Баженины

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Баженины


Родоначальник:

Симеон Баженин


Подданство:

Баженины — старинный русский купеческий и дворянский род.

Род этой фамилии, проживавший в городе Архангельске, ведёт своё происхождение от новгородского посадского человека Симеона Баженина. Последний покинул Новгород в 1570 году, во время известного новгородского погрома Ивана IV Грозного, и поселился недалеко от Холмогор, в Курцовском посаде, где и скончался. Ближайшие его потомки, сын Фёдор и внук Кирилл, посвятили себя служению церкви, первый даже принял монашество под именем Филарета и был игуменом Архангельского монастыря. В середине XVII века он был послан в Сибирь для обращения в христианство остяков и самоедов, от которых и принял мученическую кончину. Кирилл был сначала диаконом холмогорского Спасо-Преображенского собора, а затем, за свой прекрасный голос, взят в Москву, в придворную церковь. В преклонных летах он вернулся в Холмогоры, где и прожил до самой смерти[1].

Андрей Кириллович Баженин (родился в 1640 году) первый из рода занялся торговлей и был купцом гостиной сотни; женатый на Фекле Поповой, он получил за ней в приданое в 1671 году деревню Вавчугу, стоящую при впадении одноимённой реки в Северную Двину, в 83 верстах от Архангельска и в 13 верстах от Холмогор, с построенной Поповыми еще в XVI веке пильной мельницей. Продолжателями рода и начатого Андреем Кирилловичем дела были его сыновья, Осип и Фёдор[2]. Первый в 1680 году перестроил мельницу Поповых, находящуюся на левой стороне реки (которая в этом месте имеет ширину в 12 саженей), на иностранный образец, и построил другую на правом берегу реки Вавчуги[1].

Чуть более десятилетия спустя об этих заводах узнал Петр I. В 1692 году переводчик посольского приказа Андрей Крафт получил двадцатилетние привилегии на устройство в России мельничных и пильных заводов, действующих водой и паром. Между тем, до него доходят сведения о мельницах Бажениных и, видя в них конкурентов, он обращается к Петру с жалобой о нарушении привилегии. Петр же взглянул на это дело иначе. Узнав, что мельницы Бажениных существовали и до 1692 года, он 10 февраля 1693 года даёт на имя Осипа Баженина жалованную грамоту, которой «указал мельницами в двинском уезде, в старинной его деревне Вавчуге построенными и заводами владеть, и на тех мельницах хлебные запасы и лес растирать и продавать на Холмогорах и у Архангельска города русским людям и иноземцам, а с отпускаемых в море досок платить пошлины по 26 алт. по 4 деньги со 100 досок». Пётр, бывая в тех краях, по возможности, каждый раз наезжал и в Вавчугу и подолгу беседовал о торговых делах с купцами Бажениными[1][3].

Такая близость к Петру, любовь государя к морскому делу и заботливость по отношению к развитию отечественной торговли побудили Бажениных с верным расчётом на успех обратиться к нему в 1696 году с челобитной о дозволении им строить «корабли и яхты у своего завода рускими и заморскими мастеровыми». В тот год ответа им дано не было, вероятно, вследствие заграничного путешествия Петра, и был получен он только в 1700 году, уже после второй просьбы Бажениных. Пётр Великий «дал добро». Им предоставлялось право вывозить беспошлинно из-за моря все нужные для корабельного дела материалы, предоставлялся свободный наём рабочих, свобода от всяких выборных служб и посылок, и, кроме того, все эти царские милости, вскоре доставившие этому роду богатство, знатность и независимость, распространялись и на потомство Бажениных[1].

Таким образом, в 1700 году возникла первая торговая корабельная верфь в Вавчуге. Построенные на ней корабли охотно покупались иностранцами, англичанами и голландцами, с которыми с этого времени завелась довольно оживлённая торговля, главным образом, досками, выпиливаемыми на вавчужских мельницах, хлебом и другими товарами и предметами местного производства. До 1700 года в торговых сношениях с иностранцами, начавшихся ещё при Иване IV, едва ли не исключительно ограничивались взиманием одной пошлины с иноземных товаров, и конечно, до этого года, за неимением собственных больших судов на Белом море, выход из него был немыслим. Ввиду всего этого, Федора и Осипа Андреевичей Бажениных некоторые историки называют не только первыми строителями на Руси торговых кораблей, но и основателями правильных торговых сношений Русского Севера с иностранными державами[1].

Пётр хорошо понимал всю важность и значение начатого Бажениными дела и по-своему старался выразить признательность. В одно из своих посещений города Архангельска (1702 год), он пожаловал Федора Андреевича в экипаж-мейстеры, а с открытием в 1723 году в Архангельске городового магистрата утвердил выбор архангелогородцев и назначил его в президенты. В 1726 году Фёдор Андреевич умер, оставив после себя четырёх сыновей[1].

Младший из них, Никифор, родившийся в Вавчуге в 1701 году, стал продолжателем рода. Он был известен как искусный токарный мастер и состоял при токарном цехе Петра Алексеевича. Сын его, Иван, родился в 1733 году, обучался и воспитывался в Голландии, участвовал в Екатерининской комиссии и был президентом архангельского магистрата. С временем его президентства связано приобретение нескольких привилегий для архангельского купечества, как, например, права вольного торга салом морских зверей и рыб, освобождение от разных недоимок, облегчение погодной службы и разделение Архангельского посада нa купечество и мещанство (1775 год). Он был образованнейшим человеком своего времени, «не чуждым литературных и художественных интересов». От него остался альбом рисунков из голландской жизни и природы, написанный им в 1755 году цветными карандашами, тушью и акварелью. С появлением при нём корабельной верфи в городе Архангельске, Вавчужская верфь прекратила своё существование[1].

В 1863 году прекратился и род Бажениных, за смертью его последнего представителя Никифора Степановича, внука Ивана Никифоровича (родился в 1790 году). Хотя далеко не все считали его таким блестящим представителем этого рода, как его дед и отец, он также получил образование за границей (оба походившие по своей жизни на вельмож екатерининского века), и отличаясь большим трудолюбием и бережливостью, успел несколько поправить пошатнувшиеся при его отце дела Бажениных, восстановив вавчужские лесопильные и мукомольные заводы[1][4].

После угасания династии родовое имение Бажениных — Вавчуга было продано, и из всех старинных построек в деревне к началу октябрьского переворота сохранились едва ли не одни заводы.

Напишите отзыв о статье "Баженины"



Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 Баженины // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  2. Баженины, Осип и Федор Андреевичи // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
  3. Биографический словарь. 2000 год.
  4. Большая биографическая энциклопедия. 2009 год.
  5. </ol>

Литература

  • «Архангельские губернские ведомости» (1861, ст. Латкина, «Роль Бажениных»),
  • «Руская старина» (1887, № 7, ст. Попова, «Осип Андр. Б.»)
  • «Другая и Новая Россия» (1877 г., № 9 и 10);
  • Огородников, «История города Архангельска в торгово-промышленном отношении» (Санкт-Петербург, 1890 год).

Отрывок, характеризующий Баженины

Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.