Баб (бабизм)

Баб Сейид Хаджи Мирза Али Мухаммад из Шираза
араб. الباب سيد علی محمد شیرازی‎
Усыпальница Баба на горе Кармель, г. Хайфа
Имя при рождении:	Сейид Али Мухаммад, сын Сейида Мухаммад-Ризы
Место рождения:	Шираз, Персия
Место смерти:	Тебриз, Персия

Баб (перс. باب‎ — «врата») — титул Сейида Али Мухаммада Ширази (перс. سيد علی ‌محمد شیرازی‎) (1819 или 1820 — 1850), основателя и пророка бабидской религии, религии Байана. Среди азалитов он именуется Нукта-и-Байан (перс. نقطة البيان‎ — Смысл Разъяснения). Среди бахаи иранского происхождения он обычно именуется перс. حضرت اعلی‎ («Его Святость Возвышенный») или перс. حضرت رب اعلى‎ («Его Святость Высочайший Господин»). Все произведения и откровения Баба называются Байан.

Ранние годы жизни

Баб родился в торгово-купеческой семье в городе Шираз на юге Ирана 1-го мухаррама 1235 года хиджры (20 октября 1819 года). Его отец, Сейид Мухаммад-Риза, умер, когда Баб был ребёнком (около 1826 года). Он был воспитан своей матерью Фатимой Бегум под руководством одного из её братьев, Хаджи Мирзы Сейида Али. Братьев или сестёр у него не было. О детских годах Баба известно мало. Ребёнком он посещал местную кораническую школу и получил начальное образование. Он также обучался коммерции в объёме, необходимом, чтобы участвовать в делах семьи его матери. В 1835 году он начал работать в качестве коммерсанта в порту Бушир, сначала в торговой конторе своего дяди, а затем самостоятельно.

Позднейшие рассказы подчеркивают набожность Али-Мухаммада в годы юности. Подчиняясь религиозному чувству, он закрыл в 1840 году свою торговлю в Бушире и предпринял долгое паломничество к святым местам шиитов в Ираке, где провел около года. В течение этого времени он находился в группе, объединённой вокруг шейхитского лидера Сейида Казима Рашти, где привлёк к себе внимание своей необыкновенной набожностью. Он, однако, не продолжил формального религиозного образования и вернулся в Шираз, где в августе 1842 года женился на Хадидже Бегум, двоюродной сестре своей матери Фатимы Бегум. У молодой четы родился сын Ахмад, умерший в младенчестве (1843).

В некоторых своих ранних письмах он пишет, что не получает удовольствия от семейного бизнеса и вместо этого посвящает себя исследованию религиозной литературы. Его современник охарактеризовал его как «очень молчаливого», заметив, что «[он] никогда не будет произносить ни слова, если в этом не возникнет абсолютной необходимости. Он даже не отвечал на наши вопросы. Он был постоянно поглощён собственными мыслями и озабочен повторением молитв и стихов. Это красивый мужчина с тонкой бородой, одетый в чистую одежду, носящий зелёный платок и чёрный тюрбан».

Английский врач дал ему такое описание: «Он был очень снисходительным и утончённым человеком, довольно невысокого роста, очень порядочный для персиян, с мелодичным мягким голосом, весьма меня поразившим».

В последующие годы в Ширазе религиозный энтузиазм Али-Мухаммада нашёл своё продолжение. В начале 1844 года или несколько ранее он начал записывать стихи, которые считал божественным откровением. Возможно, что в то же время о нём пошла слава как о личности аскетической, наделённой благословением Скрытого Имама; приписывали ему и чудеса.

Провозглашение и ранняя проповедь (май 1844 — март 1847)

Начало развития определённого религиозного движения, сосредоточенного вокруг Али-Мухаммада, традиционно связывают с ночью 22 мая 1844 года, в которую состоялось обращение Муллы Хусейна Бушруи, первого из того узкого круга первых последователей Баба, которые впоследствии стали известны как «Буквы Живого». Тогда же началось создание «Каййум-уль-Асма», рассматриваемого как провозглашение Бабом его собственной миссии. В контексте кризиса преемничества, создавшегося среди шейхитов после смерти Сеййида Казима, эти события привели к тому, что Баб стал для многих из шейхитов обетованным мессианским лидером. Провозглашая близкое Воскрешение из мертвых и предъявляя претензию на божественно подтвержденное лидерство, Баб обращался ко всему мусульманскому миру и вскоре стал для многих «вратами» (Баб) к Скрытому Имаму. В это время его последователи стали называться бабидами.

