Ашуг

Ашу́г (ашик) (азерб. Aşıq, арм. Աշուղ, перс. عاشیق‎) — народный певец-поэт у азербайджанцев и армян, а также других народов Закавказья. Является эквивалентом менестреля в английской и трубадура во французской средневековой традиции. В азербайджанской музыкальной традиции ашуг аккомпанирует себе на сазе, играя также под музыку балабана и дафа; в армянской — на таре, кеманче, сантуре, кануне, сазе и кемани

Название

Слово «ашуг» имеет арабское происхождение, и впервые появляется в литературе в XV веке, заменяя собой более древние термины: тюркский—озан и армянский—гусан. Изначально, оно означало — «страстно любящий, пылающий любовью к божеству», далее перешло в тюркский, а затем и в армянский и грузинский языки, уже со значением «певца-поэта». При этом слово «ашуг» в армянском языке сохранило характерное для юго-западных тюркских языков тяготение к удержанию «у» после слога с «а».

Согласно Этимологическому словарю русского языка Фасмера в русский язык слово "ашуг" пришло из крымско-татарского. Однако как отмечает специалист по тюркским языкам Эрванд Севортян, это предположение ошибочно, ввиду того что приведенные в словаре Фасмера примеры не подходят по значению и фонетике, и поэтому при расшифровке слова надо исключать куманский, крымско-татарский и турецкие языки. Более того, Севортян вслед за Владимиром Гордлевским соглашается с тем что значение слова "ашуг", как "народный певец", было заимствовано турками у армян, а само слово "ашуг" пришло в русский язык из армянского. Такое же мнение высказано в русском этимологическом словаре под редакцией Александра Аникина, где говорится что в русский язык слово "ашуг" пришло из армянского языка (աշուղ ašuġ), а попытки вывести слово из тюркского, неприемлемы. Там же отмечено, что слово "ашуг" и пришедшее из азербайджанского языка слово "ашик" в русском языке имею разные значения: армянское "ашуг" - народный певец, а азербайджанское "ашик" - балалаечник

История

Наиболее ранние сведения о народных певцах-поэтах содержатся в работах армянских историков Мовсеса Хоренаци (V век), Фавстоса Бузанда (IV—V века), Егише (V—VI века) и других. Среди армян подобные поэты-исполнители назывались гусанами (мтруп-гусаны, тагерку). Кроме этого, сведения о народных исполнителях содержатся в огузском сказании «Китаби Деде Коркуд» (не ранее начала XIII века, сохранившиеся письменные памятники должны были быть составлены не ранее XV века). Поэты-исполнители известные под названием озан (или шуара, деде, яншаг) жили и творили среди тюркских народов ещё до появления ислама. Большое влияние на развитие ашугского искусства оказало восхождение на трон, основателя династии Сефевидов, шаха Исмаила I, известного также как Хатаи. Во время восстаний кызылбашей, народные певцы разносили его песни на азербайджанском языке.

В азербайджанской культуре

Музыкально-поэтическое творчество ашугов относится к музыкальной культуре устной традиции. Азербайджанские ашуги аккомпанируют себе на сазе, играя также под музыку балабана и дафа. 3 струны саза азербайджанских ашугов чаще всего настроены в кварто-квинтовом соотношении, что создаёт несложную форму гармонического многоголосия. Профессиональных ашугов разделяют на две категории: ашуги-исполнители и ашуги-поэты.

Ашуги-исполнители, будучи профессиональными сказителями, не занимаются поэтическим творчеством. Благодаря своим индивидуальным способностям и тонкому пониманию специфики родного фольклора они вносят различного рода вариации и изменения в свои дастаны и сказания, особенно в их прозаические формы.

