Бабуриды
Бабуриды или Великие Моголы — династия падишахов Могольской империи (1526—1857), основанная потомком эмира Тимура эмиром Захир ад-дином Бабуром[1]. Название Великие Моголы было дано династии европейцами, ошибочно считавшими её представителей монголами[2].
Содержание
Возвышение династии
Бабуриды были ветвью династии Тимуридов: отец основателя династии Бабура, амир Ферганы Умар-Шейх-мирза, был по отцовской линии внуком Султан Мухаммеда, сына амирзаде Джалал ад-дина Миран-шаха, третьего сына Тамерлана. Мать Бабура, Кутлуг-Нигар-ханым (1459—1505), была дочерью могулистанского правителя Йунус-хана, поэтому по матери Бабур был потомком Чингисхана. В 1494 году Захир ад-дин Бабур унаследовал от своего отца Ферганскую долину, где правил до 1500 года. В 1503 году Бабур женился на своей двоюродной сестре Айше Султан-бегум, третьей дочери тимурида Султан Ахмада-мирзы, которая стала его главной женой.
В 1500—1505 годах Шейбани-хан вытеснил Бабура из Ферганы в Афганистан. В 1504 году Бабур взял Кабул, который стал столицей его нового государства. В 1526 году Бабур включил в состав своего государства территорию Делийского султаната и принял титул падишаха. Новое государство получило у европейских современников название империи Великих Моголов (или Могольской империи). Сын и наследник Бабура, падишах Хумаюн, в 1540 году вынужден был уступить Северную Индию афганской династии Суридов. Через 15 лет ему удалось вернуть себе власть над Северной Индией и восстановить Могольскую империю.
Следующие 150 лет стали периодом невиданного расцвета и могущества государства Бабуридов, территория которого постепенно распространялась на весь полуостров Индостан. Первые четыре падишаха династии (Бабур, Хумаюн, Акбар и Джахангир) относительно мирно сменяли друг друга, передавая престол от отца к старшему сыну. Первые падишахи династии брали в жёны в основном только мусульманок; матерями Хумаюна и Акбара были женщины иранского происхождения. Падишах Акбар, проводивший политику национально-религиозной терпимости, взял себе в жёны несколько женщин из индуистских княжеских семей.
Первые признаки разложения
В среде ближайших потомков падишаха Акбара обнаруживаются деструктивные особенности личности, характеризовавшиеся злоупотреблением алкоголем и опиумом: двое сыновей Акбара, шахзаде Султан Даниал-мирза (1572—1604) и Султан Мурад-мирза (1570—1599), умерли в Бераре от чрезмерного пьянства, несовместимого с местным климатом. От пьянства погиб и второй сын падишаха Джахангира Султан Парвез-мирза (1590—1626). Сам Джахангир был хроническим алкоголиком с 17-летнего возраста, о чём в мельчайших подробностях рассказано в его дневнике Джахангир-наме[3], а также хроническим опиумным наркоманом.
Сын и наследник Акбара, четвёртый падишах Джахангир («Покоритель мира»), был первым правителем династии Бабуридов, в жилах которого текла индийская кровь: его матерью была рани Раджкумари Хира Кунвари Сахиба (1542—1623), дочь раджи Дхундхара Бхармала. При Джахангире (1605—1627) внутренней гармонии рода Бабуридов пришёл конец: подобно тому, как сам Джахангир в 1599 году восстал против своего отца Акбара (однако затем примирился с ним), старший сын Джахангира шахзаде Султан Хусрау-мирза продолжил эту недобрую традицию, подняв мятеж против своего отца в самом начале его правления. Мятеж был подавлен, а шахзаде Султан Хусрау-мирза был лишён права престолонаследия и впоследствии ослеплён, а затем по приказу отца задушен. Наследником престола был назначен третий сын Джахангира шахзаде Шах Джахан Бахадур, который в 1622 году так же поднял мятеж против отца и бунтовал с перерывами до самой смерти падишаха Джахангира в 1627 году.
