Бадуев, Мовжди Сулейманович
 Мовжди Сулейманович Бадуев | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Профессия: |
театральный актёр |
| Гражданство: | |
| Годы активности: |
1928-1964 |
| Театр: |
Чеченский государственный драматический театр имени Х. Нурадилова |
| Награды: |
Народный артист Чечено-Ингушской АССР |
Мовжди́ (Мовждин) Сулейма́нович Баду́ев (1912 год, Грозный, Терская область, Российская империя — 28 августа 1967 года, Грозный, Чечено-Ингушская АССР, РСФСР, СССР) — советский чеченский артист, один из зачинателей театрального искусства в Чечне, ведущий актёр Чечено-Ингушского государственного драматического театра имени Х. Нурадилова Народный артист Чечено-Ингушской АССР.
Биография
Родился в феврале 1912 года в семье торговца. Окончил среднюю школу.
В Грозном в конце 1920-х годов было более ста коллективов художественной самодеятельности. Старший брат Мовжди, Саид Бадуев, писал скетчи пьесы для одного из таких кружков, которым руководил Магомед Яндаров. В 1928 году Мовжди Бадуев пришёл в этот кружок и начал постигать актёрское ремесло.
Представления всегда проходили в переполненных залах и с большим успехом. 1 мая 1931 года драматический кружок переименовали в театральную студию, назначили актёрам жалование и пригласили для них профессионального педагога из Баку, режиссёра Мамеда Алили. В студии в тот момент работало 19 человек.
Бадуев принимал активное участие во всех постановках. Среди них были спектакли «Анзор» по пьесе грузинского драматурга Сандро Шаншиашвили, «Золотое озеро» по одноименной пьесе Саида Бадуева и другие. Первый чеченский режиссёр Гарун Батукаев, который в 1936 году оканчивал ГИТИС, выбрал для дипломного спектакля пьесу «Храбрый Кикила» грузинских авторов Георгия Нахуцришвили и Бориса Гамрекели. Стихи к спектаклю написал известный чеченский поэт Арби Мамакаев, а музыку — композитор Умар Димаев. Главную роль исполнил Мовжди Бадуев. Спектакль «Храбрый Кикила» стал большим событием в культурной жизни республики. За исполнение роли Кикилы Мовжди Бадуев стал одним из первых Заслуженных артистов республики.
В конце 1936 года Мовжди Бадуев женился на своей партнёрше Асет Исаевой. У них родились две дочери — Тамара и Раиса, которые впоследствии известными в республике театральными деятелями.
После «Храброго Кикилы» Гаруном Батукаевым был поставлен «Лекарь поневоле» Мольера, в котором Мовжди Бадуев сыграл главную роль, и который на долгие годы стал визитной карточкой Чеченского театра.
Спектакль был настолько удачным, что у театр сделал ещё одну подобную постановку, на этот раз на чеченскую тему. Так появился спектакль «Мекхаш-Мирза» («Мирза-Усач») по одноименной пьесе Нурдина Музаева и режиссёра театра В. Вайнштейна.
Одновременно со спектаклем «Мекхаш — Мирза» в репертуаре Чечено-Ингушского театра появился спектакль «Молла-Насредин» по одноименной пьесе драматургов А. Соловьева и В. Витковича в переводе на чеченский язык Билала Саидова. В главных ролях в этих спектаклях снова блистал Мовжди Бадуев.
В 1938 году автор большинства пьес, поставленных Чечено-Ингушским театром Саид Бадуев был репрессирован. Брат Саида, Шарпудди, посмевший поинтересоваться судьбой брата, также исчез в подвалах ЧК. Мовжди Бадуев был жестоко избит и ему было запрещено упоминать о его братьях. Театру было запрещено ставить произведения Саида Бадуева. А так как они составляли основную часть репертуара, то работа театра была фактически парализована.
Пришлось срочно обновлять репертуар. Были поставлены «Любовь Яровая» Константина Тренёва, «Шторм» Владимира Билль-Белоцерковского, «Бэла» Михаила Лермонтова.
|
Народный артист Бадуев в образе Максим Максимыча ещё раз доказал нам, какое многогранное дарование мы имеем в его лице. Именно таким добродушным, с напускной строгостью стариком, человеком большого сердца, отеческих чувств хочется видеть лермонтовского Максим Максимыча, | 
|
— писала газета «Грозненский рабочий» 25 октября 1940 года.
К началу 1940-х годов Мовжди Бадуев был живой легендой чеченского театра: его любили, цитировали реплики из сыгранных им ролей, старались одеваться как он.
Великая Отечественная война
Узнав о начале Великой Отечественной войны Мовжди Бадуев пошёл в военкомат, чтобы, как и многие другие артисты театра, уйти на фронт добровольцем. Но медицинская комиссия признала его непригодным к армейской службе в военных условиях.
26 августа 1941 года концертная бригада из артистов Чечено-Ингушского театра отправилась в турне по прифронтовым площадкам. В репертуаре театра в те дни были спектакли «Олеко Дундич», «Адин Сурхо». Артистам театра удалось собрать деньги на танк, который назвали именем театра.
В апреле 1943 года Ханпаша Нурадилов стал первым чеченцем, которому было присвоено Героя Советского Союза. По просьбе артистов, театру было присвоено его имя.
23 февраля 1944 года началась депортация чеченцев и ингушей. Выпавшие на его долю трудности отразились на его здоровье — он начал глохнуть.
Последние годы
В 1957 году, после реабилитации репрессированных народов, семья возвратилась домой. Супруги Мовжди Бадуев и Асет Исаева вернулись на сцену возрождённого Чечено-Ингушского театра. Началось восстановление прежнего репертуара. Бадуев не смог играть в возрождённом спектакле «Петимат», который был поставлен по пьесе его репрессированного брата.
Но в спектакле «Храбрый Кикила» он играл с прежним вдохновением. К тому же, теперь в этом спектакле играла вся семья: теперь в спектакле были заняты и окончившие учёбу дочери Бадуева. Спектакль ещё долго шёл на сцене Чечено-Ингушского театра.
С годами недуг Бадуева усиливался. Он уже ничего не слышал. Какое-то время он продолжал играть, угадывая речь партнёров по движению губ и жестикуляции. Но в 1964 году он вынужден был оставить сцену. 28 августа 1967 года, переходя через железнодорожные пути, он из-за глухоты не услышал приближение поезда.
Напишите отзыв о статье "Бадуев, Мовжди Сулейманович"
Ссылки
- Аза Газиева. [checheninfo.ru/18908-movzhdi-baduev-legenda-chechenskogo-teatra-zhzl.html Мовжди Бадуев — легенда чеченского театра]. Информационное агентство «Чечен-Инфо» (30 ноября 2013). Проверено 23 декабря 2014.
Отрывок, характеризующий Бадуев, Мовжди Сулейманович
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
