- М.: Советская энциклопедия, 1981.- 623 стр. с илл.

Ю. А. Бахрушин. История русского балета. — Л.- М.: Советская Россия, 1965. — 249 с.

В. М. Красовская. Русский балетный театр начала XX века. — М., 1971-1972.

Михаил Фокин. «Против течения» = Сценарии и замыслы балетов. Статьи, интервью и письма / Ю.И.Слонимский, Г.Н.Добровольская, П.С.Линде, А.Г.Мовшенсон, Н.П.Ренэ-Рославлева, Г.В.Томсон. — переводы: Л.А.Линькова, Ю.А.Добровольская, В.М.Павлоцкий. — Петербург: "Искусство", 1981. — Т. 2-е издание. — 510 с. — 30 000 экз.

Отрывок, характеризующий Ацис и Галатея (балеты)

– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.