Начиная с 1611 года, огромное влияние на падишаха Джахангира и, как следствие, на принятие государственных решений приобрели любимая жена Джахангира Нур-Джахан («Светоч мира») и её брат Абдул Хасан Асаф-хан, власть которых стала фактически безраздельной после того, как в 1620 году здоровье падишаха пошатнулось настолько, что ему стало трудно заниматься непосредственным управлением империей. Однако вскоре между братом и сестрой началась скрытая борьба за власть. После смерти Джахангира разгорелась первая междоусобная война за престол, на который кроме Шах Джахана Бахадура претендовали его младший брат Султан Шахрияр-мирза (поддерживаемый Нур-Джахан) и сын убитого Султан Хусрау-мирзы Султан Давар Бахш (провозглашённый падишахом Асаф-ханом). Междоусобная война закончилась кровавой резнёй: по приказу Шах-Джахана Асаф-хан в январе 1628 года умертвил всех потенциальных претендентов на престол — Султан Давар Бахша, Султан Шахрияр-мирзу и двух сыновей Султан Даниала-мирзы, Таймурасп-мирзу и Хушанг-мирзу. Это стало ещё одной недоброй традицией династии Бабуридов.
Период расточительной стабильности
«Некий историк времен Аурангзеба с гордостью заявлял, что доходы империи за период между правлениями Акбара и Шах Джахана утроились, но на следующей странице добавляет, видимо не особо вдумываясь в подтекст, что расходы за тот же промежуток времени учетверились»[4].
Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана.
Устранив всех соперников, Шах Джахан Бахадур взошёл на престол под именем Шах Джахана I. Его матерью так же была индусская рани, дочь раджи Марвара, Раджкумари Шри Манавати Байджи Лалл Сахиба. У самого Шах Джахана было 6 жён, однако главной и любимой женой, родившей падишаху 8 сыновей, считается дочь вакила Абуль-Хасана Асаф-хана Арджуманд Бану Кадсия-бегум, более известная под своим мансабом Мумтаз-Махал («Украшение Дворца»). После её преждевременной смерти при родах их четырнадцатого ребёнка в 1631 году опечаленный падишах начал масштабное строительство её величественной гробницы в Агре, которое продолжалось более 20 лет. Результатом этого строительства стал великолепный беломраморный мавзолей Тадж-Махал на берегу реки Джамна, ныне признанный «жемчужиной мусульманского искусства в Индии», строительство которого потребовало из государственной казны порядка 32 миллионов рупий[5].
Стабильные доходы казны и относительное спокойствие в центральных субах позволили Шах Джахану полностью предаться своему любимому занятию — архитектуре. Возведение множества великолепных беломраморных образцов могольской архитектуры, среди которых уже названый Тадж-Махал, соборная мечеть Джама-Масджид, мечеть Моти-Масджид и другие шедевры, требовали астрономических финансовых затрат, постоянно опустошавших казну.
В 1648 году Шах Джахан I перенёс столицу империи из Агры в Дели, где выстроил для себя полностью новый город Шахджаханабад, в центре которого возвышалась крепость из красного кирпича Лал-Кила. В этот город был перенесён знаменитый павлиний трон, созданный специально для коронации Шах Джахана. Трон был увенчан балдахином, держащимся на двенадцати изумрудных столбах, а на его верхушке, по обе стороны дерева из неприлично большого количества разнообразных драгоценных камней и жемчугов, сидели два павлина. На создание трона была потрачена тонна золота и 200 кг драгоценных камней.
Шах Джахан начал менять веротерпимую политику империи, повелев в 1632 году разрушить все недавно построенные индуистские храмы и запретив строить их в дальнейшем. По всей империи было уничтожено огромное количество этих храмов, особенно в Бенаресе. Ортодоксальные мусульмане стали последовательно занимать ведущие позиции при дворе падишаха, впоследствии избрав своим лидером правоверного мусульманина шахзаде Аурангзеба, третьего сына Шах Джахана.
После смерти жены Шах Джахан, отдавая всё свободное время своим архитектурным проектам, утратил интерес к военным походам и другим масштабным мероприятиям за пределами основных имперских городов (Лахора, Агры и Шахджаханабада). Руководство военными действиями он стал поручать своим четырём сыновьям, которые постепенно стали набирать поддержку среди войск и входить во вкус власти, одновременно нарастало соперничество между братьями, каждый из которых начал подумывать о троне падишаха. Логическим итогом этой политики стала то, что в конце 1657 года братья развязали междоусобную войну, стоившую Шах Джахану престола. В сентябре 1657 года падишах слёг от тяжёлого приступа уремии, и в империи многие поспешно решили, что Шах Джахан отправился к праотцам. Находившийся при дворе старший сын и наследник Шах Джахана, падшахзаде Дара Шикох решил скрыть реальное состояние отца, что подтолкнуло его братьев к решительным действиям: в ноябре того же года шахзаде Шах Шуджа (объявивший себя вторым Александром и третьим Тимуром) и шахзаде Мурад Бахш провозгласили себя падишахами. Выздоровевший к тому времени Шах Джахан передал непосредственное управление империей наследнику престола Дара Шикоху, а сам удалился в Агру. Победителем в войне за павлиний трон оказался третий сын Шах Джахана и Мунтаз-Махал шахзаде Аурангзеб. В июне 1658 года он взял Агру и заключил отца под домашний арест, где Шах Джахан провёл остаток своих дней (следующие 8 лет), наблюдая как Аурангзеб уничтожает одного за другим его сыновей и внуков. Следуя сложившейся традиции, Аурангзеб устроил резню своих явных и потенциальных соперников: по приказу Аурангзеба голову казнённого Дара Шикоха преподнесли на серебряном блюде его отцу Шах Джахану[6], старший сын Дара Шикоха Султан Сулейман Шукох был отравлен в заточении, младшего пожизненно заключили в тюрьму, Мурад Бахш был обезглавлен в темнице Гвалиорского форта.
21 июля 1658 года[7] близ Дели шахзаде Аурангзеб короновался падишахом, приняв тронное имя Аламгир («Покоритель Вселенной»). Как и следовало ожидать, новый падишах, правоверный мусульманин и сын мусульманки, начал проводить антииндуистскую политику, направленную на подчинение всей жизни общества строгим установлениям ислама. Одним из первых своих указов Аламгир I назначил мухтасиба, осуществлявшего надзор за соблюдением норм шариата. В империи были введены строжайшие запреты на алкоголь, коноплю, опиум, индуистскую музыку и изысканную одежду. Вновь был введён закон, запретивший возведение новых индуистских храмов и требующий разрушить недавно построенные. В 1679 году была введена джизья — налог на неверных, сто лет назад отменённый падишахом Акбаром I. При Аламгире I было продолжено возведение великолепных зданий из дорогостоящих материалов, прежде всего — мечетей, известнейшими из которых являются Моти-Масджид («Жемчужная мечеть») в Дели и Бадшахи-Масджид («Мечеть Падишаха») в Лахоре, однако вскоре недостаток средств в казне вынудил падишаха строить более простые постройки из менее дорогих материалов (например, мавзолей Биби-Ка-Макбара).
Одним из проявлений ортодоксальной исламской политики был бессмысленный и вредоносный конфликт Аламгира I с раджпутскими княжествами Раджпутаны (1679 год), с которыми его предшественники благоразумно поддерживали мир. Война с раджпутами, как ни странно, привела к внутридинастическому конфликту в семье падишаха. Шахзаде Султан Мухаммад Акбар, четвёртый и любимый сын Аламгира, командовавший с 1680 года армией в Раджпутане, вошёл в сговор с предводителями раджпутов и в январе 1681 года поднял мятеж против отца, намереваясь свергнуть его с престола. Мятеж был вскоре подавлен, шахзаде бежал к маратхам Самбхаджи, а в 1686 году перебрался в Персию, оставив свои политические амбиции.
«Антииндусской политикой Аурангзеб словно замаливал грехи предшественников. Но даже он понимал, что построить чисто мусульманское государство в стране, где приверженцы ислама составляли меньшинство, невозможно... Судорожные усилия по спасению гибнущей империи делают Аурангзеба фигурой и зловещей, и трагической. Сам он в предсмертных письмах сыновьям и внукам признавал бесплодность своих усилий: «Жизнь, столь драгоценная, ушла ни на что»[8].
При падишахе Аламгире I империя Бабуридов «достигла размеров, каких ещё не имела в прошлом и какие ей не суждено было иметь в будущем»[9]. Однако власть падишаха над этой территорией была очень непрочной, особенно в декканских субах. Остаток своей длительной жизни Аламгир провёл в бесконечных военных походах, подавляя постоянные мятежи, отражая нападения в Деккане и осаждая малозначительные горные маратхские крепости, упорно стараясь сохранить призрачное единство своего непомерно обширного государства. Несметные сокровища, накопленные тремя предыдущими падишахами, были растрачены Аламгиром I на удержание стабильности трещавшей по швам империи, развалившейся сразу после его смерти.
Начало конца
Падишах Аламгир I умер 20 февраля[9] 1707 года в возрасте 88 лет в Ахмеднагаре. Его семья, оставшаяся после его смерти, являла собой весьма специфическую картину, ярко свидетельствующую о полной неспособности Аламгира быть не только эффективным руководителем, но и нормальным отцом. Старший сын Аламгира шахзаде Мухаммад Султан-мирза не застал смерть отца — он умер в тюрьме в возрасте 37 лет после 16 лет заключения по приказу падишаха. Второй сын, шахзаде Султан Мухаммад Муаззам-мирза, в 1687 году по подозрению в хищениях был заключён вместе со своими сыновьями в тюрьму, где и провёл следующие 8 лет, в то время как его любимую жену Нур ун-Нису-бегум заточили отдельно от них и подвергали унизительному обращению; в 1695 году Мухаммада Муаззам-мирзу освободили, однако следующие 12 лет Аламгир нарочито выказывал к нему своё пренебрежение. Четвёртый и когда-то любимый сын Аламгира, шахзаде Султан Мухаммад Акбар-мирза, в 1681 году поднял против отца мятеж, после чего бежал в Персию, где и умер за год до смерти падишаха. Самый младший, шахзаде Султан Мухаммад Кам Бахш Бахадур, тоже отсидел в отцовской тюрьме, правда, всего год. Даже старшая дочь падишаха, известная поэтесса Зеб ун-Ниса творила свои поэтические шедевры за решёткой темницы в Салимгархе, где она провела последние 21 год своей жизни за переписку со своим братом Мухаммадом Акбар-мирзой в период его мятежа. Странным исключением в семье Аламгира I стал его третий сын шахзаде Султан Мухаммад Азам Тара-мирза, который ни разу при жизни отца не был им отправлен в тюрьму или в изгнание.
В разразившейся между тремя братьями войне за престол были убиты двое сыновей (Азам Тара-мирза и Кам Бахш Бахадур) и три внука Аламгира I. Его трон в итоге достался его второму сыну, 64-летнему Муаззаму-мирзе, известному в истории под двумя тронными именами, Бахадур Шах I и Шах Алам I, который умер через пять лет (27 февраля 1712 года). Его смерть стала сигналом его четырём сыновьям (Муиз ад-дину Мухаммад-мирзе, Мухаммаду Азим-мирзе, Мухаммаду Рафи аль-Кадр-мирзе и Худжаисте Ахтар-мирзе) к традиционной войне за павлиний трон, в которой старший, Султан Муиз ад-дин Мухаммад-мирза, вскоре перебил троих своих братьев и часть их сыновей, заняв престол под именем Джахандар Шаха.
Падишахи без власти и власть без падишахов
Менее чем через год падишах Джахандар Шах, при котором империей фактически управляла его жена, бывшая танцовщица Лал Кунвар, был свергнут одним из своих уцелевших племянников, Джалал ад-дином Мухаммадом-мирзой, пленён и вскоре по приказу племянника задушен в присутствии жены. Новый падишах стал известен под именем Фарук Сийяр (1713—1719) и являлся лишь номинальным главой империи. Можно сказать, что именно с Фарука Сийяра начинается эра падишахов-марионеток, используемых могущественными этно-политическими группировками для легализации своей власти. Фарук Сийяр пришёл к власти благодаря двум военачальникам, братьям Сайид Хасану Али-хану Барха (уб. 1722) и Сайид Хусейну Али-хану Барха (уб. 1720), называемым в истории братья Сайиды, которые и управляли империей с 1713 года. В начале 1719 года братья Сайиды свергли ставшего выходить из под контроля Фарук Сийяра, заключили его в темницу и морили голодом. В конце февраля бывшего падишаха ослепили, а в конце апреля он был задушен в тюрьме. Новым падишахом братья поставили другого внука Бахадур Шаха I, 20-летнего Рафи уд-Дараджата, который летом того же года умер, передав трон своему родному брату, 19-летнему Рафи уд-Дауле. Соперничавшая с братьями Сайидами придворная группирова во главе с министром Бирбалом в мае 1719 года провозгласила падишахом сына шахзаде Султан Мухаммада Акбара-мирзы Нику Сийяра, однако в августе братья Сайиды одержали верх и Нику Сийяр отправился в заключение. Новый падишах Рафи уд-Даула принял тронное имя Шах-Джахан II, однако в сентябре того же 1719 года внезапно скончался. Тогда братья Сайиды посадили на престол падишаха ещё одного внука Бахадур Шаха I, 17-летнего Мухаммад Шаха (1719—1748), сына шахзаде Султан Худжаиста Ахтар-мирзы и Фахр ун-Нисы-бегум Сахибы.
Уже в следующем году Мухаммад Шах попытался освободиться от опеки братьев Сайидов и оказал содействие визирю Низам уль-Мульку в убийстве Сайид Хусейна Али-хана. В ответ на это второй брат, Сайид Хасан (Абдаллах) Али-хан, провозгласил падишахом младшего брата умершего Шах-Джахана II Султан Мухаммада Ибрахим-мирзу. Мухаммад Шах во главе своих войск разбил Сайид Хасана под Хасанпуром, его самого бросил в тюрьму, а затем приказал отравить.
«К 1738 г. в результате завоеваний маратхов и отпадения Бенгалии, Хайдерабада и Ауда держава Великих Моголов сократилась до размеров североиндийского государства, включавшего области: Дели, Агра, Сирхинд, Кашмир, Пенджаб и Синд; Великому Моголу принадлежала также юго-восточная часть Афганистана...»[10]
Сбросив с себя опеку братьев Сайидов, падишах Мухаммад Шах в какой то момент обнаружил, что его реальная власть распространяется на весьма небольшую часть Индии: империя, за обладание которой так неистово сражались наследники Аламгира I, фактически перестала существовать. Владения падишаха стали ещё меньше после того как в 1739 году Надир-шах Афшар разграбил Дели и аннексировал территории к западу от реки Инд (Синд, Пешавар и Кабул). Символичным была конфискация Надир-шахом знаменитого павлиньего трона — символа монархической власти могольских падишахов. Позже трон разобрали на части в Персии. Оставшаяся под властью Мухаммад Шаха Северная Индия также мало им контролировалась: Пенджаб постепенно переходил под власть восставших сикхов, джаты расширяли свою территорию в двуречье Джамны—Ганга, с юга последовательно наступала Маратхская конфедерация. Доведённый до отчаяния Мухаммад Шах начал серьёзно злоупотреблять опиумом и к концу жизни полностью утратил понимание происходящих вокруг событий.
Наследовавший Мухаммад Шаху слабовольный падишах Ахмад Шах (1748—1754), его сын от танцовщицы Удхам Бай, столкнулся с новым врагом, ещё более уменьшившим территорию государства Бабуридов — недавно возникшей пуштунской державой Дуррани. При Ахмад Шахе государством фактически управлял его великий визирь (Вазир уль-Мамалик-и-Хиндустан), наваб Ауда Сафдар Джанг (ум. 1754), который однако не сумел восстановить военную мощь империи. В 1751 году Ахмад-шах Дуррани подчинили себе весь Пенджаб, где ему упорно противостояли сикхи, а в 1752 году аннексировал Кашмир. Территория государства Бабуридов сжалась до столичного округа Дели. Вскоре, в результате противостояния дворцовых группировок, Сафдар Джанг был отстранён от власти и вернулся в Ауд.