Ашуги-поэты, наоборот, наряду со сказительской деятельностью, занимаются ещё и поэтическим творчеством. В Азербайджане таких ашугов называют устадами, что в переводе с азербайджанского языка означает «выдающийся мастер». Устады имели свои школы, где обучали своих учеников азам ашугского творчества. К устадам можно отнести таких одаренных поэтов, как Ашуг Гурбани (XVI в.), Ашуг Аббас из Туфаргана (XVII в.), Ашуг Валех (XVIII в.), Ашуг Алескер (1821—1926), Ашуг Гусейн из Бозалгана (1875—1949), Ашуг Гусейн Сарачлы и многих других. Они оказали огромное влияние не только на ашугскую поэзию, но и на всю письменную литературу Азербайджана. В своё время среди азербайджанских ашугов было множество армян, в репертуаре которых было большое количество песен на азербайджанском языке. Одним из самых известных азербайджанских ашугов армянского происхождения был Авак Азарьян, творивший на азербайджанском языке.

Репертуар ашугов не ограничивается дастанами; он разнообразен по жанрам и очень конкретен по тематике, всегда заостренной социально. Ашуги знают сказки (нагыл), любовно-лирические песни, песни-восхваления (гёзеллеме), песни нравоучительные (устаднамэ), сатирические. Ашуги сочиняют в таких поэтических формах, как пятистишье (мухеммес) и двустишье (дубэйт), а также широко пользуются стихом, построенным на фонемах, которые не требуют смыкания губ (додах-деймез). Многие ашуги помнили по 50—60 дастанов, десятки рассказов, повестей и сказок (например, знаменитый ашуг Алескер из Гокчи).

В прошлом ашуги выступали в чайханах, караван-сараях, на базарных площадях. В их репертуаре было много прекрасных поэтических образцов. Напевы ашугов музыкально несложны, но являются ритмически чёткими. Эти напевы являются традиционными и передаются из поколения в поколение. При этом одни мотивы предназначаются только для героических стихов, другие — только для лирических. Манера исполнения одних и тех же напевов у разных ашугов различна и зависит от личного вкуса и темперамента. Наиболее распространенным жанром творчества ашугов является любовная лирика. Но самой интересной формой ашугского творчества является музыкально-поэтический турнир — дэйишмэ, участники которого (ашуги) состязаются в загадках, вопросах и ответах. При этом, если один из ашугов не смог ответить в стихотворной форме противнику или не сумел разгадать загадки, победитель имел право на саз побеждённого, а побеждённый тем самым лишался звания ашуга. Ашуги выступали не только соло, но и ансамблями, состоявшими обычно из четырёх исполнителей — ашуга, двух дудукистов и барабанщика. Ашугский ансамбль составляли также саз с балабаном и ударным инструментом.

Искусство ашугов состоит из легко узнаваемых мелодий, которые по отдельности им и вместе известны как ашыг хавасы (азерб. aşıq havası). Репертуар исполнителей содержит около 30 мелодичных типов (всего насчитывается около 100). Эти мелодии проигрываются только на сазе. На торжествах, которые проходят на открытом воздухе, ашуги выступают в ансамблях, где присутствует зурна, нагара или балабан. Определенный жанр игры ашугов носит название хава (азерб. hava), каждая из мелодий которого, содержит: иерархический набор высоты тона, мелодичный диапазон, шаг, предпочтительный настройку формулу каденции. Большинство школ использовали примерно от шести до восьми различных режимов, основная часть из которых заимствована из мугама. Наиболее важными среди них являются раст, сегях, шикастеи фарс и шур моди.. Каждая хава состоит из двух или более отдельных частей. Они повторяются в определенной последовательности, имея при этом возможность вариации. Между этими секциями могут быть вставлены импровизированные проходы.

На четвёртой сессии Комитета по защите нематериального наследия ЮНЕСКО в Абу-Даби (ОАЭ) (осень 2009 г.) было принято решение о внесении азербайджанского ашугского искусства в Репрезентативный список Нематериального культурного наследия ЮНЕСКО.

