Баал-Хаммон

Баал-Хаммон (bʻlhmn)
Статуя Баал-Хаммона. Музей Бардо, Тунис
Мифология:	Западносемитская мифология
Латинское написание:	Ba'al-Hammon
Связанные персонажи:	Танит

Баал-ХаммонБаал-Хаммон

Баал-Хаммон (финик. bʻlhmn) — божество западносемитской мифологии, один из главных богов карфагенского пантеона.

Происхождение и имя

Божество сиро-финикийского происхождения, возможно, почитавшееся уже в Угарите, а позднее в Пальмире, где его имя засвидетельствовано надписями по меньшей мере с I века до н. э. В Пальмире был отождествлен с местным Баалом, верховным богом оазиса, и фигурирует под именем Бебель-Хамон (Bel-Bel-Hamon).

Значение имени истолковывается по-разному. В 1883 Жозеф Галеви предложил понимать это как «Господин Амана». В 1902 на восточном склоне этого хребта в Зинджирли была обнаружена надпись, датируемая ок. 825 до н. э. и содержащая самое ранее полное имя этого божества.

По другим версиям, это имя может означать «владыка алтаря с благовониями», «владыка хамманов» (священных столбов перед алтарем). По мнению Ю. Б. Циркина и И. Ш. Шифмана, наиболее вероятным значением является «владыка жара» (Шифман сопоставляет имя Хаммон с древнееврейским словом хамма, «солнце»).

По мнению Э. Липинского, имя следует писать как «Баал-Хамон», поскольку удвоение появилось в результате позднейшего отождествления этого божества с Зевсом (Юпитером) Аммоном, почитавшимся в Северной Африке.

Изображения и функции

В Карфаген культ Баал-Хаммона был привезен новой волной переселенцев из Тира в VII—-VI веках до н. э. Бетели с его именем встречаются с VI века до н. э., вскоре появляются изображения бога в типичном переднеазиатском стиле — мощного бородатого старца в длинной, часто плиссированной одежде, восседающего на троне, обычно украшенном керубами. На голове божества высокая коническая тиара с пелериной, либо корона из перьев, правую руку оно поднимает в благословляющем жесте, в левой держит посох с навершием в виде шишки сосны, либо одного или трех хлебных колосьев. Рядом с головой часто помещается солнечный диск, иногда с крыльями, как на египетских барельефах.

Приблизительно с середины V века до н. э. Баал-Хаммон начинает почитаться вместе с Танит, полное имя которой «Таннит перед Баалом», составив с ней божественную пару. В других финикийских колониях (на Мальте, Мотии и в Сардинии) это добавление засвидетельствовано позже — в IV веке до н. э..

Атрибуты свидетельствуют о Баал-Хаммоне как о божестве плодородия и солярном божестве; сосновая шишка — давний символ бессмертия и мужской плодовитости. На гемме VII или VI века до н. э. трон бога стоит на ладье, плывущей по водам подземного океана, на что указывают стебли растений, растущие вниз, следовательно, он может рассматриваться как владыка небесного, земного и поземного мира.

Греки отождествляли его с Кроносом, образ которого в «Теогонии» Гесиода очень похож на хуррито-хеттского Кумарби, отождествлявшегося семитами с богом плодородия Дагоном, тот же, в свою очередь, почитался в Сирии и Ливане как Баал-Хамон, а в эллинистическое время как Кронос.

В римское время отождествлялся с Сатурном, который в италийской мифологии был божеством плодородия; в римских надписях, посвященных Баал-Хаммону, он именуется senex («старец»), frugifer («плодоносный»), deus frugum («бог злаков») и genitor («родитель»). Изображение бога было отчеканено на денарии Клодия Альбина, боровшегося за императорскую власть в 193—197 годах и происходившего из Гадрумета, где в эпоху Августа чеканились монеты с изображением Баал-Хаммона.

Жертвоприношения

Как и Танит, Баал-Хаммону приносились человеческие жертвы, предпочтительно дети.

По сообщению Диодора, в Карфагене находилась гигантская бронзовая статуя Кроноса с длинными руками, достававшими до земли, ладонями вверх и, как полагают, соединенными с телом подъемным механизмом. Жертву, положенную на его руки, идол опускал вниз и она падала в огненную яму.

Современные исследователи полагают, что обряд, известный как молк, мог быть не столь изуверским, как его описывают в популярной литературе, и ребёнка перед сожжением умерщвляли.

У греков карфагенские обычаи вызывали отвращение, и Плутарх сообщает, что тиран Гелон, разгромивший карфагенян в битве при Гимере, специально вписал в мирный договор условие, запрещавшее им впредь приносить своих детей в жертву Кроносу.

Одно из крупнейших жертвоприношений было совершено в 310 до н. э., когда Карфаген был осажден Агафоклом. Свои неудачи пунийцы объясняли отходом от старинного благочестия и тем, что вместо собственных детей уже довольно долгое время богу приносили чужих — купленных и тайно выращенных. Чтобы умилостивить гнев божества в жертву принесли 200 детей из благородных семей, и ещё 300 человек принесли себя в жертву добровольно.

Распространение культа

Баал-Хаммон почитался и в других финикийских и карфагенских колониях на западе Средиземноморья. Страбон упоминает храм Крона в Гадесе, вероятно, такой храм был и в Малаке, на монетах которой над изображением храма стоит надпись šmš («шамаш»).

В Северной Африке культ Баал-Хаммона оставался одним из самых популярных и в римское время; по словам Августина, местные язычники ещё в его время противопоставляли своего Сатурна Христу.

Литература

• Циркин Ю. Б. Карфаген и его культура. — М.: Наука, 1986.
• Циркин Ю. Б. Финикийская культура в Испании. — М.: Наука, 1976.
• Шифман И. Ш. Баал-Хаммон // Мифы народов мира. Том 1. А-К. — М.: Советская Энциклопедия, 1991. — ISBN 5-85270-016-9.
• Липински Э. Пантеон Карфагена // ВДИ. № 3, 1992. — М., 1992.

Отрывок, характеризующий Баал-Хаммон

– Dieul mon Dieu! [Боже! мой Боже!] – страшным шопотом проговорила Анна Павловна.
– Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur d'ame, [Как, мсье Пьер, вы видите в убийстве величие души,] – сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.
– Ah! Oh! – сказали разные голоса.
– Capital! [Превосходно!] – по английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке.
Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей.
– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
– Mais, mon cher m r Pierre, [Но, мой милый Пьер,] – сказала Анна Павловна, – как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
– Я бы спросил, – сказал виконт, – как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement a la maniere d'agir d'un grand homme. [Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.]
– А пленные в Африке, которых он убил? – сказала маленькая княгиня. – Это ужасно! – И она пожала плечами.
– C'est un roturier, vous aurez beau dire, [Это проходимец, что бы вы ни говорили,] – сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
– Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? – сказал князь Андрей. – Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
– Да, да, разумеется, – подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
– Нельзя не сознаться, – продолжал князь Андрей, – Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.

Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
– Ah! aujourd'hui on m'a raconte une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en regale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [Сегодня мне рассказали прелестный московский анекдот; надо вас им поподчивать. Извините, виконт, я буду рассказывать по русски, иначе пропадет вся соль анекдота.]
И князь Ипполит начал говорить по русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
– В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre [горничную], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая.
– Она сказала… да, она сказала: «девушка (a la femme de chambre), надень livree [ливрею] и поедем со мной, за карета, faire des visites». [делать визиты.]
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
– Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
– И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.


Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soiree, [очаровательный вечер,] гости стали расходиться.
Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала: