Бабушкин сад

Василий Дмитриевич Поленов

Бабушкин сад. 1878

Холст, масло. 54,7 × 65 см

Государственная Третьяковская галерея, Москва

К:Картины 1878 года

«Бабушкин сад» — картина русского художника-передвижника Василия Поленова, созданная в 1878 году. Относится к известным произведениям автора и экспонируется в Третьяковской галерее.

Жизненный контекст

После переезда в июне 1877 года из Санкт-Петербурга в Москву молодой художник Василий Поленов снимал квартиру в центре первопрестольной столицы, недалеко от старого Арбата, близ Храма Спаса Преображения, на углу Трубниковского переулка.

В картине «Бабушкин сад» изображен тот же усадебный дом, окружённый садом, что и в «Московском дворике». Появились обе эти работы в одном и том же 1878 году.

Московский особняк и сад вокруг него играют в картине важную роль, давая зрителю наглядное представление о центре города того времени. После опустошительного пожара 1812 года Москва застраивалась дворянскими особняками в стиле классицизма. Представительность деревянным строениям придавали лепные украшения, штукатурка под каменную кладку, портик с колоннами и фронтоном. На картине, правда, усадебный дом выглядит уже несколько обветшало, штукатурка с изъянами, колонны и каменные ступени выщерблены.

В русской живописи Василий Поленов считается одним из зачинателей «пейзажей настроения» вслед за А. К. Саврасовым, перед И. И. Левитаном и К. А. Коровиным.

Если в «Московском дворике» открытое пространство, залитое солнечным светом, создаёт радостное настроение, то в «Бабушкином саду» замкнутость внутри затенённого сада вызывает у зрителя иные ассоциации.

В сюжет своих картин В. Поленов вводит не только природные и архитектурные мотивы, но и сценки повседневной жизни, называя это «пейзажным бытовым жанром». Будучи потомком дворянского рода, художник создает убедительные образы обитательниц «дворянского гнезда», что придает настроению картины ностальгический характер и вносит оттенок литературности. Композиционное решение перекликается с театральными постановками, посвящёнными уходящему миру российского дворянства, по произведениям русских классиков от И. С. Тургенева до А. П. Чехова.

Внимание и любовь к природе художник проявлял с раннего детства. Принципы пленэрной живописи Василий Поленов во многом воспринял от импрессионистов, с картинами которых знакомился во время зарубежной стажировки в качестве пенсионера Академии художеств.

Своё отношение к творчеству художник выразил кратко:

Мне кажется, что искусство должно давать счастье и радость, иначе оно ничего не стоит.

Комментарии

Полотна, созданные Василием Поленовым в конце 1870-х годов и показанные на передвижных художественных выставках 1878—1879 годов, обратили на себя внимание критиков.

Новаторские особенности живописи Василия Поленова были отмечены в Московских ведомостях:

Такие картины рассчитаны на то, чтобы дать вам прежде всего «настроение», и составляют в живописи приблизительно то же самое, что в поэзии составляет элегия.

Илья Остроухов, тогда ещё только мечтавший о карьере художника, оставил свои впечатления от посещения Передвижных выставок 1878—1879 годов:

Одним из неожиданно больших праздников было появление на них первых интимных пейзажей Поленова в самом конце семидесятых годов. Меня поразило исключительно: Московский дворик, Бабушкин сад, Заросший пруд, У мельницы, Серый день, и ряд других «тургеневских» интимных мотивов явились мне неожиданно, ново, свежо, проникнуто правдой, тонким музыкальным лиризмом и изящной техникой.

Элегичность картины «Бабушкин сад» вызывала ассоциации с лирикой А. А. Фета.

Галерея

Вид на особняк и сад с двух разных точек зрения

Бабушкин сад	Московский дворик

Отрывок, характеризующий Бабушкин сад

– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.