2 июня 1754 года внук великого визиря Низам уль-Мулька Гази ад-дин-хан Фироз Джанг, носивший мансаб Имад уль-Мульк[11], при поддержке маратхов сверг падишаха Ахмад Шаха, ослепил его и бросил в темницу (где он провёл последние 20 лет своей жизни). Имад уль-Мульк возвёл на престол извлечённого им из темницы слепого сына падишаха Джахандар Шаха шахзаде Мухаммада Азиз ад-дина Бахадура, принявшего тронное имя Аламгир II. Сам Имад уль-Мульк занял при нём должность великого визиря, сосредоточив в своих руках реальную власть. В период правления Аламгира II в стране царила полнейшая феодальная анархия. В 1756 году Ахмад-шах Дуррани вновь покорил Пенджаб, а в следующем году захватил и разграбил Дели, Агру и Матхуру. Имад уль-Мульк бежал из столицы, а при падишахе был приставлен визирь-афганец. Аламгир II вынужден был официально признать права Ахмад-шаха Дуррани на Пенджаб, Кашмир и Синд. Ахмад-шах женился на дочери Мухаммад Шаха аз-Замани Хазрат-бегум Сахибе, а своего сына Тимур-шаха женил на дочери Аламгира II Гаухар ун-Нисе Афраз Бану-бегум Сахибе. Однако как только Ахмад-шах Дуррани покинул Индию, Имад уль-Мульк в союзе с маратхами взял Дели и вернулся к власти. Заподозрив падишаха Аламгира II в поддержке афганцев, Имад уль-Мульк 29 ноября 1759 года подослал к нему убийц.
В декабре 1759 года на престол падишаха был возведён внук шахзаде Султан Мухаммада Кам Бахша Бахадура Мухаммад Мухи аль-Миллат, принявший тронное имя Шах Джахан III («Повелитель мира»). Однако уже осенью 1760 года Ахмад-шах Дуррани в союзе с навабом Ауда Шуджа ад-Даулой Хайдаром вновь взял Дели, окончательно отстранил Имад уль-Мулька от власти и низложил Шах Джахана III.
Падишахи — пенсионеры Ост-Индской компании
«Верховная власть Великого Могола была свергнута его наместниками. Могущество наместников было сломлено маратхами. Могущество маратхов было сломлено афганцами, и пока все воевали против всех, нагрянул британец и сумел покорить их всех…»[10]
британского владычества в Индии
Новым падишахом по воле Ахмад-шаха Дуррани был утверждён сын падишаха Аламгира II шахзаде Мирза Абдаллах Али Гаухар, принявший тронное имя Шах Алам II («Повелитель Вселенной»). Несмотря на столь впечатляющее имя, новый падишах также не обладал реальной властью в своём государстве. В 1763 году он был втянут в войну с Британской Ост-Индской компанией, в которой потерпел сокрушительное поражение при Буксаре в 1764 году. В следующем, 1765 году падишах признал права Ост-Индской компании на управление Бенгалией, Бихаром и Ориссой и был сослан британцами в Аллахабад, где мирно жил до 1771 года[12], пользуясь ежегодной пенсией от Британской Ост-Индской компании в размере 26 лакхов (2 600 000) рупий[13]. Всё это время северо-запад Индии, включая Дели, находился под властью афганского племени рохилла.
В 1771 году Шах Алам II решил избавиться от опеки британцев и 25 декабря при помощи наваба Ауда Шуджи ад-Даулы захватил Дели. Последовавшее недолгое возрождение реальной власти могольского падишаха связано с именем перса Мирзы Наджаф-хана, назначенного новым великим визирем империи. В 1776 году Мирза Наджаф-хан одержал значительные военные победы над джатами и афганцами-рохилла, а в 1779 году нанёс поражение маратхам. Политический престиж падишаха, который, как и прежде, не проявлял особого интереса к делам государства, начал последовательно повышаться. Однако в апреле 1782 года Мирза Наджаф-хан умер, и с ним окончательно умерла надежда о воссоздании Могольской империи.