Отправив своих учеников провозглашать его дело (но без того, чтобы открыто называть его имя), Баб со своим учеником Куддусом и слугой Мубараком покинул Шираз в сентябре 1844 года и направился в Мекку для публичного провозглашения своей миссии. Тем самым он стремился, чтобы его действия совпадали с мусульманскими пророчествами о времени прихода Имама Махди. Затем он намеревался присоединиться к своим ученикам в Ираке, также в соответствии с пророчествами мусульманского мессианизма. Появление Баба в Мекке (12 декабря 1844 — 7 января 1845) осталось малозамеченным. Посыльный Баба в Ираке, Мулла Али Бастами, встретился с сопротивлением со стороны шиитского духовенства и был в конце концов заключен в тюрьму османскими властями. Баб возвестил о перемене божественного веления и вернулся в Бушир. Его последователи в Ширазе, однако, вызвали такие беспорядки (добавив имя Баба к мусульманскому призыву к молитве), что губернатор Шираза, Хусейн-Хан, выслал отряд войск, чтобы арестовать Баба на пути из Бушира. Баб вернулся в Шираз (начало июля 1845 года) и был подвергнут бурному допросу при дворе губернатора, после чего был отпущен на поручительство своего дяди. От него потребовали сделать публичный отказ от претензий на титул имама.

Баб, интенсивно писавший и скрыто принимавший посетителей, среди которых были известные религиозные деятели, как Сейид Яхья Дараби (Вахид) и Мулла Мухаммад Занджани, впоследствии обратившиеся в его последователей, однозначно рассматривался теперь властями как лидер инакомысленного религиозного движения. В 1846 году Баб был снова арестован, но вследствие хаоса в Ширазе, вызванного эпидемией холеры, избежал заключения и перебрался в Исфахан. Там он оставался до марта 1847 года в качестве гостя исфаханского губернатора Манучир-Хана, который симпатизировал Бабу и стремился создать возможность для его встречи с Мухаммад Шахом, где он мог бы представить себя непосредственно монарху.

Поздняя проповедь Баба (1847 — июль 1850)

Смерть Манучир Хана в феврале 1847 года обозначила поворот в судьбе Баба. Мухаммад Шах, казалось, симпатизировал Бабу в то время, но Хаджи Мирза Агаси, его главный визирь, усматривал в растущей популярности Баба угрозу своему собственному положению. По приказу Агаси Баб был заключен в отдаленную крепость Маку в Иранском Азербайджане (июль 1847 — апрель 1848), а затем в крепость Чихрик (апрель 1848 — июнь 1850).

В период заключения Баба движение бабидов и его взаимоотношения с иранским обществом претерпели глубокие изменения. В начале 1848 года Баб открыто провозгласил себя своим последователям в качестве Махди и объявил закон ислама несостоятельным. Последний должен был быть заменен новым порядком, начертанным им в его книге, называемой Байан. В письмах шаху и его визирю Баб осудил их действия. Коренной разрыв с шиитским исламом был углублён в июле 1848 года в результате двух событий, произошедших почти одновременно. Первым из них было представление Баба суду духовенства в Тебризе, возглавляемому наследником престола Насреддин-шахом, где Баб публично назвал себя Махди и был приговорён к телесному наказанию (битью по пяткам), которое было приведено в исполнение в доме одного из клириков. Другим событием было собрание ведущих бабидов в Бадаште, где они провозгласили прекращение эры ислама и начало нового миропорядка.

К этому времени растущее воодушевление последователей Баба, с одной стороны, и консолидация сопротивления со стороны духовенства, с другой, привели к ряду столкновений между бабидами и их противниками. После смерти Мухаммад Шаха (1848) началось вооружённое противостояние в крепости Табарси, в результате которого правительственным войскам удалось лишь путём вероломства одержать верх над бабидами. В 1850 году вспыхнули новые конфликты, отчего новый визирь, Мирза Таги Хан (Амир. Кабир) пришёл к мнению, что положить конец движению бабидов можно только лишив его центра. Баб был снова привезён в Тебриз и публично расстрелян 9 июля 1850 года. С ним вместе был расстрелян один из его преданных последователей, Мирза Мухаммад Али Зунузи (Анис).

