Базилика Святого Климента

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Базилика
Базилика святого Климента
Basilica di San Clemente

Основной (восточный) фасад Сан-Клементе
Страна Италия
Город Рим
Конфессия католицизм
Орденская принадлежность доминиканцы
Тип здания базилика
Дата основания около 384 года
Основные даты:
около 384 годаОсвящение "нижней" базилики
867 годПеренесение мощей святого Климента
1084 годРазрушение первой базилики
около 1100 годаСтроительство "верхней" базилики
1857 годОбнаружение в результате раскопок "нижней" базилики
Реликвии и святыни мощи святого Климента, десница Игнатия Богоносца, частица мощей равноапостольного Кирилла
Состояние действующий храм («верхняя» базилика, музей («нижняя» базилика
Сайт [www.basilicasanclemente.com/ Официальный сайт]
Координаты: 41°53′22″ с. ш. 12°29′51″ в. д. / 41.88944° с. ш. 12.49750° в. д. / 41.88944; 12.49750 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=41.88944&mlon=12.49750&zoom=17 (O)] (Я)

Базилика святого Климента (итал. San Clemente) — церковь в Риме, расположенная на улице Сан-Джованни-ин-Латерано, между Колизеем и Латеранским собором. Представляет собой уникальный археологический комплекс, включающий в себя верхний уровень (современная базилика, возведённая в XII веке), средний уровень (раннехристианская базилика, построенная в IV веке) и нижний уровень (два строения, возникшие в I веке новой эры). Современная базилика содержит исполненную раннехристианскими символами мозаику XII века, фрески XV и XVIII веков. В раннехристианской базилике сохранились уникальные фрески IX века, содержащие, в том числе, первые из известных надписи на простонародном итальянском языке. В базилике находятся мощи святого Климента, а также Игнатия Богоносца и славянского просветителя святого Кирилла.





Нижний уровень

Античные постройки

Первые раскопки под церковью проводили приор базилики Джозеф Маллули и археолог де Росси в 1857 году и обнаружили сначала базилику IV века. Ниже уровнем были обнаружены помещения I века, однако этот участок долгое время оставался недоступным для исследователей из-за проникновения подземных вод через стены. Лишь в 1912 году был налажен сток воды — построен 700 метровый канал, соединивший Сан-Клементе с Большой клоакой. При этом был обнаружен 4-й слой — руины домов, разрушенных во время Неронова пожара Рима 64 года. Руины были засыпаны землёй и послужили фундаментом для строений, составляющих нижний уровень комплекса двух зданий, разделённых узким проходом. Над кирпичным зданием, расположенным ближе к Колизею (возможно, общественное здание конца I го века[1]) во второй половине II века был построен частный многоэтажный дом с внутренним двориком. Этот дворик во второй половине III века был перестроен в культовое сооружение для поклонения Митре: ведущие к дворику двери были замурованы и был надстроен свод[2].

В части самого здания была устроена — так называемая митраистская школа, то есть помещение, в котором неофиты готовились к посвящению в тайны культа. Помещение было, возможно, богато декорировано, о чём свидетельствуют остатки мозаичного пола и потолок, украшенный стукко[1]. Культовые обряды проходили в триклинии — длинном гроте с потолком, украшенном звёздами. По бокам располагались длинные скамьи для адептов, по обеим сторонам находились нишы для статуй, а в центре расположен алтарь с изображением Митры, убиваюшего быка, и спутники Митры Каут (лат. Cautes) и Каутопат (лат. Cautopates).

Второе здание было гораздо больше первого, сложено из крупных блоков туфа и включало в себя большой внутренний двор, примерно соответствующий главному нефу и правому приделу современной базилики. Это строение ещё полностью не исследовано, изученные же части заставляют предполагать, что это было общественное здание, скорее всего монетный двор или зерновой рынок[3].

Тит Флавий Климент

Уже в конце I века здание принадлежало, предположительно, консулу Титу Флавию Клименту, родственнику династии Флавиев. Предание утверждает, что он был тайным христианином и был казнён за веру в царствование Домициана. В частном доме консула могли проводиться христианские богослужения, на которых председательствовал святой Климент, римский епископ, третий преемник апостола Петра. По крайней мере, уже к 200 году определённо известно о «titulus Clementis» — месте христианских богослужений, связанном с именем Климента (или консула-мученика, или епископа)[3].

