Базяк, Исаак Григорьевич

Исаак Григорьевич Базяк укр. Ісаак Григорович Базяк
Делегат Всероссийского Учредительного собрания
28 ноября 1917 года — 5 января 1918 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	должность упразднена
Депутат Центральной рады
7 августа 1917 года — 31 марта 1918 года
Член ЦК УПСР
декабрь 1917 — июль 1918 года
Член экзекутива Украинского национального комитета
22 июня 1941 года — 1945 год
Глава правительства:	Владимир Горбовой (Володимир Горбовий)
Рождение:	1887(1887) Российская империя Российская империя, Киев
Смерть:	28 февраля 1967(1967-02-28) США США, Нью-Йорк
Партия:	УПСР (1917-28); «Прометей» (1928-67)
Образование:	фельдшерское училище
Профессия:	фельдшер, политик

Исаак Григорьевич Базяк (укр. Ісаак Григорович Базяк; 1887, Киев — 28 февраля 1967, Нью-Йорк) — украинский социал-демократ, делегат Всероссийского Учредительного собрания, депутат Центральной рады, член ЦК УПСР, основатель клуба «Прометей», член экзекутива Украинского национального комитета.

Биография

Исаак Базяк родился в 1887 году в Киеве в семье Григория Базяка. Исаак получил медицинское образование: он окончил фельдшерское училище, после чего начал работать фельдшером в киевской больнице.

С 1910 года Исаак Базяк находился под надзором царской «охранки». В 1917 году он вступил в Партию социалистов-революционеров (ПСР).

В конце 1917 года, проживая в Киеве, Базяк избрался в делегаты Всероссийского Учредительного собрания от Западного фронта по списку № 1 (украинские социалисты-революционеры и социал-демократы). Одновременно он баллотировался в Собрание в Воронежском округе (по списку украинских эсеров-интернационалистов).

7 августа 1917 года Базяк становится депутатом третьего состава Центральной Рады Украинской Народной Республики (УНР) от Украинской партии социалистов-революционеров (УПСР). В декабре того же года ему удаётся войти в состав центрального комитета (ЦК) УПСР.

После упразднения Центральной рады гетманом Павлом Скоропадским, Базяк сотрудничал с формированиями Украинских сечевых стрельцов (укр. Український добровольчий легион). Он участвовал в боях с поляками и большевиками.

В 1920 году Исаак Базяк эмигрировал в Австрию, а затем — переехал в Чехословакию. С 1923 года Базяк жил в США, где он участвовал в организации украинских школ и в оказании помощи беженцам в Европе.

После этого Исаак Григорьевич Базяк вернулся во Францию, где создал парижский клуб «Независимость». Именно Базяку была поручена организация захоронения Симона Петлюры. Затем он переехал в польскую столицу — Варшаву.

Осенью 1928 года Базяк возглавил организационный комитет, который назвал клуб «Прометей» («Prometeusz») — с отсылкой к «прометеизму» Юзефа Пилсудского.

22 июня 1941 года конгресс национального объединения (украинские националисты) в Кракове образовал Украинский национальный комитет, главой которого становится соратник Степана Бандеры доктор Владимир Горбовой (укр. Володимир Горбовий). Одновременно были избраны 32 члена «экзекутива» (исполнительного комитета), в который, как лидер «Прометея», вошёл и национал-социалист Базяк. Вскоре после входа Вермахта во Львов Конгресс объявил манифест о создании объединенного независимого Украинского государства.

Во время Второй мировой войны и в первые послевоенные годы Исаак Базяк жил в Германии. В 1957 году он вновь перебрался за океан — в США. 28 февраля 1967 года Исаак Григорьевич Базяк скончался в Нью-Йорке.

Источники

• «Рабочая газета», Киев, 7 ноября 1917 года.
• М. Ковалевский, При источниках борьбы (укр. При джерелах боротьби), Инсбрук, 1960.
• Л. Г. Протасов, Люди Учредительного собрания: портрет в интерьере эпохи. М., РОСПЭН, 2008.
• Украинские националистические организации в годы Второй мировой войны. Документы. В двух томах. Том 2. 1944—1945. Биографические справки. С. 1024.

Отрывок, характеризующий Базяк, Исаак Григорьевич

Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.