Среди последователей Баба распространены различные легенды о чудесных событиях, сопровождавших его казнь. Так, рассказывали, что первое подразделение войск, которому было приказано привести приговор в исполнение, было христианским полком, состоявшим из 750 стрелков. Когда густой дым от пороховых ружей рассеялся, тысячи свидетелей якобы увидели Аниса стоящим на месте казни живым и невредимым: пули не задели ни его тела, ни тела Баба, а самого Баба на площади не было. Через какое-то время Баба якобы обнаружили в его камере, где он оканчивал диктовать своему секретарю.

Останки Баба и Аниса были укрыты бабидами и находились последовательно в разных местах, пока, наконец, не были доставлены по указанию Абдул-Баха в 1899 в Палестину. Там они были захоронены в Храме Баба на склоне горы Кармель, Хайфа (сегодня Израиль).

См. также

• Байан
• Бабизм
• Народ Байана
• Браун, Эдвард Гранвил

Источники

Данная статья опирается на текст в [Smith, 2000]

Литература

Писания Баба

1. [samlib.ru/s/suhanow_w_n/b0ru.shtml#a00 «Персидский Байан. Конспект»]
2. [samlib.ru/s/suhanow_w_n/bayan_en.shtml «A Summary of the Persian Bayan» translated by E.G. Browne from Persian to English language]
3. Báb, The. Selection from the Writings of the Báb. (trans. Habib Taherzadeh et al.). Haifa: Bahá'í World Center, 1976.
4. Báb, The. Le Béyân arabe, trans. A.L.M. Nicolas. Paris: Ernest Leroux, 1905. [www.h-net.org/~bahai/diglib/books/K-O/N/nba/beyana.pdf]
5. Báb, The. Le Béyân persan, trans. A.L.M. Nicolas, 4 vols. Paris: Librairie Paul Geunthner, 1911—1914. [www.h-net.org/~bahai/diglib/books/K-O/N/nbp/beyanp.htm]
6. Báb, The. Le Livre des sept preuves, trans. A.L.M. Nicolas, 4 vols. Paris: Maisonneuve, 1902.
7. [bahai.su/load/4 СВЯЩЕННЫЕ ПИСАНИЯ БАБА С ПОРТАЛА WWW.BAHAI.SU]

Литература о Бабе

Научная

1. Browne, Edward G. A Traveller’s Narrative of the Bab. Amsterdam: Philo Press, 1974. ISBN 90-6022-316-0
2. Smith, Peter. A Concise Encyclopedia of the Bahá'í Faith. Oxford: One World, 2000. ISBN 1-85168-184-1
3. Shoghi Effendi (trans., ed.) The Dawn-Breakers. Nabíl’s Narrative of the Early days of the Bahá'í Revelation. Willmette: Bahá'í Publishing Trust, 1970.
4. Balyuzi, H.M. The Báb. Oxford: George Ronald, 1973. ISBN 0-85398-048-9
5. Momen, Moojan. The Bábí and Bahá'í Religions, 1844—1944. Some Contemporary Western Accounts. George Ronald: Oxford, 1981. ISBN 0-85398-102-7
6. Momen, Moojan. «Selection from the Writings of E. G. Browne on the Babi and Baha’i Religions» (Oxford: George Ronald, 1987) ISBN 0-85398-247-3, ISBN 0-85398-246-5

Художественная

1. Гриневская, И. А. Баб. Драматическая поэма из истории Персии. В 5 действиях и 6 картинах. Издание 2-е. Петроград, 1916. (Текст пьесы имеется под: [imwerden.de/pdf/grinevskaya_bab.pdf])
2. Nakhjavani, Bahiyyih. The Saddlebag. Beacon Press, 2001. ISBN 0-8070-8343-7

Отрывок, характеризующий Баб (бабизм)

– N'est ce pas qu'il est admirable – Duport? [Неправда ли, Дюпор восхитителен?] – сказала Элен, обращаясь к ней.
– Oh, oui, [О, да,] – отвечала Наташа.