Раннехристианская базилика

История

После прекращения гонений в IV веке частное здание было обращено в церковь в форме базилики: обширный внутренний двор превратился в главный неф, а окаймлявшие его анфилады комнат стали основой двух боковых приделов. В понтификат Сириция (384-399) церковь была освящена в честь папы Климента, чьё имя окончательно вытеснило из памяти имя его тёзки-консула.

В течение всего IV века церковь Сан-Клементе сосуществовала с находившимся рядом митреумом[4]. Культ Митры был официально запрещён Феодосием Великим в 395 году, после чего на месте митреума была построена апсида базилики.

Таким образом, к концу IV — началу V века сложилась раннехристианская базилика в том виде, в каком её можно видеть на среднем уровне комплекса Сан-Клементе. Это была прямоугольная трехнефная базилика с обширными апсидой и нартексом. Уже к этому моменту здесь находились мощи Игнатия Богоносца, епископа Антиохии Сирийской, по преданию, принявшего смерть на арене Колизея.

Мозаика в апсиде и хоры современной «верхней» церкви принадлежали базилике «нижней», на что указывают многочисленные раннехристианские символы, не понятные христианам XII века, но дорогие верующим более ранних веков[3]. На алтарной перегородке и стенках хоров современной базилики сохранились монограммы папы Иоанна II (533-535), до избрания на папский престол бывшего кардиналом-священником Сан-Клементе. Таким образом, эти элементы были или впрямую перенесены из «нижней» базилики в «верхнюю», или бережно реконструированы там в XII веке. В IX веке «нижнюю» базилику украсили до сих пор сохранившиеся фрески, являющиеся ценнейшим памятником христианского изобразительного искусства этого времени.

В IX веке в Сан-Клементе были перенесены мощи папы Климента, обретённые святыми Кириллом и Мефодием в Крыму и привезённые равноапостольными братьями в Рим. В 867 году папа Адриан II совместно с Кириллом и Мефодием перенесли мощи Климента в посвящённую его памяти базилику. 14 февраля 869 года Кирилл скончался в Риме и был, по желанию Адриана II и римского народа, погребён в Сан-Клементе[3].

В 1084 году Сан-Клементе была непоправимо повреждена во время пожара, последовавшего за взятием Рима норманнами под руководством Роберта Гвискара. Очевидно, что степень повреждений была таковой, что было решено не восстанавливать базилику, а построить новую на месте старой. В новую «верхнюю» базилику были перенесены мощи Климента, Игнатия и Кирилла, а также ценнейшие предметы убранства. В результате вскоре о существовании прежней «нижней» базилики под основанием новой «верхней» полностью забыли. Лишь в 1857 году приор Сан-Клементе Джозеф Маллули в результате раскопок вновь открыл миру раннехристианскую базилику.

Предполагаемая гробница Кирилла

Согласно двум источникам Legenda Italica и Vita Constantini, равноапостольный Кирилл был первоначально погребён в большой гробнице справа от алтаря. Археологи-доминиканцы, в силу своего сана привыкшие находиться во время мессы в пресбитерии лицом к народу, восприняли указание «справа от алтаря» со своей точки зрения, то есть в конце южного придела. Обнаруженная в южном приделе пустая гробница была без колебаний идентифицирована в качестве первого места захоронения апостола славян. Это место с течением времени превратилось в славянский уголок. Каждый славянский народ установил здесь мемориальную доску со словами благодарности своему просветителю. Здесь можно видеть доски от украинского, болгарского, македонского, сербского, греческого, хорватского народов; от России установлены сразу две памятные доски — от имени Русской Православной Церкви и от молодёжи России.

С течением времени первоначальный вывод археологов подвергся серьёзному сомнению[3]. Источники, указывавшие место погребения Кирилла, упоминают о большом образе, исполненном над его гробницею. В южном приделе не удалось найти ни одного изображения, которое можно было бы идентифицировать как образ Кирилла.