Шах Алам II остался один в окружении внешних врагов и внутренних феодальных группировок, дерущихся за власть. В июне 1788 года один из военачальников падишаха, афганец Гулям Кадир-хан, захватил и разграбил Дели. Захваченный в плен Шах Алам II вынужден был назначить Гулям Кадир-хана великим визирем.
Генеалогическое древо
</center>
| Условные обозначения |
|---|
| Жирным шрифтом и оранжевым цветом выделены падишахи |
| Серебристым цветом выделены претенденты на престол |
Напишите отзыв о статье "Бабуриды"
Примечания
- ↑ Бабер // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
- ↑ Великий Могол // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ [historylib.org/historybooks/Velikie-Mogoly--Potomki-CHingiskhana-i-Tamerlana-/5 Бэмбер Гаскойн. Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана.]
- ↑ [historylib.org/historybooks/Velikie-Mogoly--Potomki-CHingiskhana-i-Tamerlana-/6 Бэмбер Гаскойн. Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана.]
- ↑ Dr. A. Zahoor and Dr. Z. Haq. [www.islamicity.com/Culture/Taj/default.htm Taj Mahal, Agra, India]
- ↑ [www.royalark.net/India4/delhi6.htm India. The Timurid Dynasty. Genealogy. Delhi6]
- ↑ [historylib.org/historybooks/Velikie-Mogoly--Potomki-CHingiskhana-i-Tamerlana-/7 Бэмбер Гаскойн. Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана.]
- ↑ [annales.info/india/small/mogols.htm Ванина Е. Ю. Расцвет и падение империи Великих Моголов. // Вопросы истории. № 12, 1997.]
- ↑ 1 2 [historylib.org/historybooks/Velikie-Mogoly--Potomki-CHingiskhana-i-Tamerlana-/7#c_55 Бэмбер Гаскойн. Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана.]
- ↑ 1 2 [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000034/st012.shtml Вторжение афганцев и падение маратхского владычества в Северной Индии// Всемирная история. Энциклопедия. Том 5/Издательство социально-экономической литературы, М.: 1958 г. Глава XII. Распад империи Великого Могола и завоевание Индии англичанами.]
- ↑ [www.royalark.net/India/hyder3.htm The Asaf Jahi Dynasty]
- ↑ Шах-Аалем // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ Синха Н. К., Банерджи А. Ч. История Индии. — М.: Изд-во Иностранной литературы, 1954. — С. 310.
</ol>
Источники
- Алаев Л. Б. Средневековая Индия. — СПб.: Алетейя, 2003. — 304 с. — («Востоковедение: учебные пособия и материалы»). — ISBN 5-89329-590-0.
- Бабериды/ДО // Энциклопедический лексикон: В 17 тт. — СПб.: Тип. А. Плюшара, 1835—1841.
- Ванина Е. Ю. [annales.info/india/small/mogols.htm Расцвет и падение империи Великих Моголов. // Вопросы истории. № 12, 1997.]
- Великий Могол // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- [historylib.org/historybooks/Velikie-Mogoly--Potomki-CHingiskhana-i-Tamerlana-/5 Бэмбер Гаскойн. Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана.]
- Рыжов К. В. [slovari.yandex.ru/~%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B8/%D0%9C%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D1%80%D1%85%D0%B8.%20%D0%9C%D1%83%D1%81%D1%83%D0%BB%D1%8C%D0%BC%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%92%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BA%20XV-XX/%D0%92%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D0%B5%20%D0%BC%D0%BE%D0%B3%D0%BE%D0%BB%D1%8B/ Все монархи мира: Мусульманский Восток. XV—XX вв.: Справочник. — М.: Вече, 2004. — 544 с. — С. 153—160.](недоступная ссылка с 14-06-2016 (2872 дня))
- Шах-Аалем // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- [www.royalark.net/India/hyder3.htm The Asaf Jahi Dynasty// www.royalark.net]
- [www.royalark.net/India4/delhi.htm The Timurid Dynasty// www.royalark.net]
Отрывок, характеризующий Бабуриды
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.
Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.
Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.
31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