В антракте в ложе Элен пахнуло холодом, отворилась дверь и, нагибаясь и стараясь не зацепить кого нибудь, вошел Анатоль.
– Позвольте мне вам представить брата, – беспокойно перебегая глазами с Наташи на Анатоля, сказала Элен. Наташа через голое плечо оборотила к красавцу свою хорошенькую головку и улыбнулась. Анатоль, который вблизи был так же хорош, как и издали, подсел к ней и сказал, что давно желал иметь это удовольствие, еще с Нарышкинского бала, на котором он имел удовольствие, которое не забыл, видеть ее. Курагин с женщинами был гораздо умнее и проще, чем в мужском обществе. Он говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что не только не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
Курагин спросил про впечатление спектакля и рассказал ей про то, как в прошлый спектакль Семенова играя, упала.
– А знаете, графиня, – сказал он, вдруг обращаясь к ней, как к старой давнишней знакомой, – у нас устраивается карусель в костюмах; вам бы надо участвовать в нем: будет очень весело. Все сбираются у Карагиных. Пожалуйста приезжайте, право, а? – проговорил он.
Говоря это, он не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Наташи. Наташа несомненно знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему то ей тесно и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, она чувствовала, что он смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтоб он уж лучше смотрел на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, она со страхом чувствовала, что между им и ей совсем нет той преграды стыдливости, которую она всегда чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как, через пять минут чувствовала себя страшно близкой к этому человеку. Когда она отворачивалась, она боялась, как бы он сзади не взял ее за голую руку, не поцеловал бы ее в шею. Они говорили о самых простых вещах и она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной. Наташа оглядывалась на Элен и на отца, как будто спрашивая их, что такое это значило; но Элен была занята разговором с каким то генералом и не ответила на ее взгляд, а взгляд отца ничего не сказал ей, как только то, что он всегда говорил: «весело, ну я и рад».
В одну из минут неловкого молчания, во время которых Анатоль своими выпуклыми глазами спокойно и упорно смотрел на нее, Наташа, чтобы прервать это молчание, спросила его, как ему нравится Москва. Наташа спросила и покраснела. Ей постоянно казалось, что что то неприличное она делает, говоря с ним. Анатоль улыбнулся, как бы ободряя ее.
– Сначала мне мало нравилась, потому что, что делает город приятным, ce sont les jolies femmes, [хорошенькие женщины,] не правда ли? Ну а теперь очень нравится, – сказал он, значительно глядя на нее. – Поедете на карусель, графиня? Поезжайте, – сказал он, и, протянув руку к ее букету и понижая голос, сказал: – Vous serez la plus jolie. Venez, chere comtesse, et comme gage donnez moi cette fleur. [Вы будете самая хорошенькая. Поезжайте, милая графиня, и в залог дайте мне этот цветок.]
Наташа не поняла того, что он сказал, так же как он сам, но она чувствовала, что в непонятных словах его был неприличный умысел. Она не знала, что сказать и отвернулась, как будто не слыхала того, что он сказал. Но только что она отвернулась, она подумала, что он тут сзади так близко от нее.
«Что он теперь? Он сконфужен? Рассержен? Надо поправить это?» спрашивала она сама себя. Она не могла удержаться, чтобы не оглянуться. Она прямо в глаза взглянула ему, и его близость и уверенность, и добродушная ласковость улыбки победили ее. Она улыбнулась точно так же, как и он, глядя прямо в глаза ему. И опять она с ужасом чувствовала, что между ним и ею нет никакой преграды.
Опять поднялась занавесь. Анатоль вышел из ложи, спокойный и веселый. Наташа вернулась к отцу в ложу, совершенно уже подчиненная тому миру, в котором она находилась. Всё, что происходило перед ней, уже казалось ей вполне естественным; но за то все прежние мысли ее о женихе, о княжне Марье, о деревенской жизни ни разу не пришли ей в голову, как будто всё то было давно, давно прошедшее.
В четвертом акте был какой то чорт, который пел, махая рукою до тех пор, пока не выдвинули под ним доски, и он не опустился туда. Наташа только это и видела из четвертого акта: что то волновало и мучило ее, и причиной этого волнения был Курагин, за которым она невольно следила глазами. Когда они выходили из театра, Анатоль подошел к ним, вызвал их карету и подсаживал их. Подсаживая Наташу, он пожал ей руку выше локтя. Наташа, взволнованная и красная, оглянулась на него. Он, блестя своими глазами и нежно улыбаясь, смотрел на нее.