Между тем, в симметрично расположенном конце (справа от алтаря, с точки зрения мирян) найдена хорошо сохранившаяся фреска IX века «Сошествие Христа во ад», в углу которой имеется поясное изображение епископа, держащего в левой руке Евангелие, а правой — благословляющей народ. Так что вполне допустимо, что Кирилл был погребен под этой фреской. Сама фреска представляет собою первое сохранившееся в итальянском искусстве изображение на данную тему[3]. Христос в развевающейся хламиде нисходит в ад, попирая ногами Сатану, и выводит оттуда Адама.

Фрески

Северный придел

Внешняя стена правого (северного) придела была когда-то полностью покрыта фресками, лишь частично сохранившиеся до наших дней. На сегодняшний день удалось идентифицировать сюжеты мученичества святой Екатерины и Страшного суда.

Хорошо сохранилась лишь одна фреска в нише, изображающая Богородицу с младенцем, а на боковых поверхностях ниши — святые Евфимия и Екатерина. В 1959 году отец Доминик Дарси, сравнивая эту фреску со знаменитыми мозаиками в равеннской церкви Сан-Витале, обнаружил поразительную сходство Богородицы из Сан-Клементе с равеннской императрицей Феодорой. Соответственно, выдвинута версия, что первоначально фреска представляла портрет Феодоры, муж которой Юстиниан сделал большие вклады в римские базилики, с двумя придворными дамами. В IX веке фреска была переосмыслена и дописана: Феодору посадили на трон, вручили младенца, и получившаяся фреска приобрела свой нынешний вид. На сегодня вопрос о первоначальном значении фрески остаётся дискуссионным.

Главный неф

В главном нефе слева от основного входа (из нартекса) находится частично сохранившаяся фреска «Вознесение». Композиция фрески представляет собой адаптацию типичного сиро — палестинского образца. В верхней части Христос, окружённый ангелами, возносится на облаке. Непосредственно под ним изображена Богородица в позе «оранты», то есть с воздетыми руками, по обе стороны от неё замерли в трепете апостолы. В правой части фрески хорошо сохранился образ святого Вита, симметрично ему слева изображён папа Лев IV (847- 855) с квадратным нимбом вокруг головы, что указывает на то, что фреска создана при жизни папы, выступающего здесь не в качестве святого, а лишь донатора. Под образом Богородицы находится незаполненная ниша. Возможно, что здесь помещалась реликвия — камень с Елеонской горы, на которой и произошло описываемое событие[3].

Существует и другое толкование этой фрески. В соответствии с ним, здесь представлено Вознесение не Христа, а Богородицы. В этом случае, считается, что явившийся на облаке Христос встречает Свою Мать, которая поэтому изображена отдельно от апостольской группы. Косвенным подтверждением данной версии является известный факт глубокого почитания Львом IV праздника Успения, получившего при этом папе восьмидневное попразднество. Если принять эту версию, то в Сан-Клементе находится одно из наиболее ранних в западной иконографии изображение Вознесения Богородицы[3]. Справа от «Вознесения» находятся частично сохранившиеся фрески IX века, представляющие следующие сюжеты: Распятие, Мироносицы во гробе, Брак в Кане Галилейской и Сошествие в ад.

Наиболее известные фрески «нижней» базилики находятся на левой стене главного нефа, их традиционные названия — «Житие святого Алексия» и «Месса святого Климента».

Фреска «Житие Алексия, человека Божия», написана предположительно в интервале 1050 — 1100 годов и охватывает последнюю, римскую часть жития святого (полное житие — смотри статью Алексий, человек Божий). В левой части одетый в рубище Алексий возвращается в Рим и на дороге встречает отца, который не узнаёт сына после семнадцатилетней разлуки. Мать Алексия, выглядывающая из окна, также не видит в страннике своего сына. В средней части фрески действие переносится на семнадцать лет вперёд — папа Иннокентий I приходит к одру умершего Алексия, сжимающего в руке некую хартию. В правой части фрески история завершается: по просьбе папы умерший разжимает руку, и папа сообщает присутствующим содержание хартии, в которой Алексий описал свою жизнь с момента ухода из родного дома. Горе родителей и невесты Алексия ярко изображено художником: рыдающая невеста обнимает тело своего жениха, а родители в буквальном смысле рвут на себе волосы.