В Азербайджане

В Азербайджане ашуги являются желанными и почетными гостями и исполнителями на концертах, меджлисах, свадьбах, юбилеях и творческих вечерах.

Репертуар азербайджанских ашугов состоит из коротких лирических стихотворений на любовные, моральные или религиозных темы и длинных лирических или эпических баллад (дастанов). Метраж произведений по большей части слоговой (Barmag , Heja). Наиболее распространенной формой является лирическое стихотворение гошма , которое состоит из четырёх строк содержащих 11 — слогов, или его вариантов, таких как баяты и Мухаммас. Кроме того существуют другие стихотворные формы (тажнис, гейралы, газал и более редкая девани), которые следуют правилам классического стихосложения (аруз).

В Азербайджанской республике ашугское искусство распространено главным образом в Гянджинском (северо-восток, Товуз, Газах), Карабахском и Нахичеванском (юго-запад) районах, а также в Салянском (юг-запад). В иранском Азербайджане - в городах Тебриз, Карадаг, Марага, Хой и Урмия.

В Иране

В Иране имелось два центра ашугов:

• Восточный Азербайджан — в Тебризе, где ашуги чаще всего выступали с двумя другими музыкантами, играющими на балабане и гавале. В восточной части иранской провинции Азербайджан, ашуг и его труппа обычно выступали в жанре лирического стихотворения (ашиг хавасы). Произносимые ими стихи обычно состояли из четверостишия, и, как правило, одиннадцати слогов в строке, а также имели от трех до пяти строф в стихотворение (В Азербайджанской республике и Турции эта форма называется гошма (qošmā)). В Иранском Азербайджане ашуги выполняли короткие стихи другого типа, а также баяты, которые являлись одним из самых исполняемых жанров.
• Западный Азербайджан — в Урмии, ашуги всегда выступали как сольные исполнители. В западной части иранской провинции Азербайджан, отличии от Восточного Азербайджана, у ашугов в предпочтении находился другой жанр, известный как дастан. Дастаны можно грубо разделить на два основных типа: героический эпос, таких как «Кероглу», и романтическая сказка, такая как «Асли и Керем». Дастаны являются более долгим жанром, некоторые из них длились до пятнадцати часов, и последовательно читались в течение нескольких дней. Обычно исполнитель дастанов в разговорной манере рассказывает историю, но когда дело доходит до диалога главных героев, эти части рассказа поются.

Кроме выступлений в кофейнях, ашуги также выступают на свадьбах и на других торжественных мероприятиях. До исламской революции в Иране ашуги регулярно выступали на радио и телевидении в провинциях Западный и Восточный Азербайджан.

В армянской культуре

В армянской литературе термин «ашуг» впервые встречается в XV и XVI веках. Впрочем, как отмечает оксфордский профессор Тео ван Линт, слово встречается уже в одной поэме Костандина Ерзнкаци (ок. 1250—1320), однако рукопись, сохранившая данный отрывок, датируется XVII веком. Тем не менее, Т. ван Линт считает, что слово «ашуг» прекрасно подходит к содержанию поэмы, и возможно является частью оригинального текста . Начиная с XVI века и до наших дней можно проследить развитие от искусства тагов к искусству ашугов. Армянская поэзия ашугов получила особое распространение в XVII—XVIII веках, когда она окончательно слилась с искусством гусанов и тагопевцев. Также как и тагерку с гусанми искусство армянских ашугов пришло из среды простых горожан. Его исполнители играли как для зрителей-аристократов, так и простых людей. Армянские ашуги, имея сходство с гусанами по части социальной роли и профессионального характера, отличались от них по форме и содержанию музыки и некоторым особенностям исполнения. Кроме этого в отличие от выступавших в основном как члены театральной труппы гусанов, ашуги являлись поэтами-одиночками.