Только приехав домой, Наташа могла ясно обдумать всё то, что с ней было, и вдруг вспомнив князя Андрея, она ужаснулась, и при всех за чаем, за который все сели после театра, громко ахнула и раскрасневшись выбежала из комнаты. – «Боже мой! Я погибла! сказала она себе. Как я могла допустить до этого?» думала она. Долго она сидела закрыв раскрасневшееся лицо руками, стараясь дать себе ясный отчет в том, что было с нею, и не могла ни понять того, что с ней было, ни того, что она чувствовала. Всё казалось ей темно, неясно и страшно. Там, в этой огромной, освещенной зале, где по мокрым доскам прыгал под музыку с голыми ногами Duport в курточке с блестками, и девицы, и старики, и голая с спокойной и гордой улыбкой Элен в восторге кричали браво, – там под тенью этой Элен, там это было всё ясно и просто; но теперь одной, самой с собой, это было непонятно. – «Что это такое? Что такое этот страх, который я испытывала к нему? Что такое эти угрызения совести, которые я испытываю теперь»? думала она.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа одна сама с собой старалась разрешить то, что ее мучило.
«Погибла ли я для любви князя Андрея или нет? спрашивала она себя и с успокоительной усмешкой отвечала себе: Что я за дура, что я спрашиваю это? Что ж со мной было? Ничего. Я ничего не сделала, ничем не вызвала этого. Никто не узнает, и я его не увижу больше никогда, говорила она себе. Стало быть ясно, что ничего не случилось, что не в чем раскаиваться, что князь Андрей может любить меня и такою . Но какою такою ? Ах Боже, Боже мой! зачем его нет тут»! Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой то инстинкт говорил ей, что хотя всё это и правда и хотя ничего не было – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла. И она опять в своем воображении повторяла весь свой разговор с Курагиным и представляла себе лицо, жесты и нежную улыбку этого красивого и смелого человека, в то время как он пожал ее руку.


Анатоль Курагин жил в Москве, потому что отец отослал его из Петербурга, где он проживал больше двадцати тысяч в год деньгами и столько же долгами, которые кредиторы требовали с отца.
Отец объявил сыну, что он в последний раз платит половину его долгов; но только с тем, чтобы он ехал в Москву в должность адъютанта главнокомандующего, которую он ему выхлопотал, и постарался бы там наконец сделать хорошую партию. Он указал ему на княжну Марью и Жюли Карагину.
Анатоль согласился и поехал в Москву, где остановился у Пьера. Пьер принял Анатоля сначала неохотно, но потом привык к нему, иногда ездил с ним на его кутежи и, под предлогом займа, давал ему деньги.
Анатоль, как справедливо говорил про него Шиншин, с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и французских актрис, с главою которых – mademoiselle Georges, как говорили, он был в близких сношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не сближался, тем более, что Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля жениться на своей дочери.
Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за холостого человека.
Анатоль был всегда доволен своим положением, собою и другими. Он был инстинктивно всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в тридцать тысяч дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно, без отдачи занимал у встречного и поперечного.
Он не был игрок, по крайней мере никогда не желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно всё равно, что бы об нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, это было веселье и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойной совестью высоко носил голову.
У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин женщин, основанное на той же надежде прощения. «Ей всё простится, потому что она много любила, и ему всё простится, потому что он много веселился».
Долохов, в этом году появившийся опять в Москве после своего изгнания и персидских похождений, и ведший роскошную игорную и кутежную жизнь, сблизился с старым петербургским товарищем Курагиным и пользовался им для своих целей.
Анатоль искренно любил Долохова за его ум и удальство. Долохов, которому были нужны имя, знатность, связи Анатоля Курагина для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей, не давая ему этого чувствовать, пользовался и забавлялся Курагиным. Кроме расчета, по которому ему был нужен Анатоль, самый процесс управления чужою волей был наслаждением, привычкой и потребностью для Долохова.