Фреска представляет собой исключительное произведение, в котором условности византийской иконографии тесно переплелись с драматизмом повествования. В отличие от традиционной иконы с клеммами, представляющими различные эпизоды жития, на этой фреске события разворачиваются непрерывно, делая зрителя свидетелем событий. Также фреска свидетельствует, что в XI веке житие Алексия было известно в Риме в своей поздней, окончательной редакции, а почитание этого святого перешагнуло пределы монастыря на Авентинском холме.

Над фреской, посвящённой Алексию, находится ещё одна, на которой изображён Христос, сидящий на престоле, с предстоящими Климентом и архангелом Михаилом (по правую руку), и святителем Николаем и архангелом Гавриилом (по левую руку). Все действующие лица подписаны, хотя их лики невозможно рассмотреть: они «отрезаны» полом «верхней» базилики.

Фреску «Месса святого Климента» отличает живость и драматизм изображения, и сложное драматическое повествование, не свойственные традиционной византийской иконографии. Содержание фрески может быть передано следующим образом:

  • верхний регистр — святой Климент восседает на престоле, ему предстоят его предшественники по римской кафедре: апостол Пётр, святые Лин и Клет. Все действующие лица подписаны, но их головы «отрезаны» полом «верхней» базилики.
  • средний регистр — святой Климент совершает мессу, в числе окружающих его христиан находится (по левую руку) молодая женщина Феодора. Муж Феодоры, знатный язычник Сиссиний, прокрался вслед за женой на мессу, но ослеп и оглох по молитве папы. Церковные служители выводят Сиссиния из церкви.
  • нижний регистр — святой Климент посетил дом Феодоры и исцелил её мужа. Сиссиний, вместо благодарности, исполнен ярости и приказывает слугам схватить папу и выставить его вон. Речь Сиссиния передана простонародным итальянским языком (итал. vernacular), а не на традиционной латыни, и усыпана ругательствами:

Тащите, сукины дети. Гозмари и Альбертель (имена слуг), тащите вон. Карвончелле, помогай сзади рычагом[1].

Но по молитве Климента ослеплённые слуги тащат обломки колонны, принимая их за епископа. Сам же Климент, стоя в стороне, говорит (уже по латыни): «По вашему жестокосердию вам полагается нести это вместо меня». На этом фреска обрывает повествование, но их документ IV века «Acta» утверждает, что в итоге Сиссиний всё-таки стал христианином и даже мучеником. Бранные слова Сиссиния, по контрасту с благочестивым сюжетом, придают неповторимый колорит всей фреске. Эта брань делает фреску бесценным лингвистическим памятником, так как, не считая некоторых подписей на документах, данные слова являются самыми ранними из ныне известных, написанных на итальянском языке[3].

Нартекс

Чудо святого Климента в Азовском море.
Перенесение Адрианом II, Кириллом и Мефодием мощей св. Климента
Посмертный суд (фрагмент) — Кирилл и Мефодий перед Христом и архангелами

Первоначально нартекс отделялся от главного нефа только четырьмя колоннами. После землетрясения 847 года папа Лев IV приказал заложить проход между колоннами, а образовавшуюся стену украсить фресками. Первоначальные фрески IX века не сохранились, так как в XI веке по заказу местного семейства Рапиза (итал. Rapiza) они были заменены на две новые: «Чудо святого Климента в Азовском море» и «Перенесение мощей святого Климента в Сан-Клементе».

На первой фреске изображено чудо, о котором повествует «Acta» — источник IV века: папа Климент был брошен мучителями в Азовское море привязанным к якорю. Затем, ангелы похоронили тело мученика в подводной пещере. Раз в год море отступало назад, и местные христиане имели возможность поклониться мощам Климента, после чего море возвращалось назад. Далее, фреска, следуя источнику, показывает, как однажды в гробнице был забыт ребёнок, а через год его мать, придя к мощам Климента, обнаружила своего ребёнка живым. Подводный мир, окружающий гробницу, населён рыбами, медузами и скатами. В нижнем регистре фрески изображены святой Климент и донаторы — семейство Рапиза.