Армянские ашуги изначально записывали и воспроизводили своё творчество на различных диалектах армянского языка, но позже перешли на более доступный литературный язык. Многие из армянских ашугов бегло говорили на нескольких языках региона. Помимо армянского, они творили на персидском, османском, грузинском и азербайджанском языках, а иногда в их произведениях использовалось одновременно несколько языков. Ашуги преимущественно использовали классическое стихосложение, которое они подняли на более высокий уровень. Они адаптировали его для удовлетворения потребностей своего языка и идей, создавая новые варианты классических форм ашугского стихосложения и даже новых форм. Особую ценность представляет собой средний «комплекс рифм», расположенный в каждой строке. Ашуги, используя разные технические устройства, часто импровизировали (особенно в соревнованиях). Издавна у армян существовала традиция соревнования между певцами, где ашуги исполняли песни собственного сочинения. После чего выбирался победитель, которому побежденный, признавая превосходство своего соперника, отдавал свой музыкальный инструмент. Прибытие ашуга в село являлось для армян знаменательным событием. Послушать певца-сказителя собирались все жители от мала до велика. Как правило принимали ашуга в самом вестимом ода (зал для собрания мужчин), который заполняли мужчины, а девушкам и женщинам, в виде исключения, по случаю приезда ашуга, разрешалось находиться в помещении располагаясь ближе к выходу

Структура

По мере развития искусства армянских ашугов, внутрижанровые подразделения и формы их песен, их метроритмика, и законы стихосложения приобретают связь с формами восточного стихосложения. В результате этого синтеза образовался стиль армянской ашугской музыки, который примыкая общевосточному, представляет собой самостоятельную ветвь в поэтическом музыкальном выражении. В ашугских композициях поэзия, как правило, более важна, чем сама мелодия. Армянские ашуги в своих произведениях используют много традиционных импровизированных мотивов (их число доходило до 60), имеющих общее свойство с мотивами Ближнего Востока. Но наряду с этим армянские ашуги используют в произведениях свои оригинальные мелодии. Это стало своеобразной национальной чертой. Таким образом, в произведениях армянских ашугов главным были не только стихи (как это принято у других ашугов), но и единая музыкально-поэтическое произведение. Кроме того, с целью сохранить своё авторство, армянские ашуги, упоминая свой псевдоним в последнем куплете каждой песни, утвердили новую ближневосточную традицию.

По сравнению с мелодиями гусанов, произведения армянских ашугов показывали ещё и эмоции, напряжение и пафос. Речитатив, кантилена и танцевальный характер мелодий был более очевидным, чем в крестьянской народной музыке. В мелодиях, как правило, распространяется и широко используется смешивание метров и относительно богатый орнамент. Кроме этого, мелодии имеют индивидуальные особенности, которые могут отражать творческую личность ашуга и его источник народной музыки.

Творчество

Армянские ашуги в своих произведениях использовали личные и социальные сюжеты. Любовь была основной темой, иногда она выражалась гиперболически с трогательной непосредственностью или в поразительных образах. Кроме того, особое внимание уделялось социальным, философским и нравоучительныем темам. Ашугами подчеркивались человеческие добродетели и осуждались отрицательные аспекты жизни общества или жизни отдельных людей. Кроме того в произведениях армянских ашугов встречаются исторические описания, шутки, загадки, а также армянские версии ближневосточных сказок. Со временем в репертуар ашугов вошли темы общественной значимости и национально-освободительной борьбы, после чего возникали новые национальные ашугские сказки. Благодаря художественному воздействию армянских ашугов и их способности выражать национальное самосознание в общих чертах, их песни будучи очень популярными, помогали людям терпеть тягости войны, изгнание и геноцид, а такие песни, как песня ашуга Дживани "Плохие дни будут приходить и уходить" имеют значение, которое больше, чем просто художественное. Кроме этого, армянские ашуги помимо того, что своим творчеством и мастерством увековечили свои национальные традиции, также сыграли важную роль в музыкальной культуре других народов региона.