Далее легендарная история Климента повествует о том, что с течением времени море перестало отступать и обнажать гробницу святого. Только святые братья Кирилл и Мефодий, отправлявшиеся с миссией из Византии в Хазарский каганат, сумели обрести мощи. Впоследствии, будучи приглашёнными папой Николаем I, братья привезли в Рим мощи святого Климента. Встретивший их преемник Николая I Адриан II с честью принял Кирилла и Мефодия. Далее фреска подключается к повествованию и показывает кульминационный момент — папа Николай (ошибка художника, на самом деле Адриан II[2]) в сопровождении двух братьев переносит крестных ходом мощи из собора в Сан-Клементе.

Напротив последней фрески, то есть на внешней стене нартекса, сохранилась фреска IX века, условно называемая «Посмертный суд». В центре представлен благословляющий Христос, по его правую руку — архангел Михаил и апостол Андрей, по левую — архангел Гавриил и святой Климент. Перед Христом преклонили колена две фигуры, призванные на посмертный «частный» (в отличие от последнего «всеобщего») суд. На сегодняшний день принято считать, что этими фигурами являются Кирилл и Мефодий[3]. В этом случае окружающие Христа лица имеют следующее значение: Климент свидетельствует о том, что братья обрели его мощи в Крыму; Андрей, некогда проповедовавший предкам славян, является предшественником миссии братьев, Гавриил выступает в качестве вестника как в Ветхом (книга пророка Даниила), так и в Новом (Евангелие от Луки) заветах, а Михаил напоминает о том, что миссия братьев была вдохновлена Михаилом III[5].

Современная базилика

История

Возобновление базилики связано с деятельностью кардинала Анастасия, кардинала-священника Сан-Клементе в течение четверти века (l099-1125), при покровительстве папы Пасхалия II, до своего избрания на кафедру в 1099 году бывшего кардиналом Сан-Клементе. «Нижняя» базилика была заполнена строительным мусором, и на полученном основании воздвигнута современная «верхняя» базилика. Нынешняя базилика уступает по размерам своей предшественнице: левые (южные) приделы обеих церквей одинаковы по размерам, однако, главный неф и правый придел «верхнего» храма стоят на основании «нижнего» главного нефа. Современная базилика, таким образом, уже раннехристианской на ширину правого «нижнего» нефа. В «верхней» базилике были воссозданы мозаика апсиды и хоры, а также сюда были перенесены чтимые реликвии. В понтификат Климента XI (1700-1721) и по его поручению архитектор Карло Стефано Фонтана выполнил современный кессонированный потолок. Тогда же пространство между окнами в верхней части главного нефа было заполнено десятью фресками, изображающими почитаемых в храме святых — Климента, Игнатия Богоносца, Кирилла и Мефодия. В последующие столетия к базилике были пристроены капеллы.

В результате указанных перестроек и дополнений базилика утратила первоначальную простоту и строгость, но приобрела многочисленные барочные черты. Ценнейшим приобретением базилики стали фрески XV века в капелле святой Екатерины, приписываемые учёными Мазаччо или Мазолино.

Современная базилика несколько раз сменила владельцев. В 1403 году папа Бонифаций IX передал базилику монахам-амброзианцам (Конгрегации святого Амвросия Медиоланского, основанной в 1379 году). В 1645 году, по протекции Камилло Памфили, кардинала-непота Иннокентия X, базилика была передана доминиканцам из монастыря при церкви Сан-Систо-Веккьо. В 1677 году ввиду усилившихся антикатолических гонений в Ирландии в Сан-Клементе пришли ирландские доминиканцы, управляющие базиликой и прилегающим монастырём до настоящего времени.

Главный портал

Главный портал и фасад базилики окрашены в желтоватый цвет и облицованы стукко в стиле позднего барокко. Фасад украшен четырьмя античными колоннами ионического ордера, во дворе базилики расположен атриум с фонтаном XVIII века.

Внутреннее убранство

Современная церковь, воздвигнутая около 1100 года и неоднократно перестроенная, представляет собой трёхнефную базилику с просторной апсидой, а также пятью боковыми капеллами. Пол базилики выполнен в характерном для Рима стиле косматеско. Кессонированный потолок выполнен в начале XVIII века Карло Стефано Фонтаной, главный плафон считается лучшей работой римского художника Джузеппе Кьяри (1654-1729).

Главный неф

Десять фресок в главном нефе выполнены также в начале XVIII века. В левой части последовательно (от входа к алтарю, то есть с востока на запад):

В правой части находятся фрески (в том же порядке):

Главный алтарь и хоры Главный плафон Пол в стиле косматеско

Главный алтарь и хоры

Главный алтарь, хоть и в настоящем виде существует с 1726 года, выполнен в стиле, характерном для большинства римских базилик. Под алтарём находится конфессия (confessio)- маленькая часовня, содержащая ковчег с мощами святых Климента и Игнатия. Алтарь накрыт сверху киворием, украшенным изображением якоря — одновременно атрибутом мученичества Климента и древнехристианским символом спасения. Сам киворий перенесён из «нижней» базилики, а вот колонны, его поддерживающие, относятся к XV-XVI векам. Впрочем, две из четырёх оригинальных колонн VI века сохранились — они стали частью надгробия кардинала Венерио в южном приделе церкви.

Расположенные перед алтарём мраморные хоры (лат. Scuola Cantorum) были сооружены папой Иоанном II (533-535) и в XII веке перенесены из «нижней» в «верхнюю» базилику. На мраморных панелях хоров вырезаны рыба, голубь и чаша — раннехристианские символы, указывающие на самого Христа, на мир, принесённый Христом верующим в него, и на евхаристию. Здесь же сохранились монограммы донатора — папы Иоанна II. Единственными дополнениями, привнесёнными в хоры в XII веке, стал второй (левый) амвон и пасхальный канделябр.

Апсида

Мозаика апсиды и триумфальная арка
«Крест-Древо жизни», фрагмент мозаики апсиды

Верхнюю часть поверхности апсиды занимает грандиозная по размерам и замыслу мозаика XII века. Судя по многочисленным раннехристианским символам, исследователи делают вывод, что данная мозаика или перенесена из «нижней» базилики, или выполнена по мотивам аналогичной мозаики IV-V веков[3].

Центром мозаики является крест с распятым Спасителем, наполненный разнообразными значениями:

  • мост, соединяющий землю и небо, и по этому мосту души (символически изображённые в виде голубей) поднимаются в Царствие Небесное.
  • источник воды живой, о котором говорит Откровение («И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца» (Отк. 22:1)). Из источника утоляют жажду олени или лани (реминисценция псалма 41: «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже!» (Пс. 41:2)). Оленей изображено два, что указывает на то, что ко Христу обратились как бывшие язычники, так и иудеи.
  • древо жизни (Быт. 2:9), утерянное прародителями (Быт. 3:22) из-за грехопадения, но вновь ставшее доступным благодаря Христу (Отк. 22:2).
  • виноградная Лоза, питающая своими соками ветви — членов церкви (Ин. 15:1). Присутствующий на мозаике феникс также является символом победы Христа над смертью.

Мотив райского блаженства христиан, спасённых Христом, повторяется в нижнем регистре мозаики. Здесь изображена череда овец, окружающих несущего крест Агнца, то есть Христа[6].

Над крестом простёрта рука Бога Отца в сфере — символе небесной славы. Наконец, в самом верхней части мозаики представлена монограмма Христа в эллиптическом диске — ещё один символ победы Христа.

Ветви лозы, произрастающие из креста, живописно простираются по всей поверхности мозаики. В ветвях можно видеть птиц, цветы и людей. Четыре человеческие фигуры, облачённые в бело-чёрные одеяния, подписаны: это латинские Отцы Церкви блаженные Августин и Иероним, святители Григорий Великий и Амвросий Медиоланский.