Школы

Существовали разные школы армянских ашугов, которые имели свои особенные особенные традиции. За названия этих школ были взяты названия их центров: Вагаршапат (Эчмиадзин), Александрополь (ныне Гюмри), Тбилиси, а также школы персидских армян, турецких армян и так далее. Все эти школы отличались друг от друга диалектами армянского языка и манерой выражения, различия присутствовали в поэтической теме и в деталях музыкального стиля, а также в составе, и производительности. В былые времена, по традиции, молодые армянские ашуги едва окончив обучение, должны были совершить паломничество в монастырь Сурб Карапет в Муше (ныне на востоке Турции). Совершая своё путешествие через всю страну, новоиспеченные ашуги должны были познакомиться с жизнью народа, понять вопросы касающиеся нации, и оценить прелесть различных диалектов армянского фольклора. Стихи лучших представителей армянских школ ашугов сохранились в рукописных книгах их авторов, которые позже были напечатаны. Мелодии пережили устную передачу творчества, и с конца XIX-го века они были положены на ноты, а затем опубликованы.

Инструменты

Как и гусаны, армянские ашуги используют музыкальные инструменты, но только струнные:

• Саз — лютня с грушевидным корпусом и длинной шеей, имеющей как правило, от шести до восьми металлических струн, и от десяти до тринадцати ладов.
• Чунгур — четырёх струнная лютня, одна из струн которой (с расположенным на середине шее колоком), короче остальных.
• Тар — лютня с длинной шеей, с телом в форме восьмерки и кожаной декой. Имеющей от 5 до 9, и от 11 до 14 струн.
• Канун — трапециевидная цитра с 24-мя рядами тройных струн при общем их числе 72.
• Сантур — трапециевидная цимбала
• Кеманча — инструмент с тремя или четырьмя струнами и покрытой кожой корпусом, часто красиво оформлены
• Кемани (или Бамбир) — 4х струнный музыкальный инструмент

Армянские ашуги выступают сольно (поют и играют) или совместно с другими музыкантами, которые выполняли важный аккомпанемент. В искусстве армянских ашугов не используется мимика, движение и драматизация.

Известные ашуги

• Аваг
• Аваси (1896—1978)
• Азбар-Адам
• Алы Гызылвенкли
• Арзу Гурбани
• Арзу Мелек
• Асад (1893—1968)
• Ашхен
• Верди (Гехам Тарвердян) (1884—1955)
• Геворг Махуби
• Джамали (Мкртич)
• Джахри
• Дживани
• Ерванд
• Ислам (1875—1950)
• Кямандар
• Лункианос Карнеци
• Миски Бурджи
• Молла Джума
• Муса (1795—1840)
• Наапет Кучак
• Нирани
• Овнатан Нагаш
• Овсеп Никогосян
• Пайцаре (Варшам Трдатян)
• Петрос Капанци
• Ровшан Ибрагимзаде
• Сагайи
• Самира
• Саят-Нова
• Смбат
• Хайат (Сукиас Загриян)
• Хайт
• Хатам
• Хесте Касум
• Чтиганос
• Шаэн (1909-?)
• Шерам (Григор Талян) (1857—1938)
• Ширин (Ованнес Карапетян)

Ашуги в культуре других народов

Ашик-Гариб

См. также

• Ханенде
• Бахши
• Акын

Литература

• Г. Тарведян: «Армянские ашуги».
• Кочарян А., Армянская народная музыка, М.-Л., 1939
• Мсерианц Л. М., Ашуги, Литературная энциклопедия, Изд-во Ком. Акад., 1930.
• В. Кривоносов: «Ашуги Азербайджана», журнал «Советская музыка», 1938, № 4;
• А. Мирахмедов: Избранное, Баку, 1963, в сборнике: «Антология азербайджанской поэзии», том I.

Ссылки

• [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le1/le1-2901.htm АШУГИ // Литературная энциклопедия]

Отрывок, характеризующий Ашуг

– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.