Триумфальная арка, предваряющая апсиду, также выполнена в XII веке, но, возможно, имеет первоисточником мозаику из «нижней» апсиды. В центре помещено изображение Христа Пантократора, одной рукой держащего Евангелие, а другой благословляющего верных. Окружают Его четыре символические существа из Откровения (Отк. 4:6-8), традиционно изображающие четырёх Евангелистов: телец (Матфей), лев (Марк), ангел (Лука) и орёл (Иоанн Богослов). С одной стороны от Христа и существ представлены Исайя, призывающий благословить «Господа, сидящего на престоле высоком и превознесенном» (Ис. 6:1), апостол Павел и великомученик Лаврентий, который «научился от Павла принять Крест» (цитируются надписи на свитках, которые держат в руках святые). С другой стороны, изображён Иеремия, утверждающий: «Сей есть Бог наш, и никто другой не сравнится с Ним» (Вар. 3:36), Климент и апостол Пётр, призывающий Климента «воззреть на Христа, которого я (то есть Пётр) проповедал тебе»

Справа от алтаря, на стене, завершающейся триумфальной аркой, находится табернакль конца XIII века, дар кардинала Джакомо Гаэтани, племянника Бонифация VIII. В табернакле, выполненном, предположительно, Арнольфо ди Камбио, изображены папа (его изображение в точности соответствует фигуре, вырезанной на гробнице в гротах под собором святого Петра), представляющий своего племянника-донатора святому Клименту.

Капеллы

Капелла святой Екатерины

Капелла святой Екатерины примыкает к южному нефу, слева от основного входа, то есть в юго-восточном углу базилики. Капелла была воздвигнута между 1411 и 1431 годами, то есть в тот промежуток времени, когда её основатель кардинал Бранда ди Катильоне был кардиналом-священником Сан-Клементе. Капелла примечательна фресками, изображающими Распятие и эпизоды жития святой Екатерины Александрийской, Амвросия Медиоланского и святого Христофора. Большинство исследователей утверждают, что фрески принадлежат кисти Мазолино и выполнены между 1428 и 1431 годами, за исключением Распятия, написанного несколько ранее Мазаччо. Существует противоположная точка зрения, согласно которой фрески написаны, наоборот, Мазаччо в 1425 — 1428 годах, а Мазолино лишь завершил работу после смерти предшественника.

На левой стене серия фресок иллюстрируют житие святой Екатерины Александрийской:

  • верхний регистр, первая панель — Екатерина протестует против преследований христиан перед императором Максенцием;
  • нижний регистр, первая панель — Екатерина побеждает в диспуте 50 лучших александрийских философов;
  • верхний регистр, вторая панель — заключённая Екатерина обращает ко Христу супругу императора Максенция, Максенций приказывает обезглавить жену;
  • нижний регистр, вторая панель — Екатерину, приговорённую к колесованию, чудесно спасает ангел;
  • нижний регистр, третья панель — Екатерина обезглавлена;
  • верхний регистр, третья панель — ангелы переносят тело Екатерины на гору Синай.

На правой стене капеллы изображены эпизоды жития святого Амвросия, на противоположной входу стене — Распятие, на входной арке — Благовещение. На стене, поддерживающей входную арку, находится фреска с изображением святого Христофора. Последняя примечательна многочисленными граффити, оставленными паломниками. Самые ранние надписи датируются 1459, 1461 и 1481 годами.

Другие капеллы

В «верхней» базилике находятся ещё четыре капеллы, менее известные, чем капелла святой Екатерины.

Название капеллы Дата Описание
Иоанна Крестителя
XV век Была сооружена в северо-западном углу церкви (справа от главного алтаря) для почитания мраморной статуи святого.
Святого Кирилла
1882-1886 годы Была устроена в северном нефе на средства папы Льва XIII, алтарный образ, написанный Сальви ди Сассоферрато, принадлежит к XVII веку. Сюда в ноябре 1963 года была помещена частица мощей равноапостольного Кирилла — единственная из похищенного в 1798 года ковчега, которую удалось случайно обнаружить в июне 1963 года.
Капелла святого Доминика
В северо-восточном углу церкви (симметрично капелле святой Екатерины). Была расписана Себастьяно Конка в 1715 году. Именно в этой капелле вплоть до 1798 года находились мощи святого Кирилла. В 1798 году, во время первой Римской республики, ковчег был вскрыт в присутствии свидетелей, удостоверивших наличие в нём «костей и праха». Затем ковчег был перемещён в Санта-Мария-Нуова, а в следующем году исчез навсегда.
Капелла Святых Таин
1617 год Капелла в юго-западном углу церкви первоначально была освящена в честь Рождества Богородицы, затем в XVIII веке Розарию, а в настоящее время там помещены для поклонения Святые Дары. Алтарный образ принадлежит Себастьяно Конка (1714), фреска справа от входа в капеллу (Мадонна с Младенцем) — Джакопо Зукки (около 1570-1590 годы), а над входом — фрески с пророками Исайей и Иеремией.

В культуре

Посещение базилики

Митреум открыт для посещения. На нижнем уровне базилики находятся также небольшие подземные захоронения — катакомбы, помещение с 16 нишами-локулами, датируемые VII—VIII веками[8].

Титулярная церковь

Церковь Святого Климента является титулярной церковью, кардиналом-священником с титулом церкви Святого Климента. В разные времена ими являлись:

В Русском Зарубежье

В 1930 году в базилике состоялась хиротония в сан епископа апостольского визитатора для католиков в Русском апостолате в Зарубежье Петра Бучиса, MIC. Одновременно бы рукоположен в сан священника Волконский, Александр Михайлович

В 1952 году архиепископ Александр Евреинов освятил в базилике новый престол, подаренный словацкими католиками Америки и Канады, устроенный над могилой просветителя славян равноапостольного Кирилла.

Напишите отзыв о статье "Базилика Святого Климента"

Примечания

  1. 1 2 3 Portella, Ivana della. Das unteriridsche Rom. Katakomben, Bäder, Tempel. — Köln: Reclam, 2000. — ISBN 3-8290-2118-6.
  2. 1 2 Henze, Anton. Kunstführer Rom. — Stuttgart: Reclam, 1994. — ISBN 3-15-010402-5.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Boyle, Leonard O.P. A Short Guide to St Clement's Rome. — Rome, 1989. — 80 с.
  4. Poeschel, Sabine. Rom. Kunst und Geschichte von der Antike bis zur Gegenwart. — München: Artemis, 1990. — ISBN 3-7608-0789-5.
  5. В соответствии с этим объяснением, принято считать, что фреска написана после смерти Мефодия (885 год).
  6. Мотив характерен для мозаик римских базилик, например, в Санти-Косма-э-Дамиано, Санта-Чечилия-ин-Трастевере, Санта-Пуденциана, Санта-Прасседе и многих других.
  7. [books.google.de/books?id=8dUAAAAAcAAJ&pg=PA149&dq=san+clemente+rom&lr=&as_brr=3&client=firefox-a Neuester und vollständigster Wegweiser durch Berlin und Potsdam für Fremde]
  8. Matilda Webb. [books.google.de/books?id=hUN1K78QMskC&dq=The+churches+and+catacombs+of+early+Christian+Rome++Von+Matilda+Webb&printsec=frontcover&source=bn&hl=de&ei=1UnKSav0NZGLsAaW2_m9Ag&sa=X&oi=book_result&resnum=4&ct=result#PPP1,M1 The churches and catacombs of early Christian Rome]. — Sussex Academic Press, 2002. — ISBN 1902210581.

Литература

  • Boyle, Leonard O.P. A Short Guide to St Clement's Rome. — Rome, 1989. — 80 с.
  • Claussen, Peter Cornelius. [books.google.de/books?id=t9pZg9IG5hkC&printsec=frontcoverdq=St.+Clemente+Roma&source=gbs_summary_s&cad=0#PPA5,M1 Corpus Cosmatorum: Veröffentlichungen des kunstgeschichtlichen Instituts der Johannes-gutenberg-universität Mainz]. — 2002. — ISBN 3515078851.
  • Poeschel, Sabine. Rom. Kunst und Geschichte von der Antike bis zur Gegenwart. — München: Artemis, 1990. — 274-284 с. — ISBN 3-7608-0789-5.
  • Portella, Ivana della. Das unteriridsche Rom. Katakomben, Bäder, Tempel. — Köln: Reclam, 2000. — ISBN 3-8290-2118-6.

См. также

Отрывок, характеризующий Базилика Святого Климента

– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.