Байджиев, Ташим Исхакович

Ташим Байджиев
Имя при рождении:	Ташим Исхакович Байджиев
Дата рождения:	1910(1910)
Место рождения:	аил Тепке Пржевальский уезд, Семиреченская область, Российская империя (ныне Ак-Суйский район, Иссык-Кульская область, Киргизия)
Дата смерти:	1952(1952)
Место смерти:	Песчаный исправительно-трудовой лагерь, Карагандинская область
Род деятельности:	филолог, прозаик, литературовед, литературный критик, драматург, переводчик
Жанр:	повесть, рассказ, пьеса
Язык произведений:	киргизский

Ташим Исхакович Байджиев, (1910—1952) — советский киргизский писатель, просветитель, литературовед, критик, драматург, учёный-филолог, манасовед. Член союза писателей СССР (с 1936).

Биография

Рано лишился отца. Окончив школу, в 1927 г. поступил в Киргизский педагогический техникум. С 1931 — инспектор Народного комиссариата просвещения, позже директор Гульчинского детского дома, завуч Джалал-Абадского педагогического училища.

Занимался организацией первых школ на юге Киргизии, создал (в соавторстве с З. Бектеновым) первые учебники по киргизской литературе и языку, первый орфографический словарь киргизского языка.

С 1936 по 1940 обучался на русском отделении филологического факультета Киргизского педагогического института (ныне Киргизский национальный университет имени Жусупа Баласагына), во время учебы по идеологическим мотивам отчислялся из института, но был восстановлен.

С 1940 по 1942 и с 1944 по 1949 — заведующий сектором фольклора и эпоса «Манас» в Институте языка, литературы и истории Киргизского филиала Академии наук СССР.

В 1942 назначается проректором Пржевальского учительского института, но вскоре ушел на фронт. Участник Великой Отечественной войны, принимал участие в боевых действиях, в 1944 из-за тяжелого ранения, демобилизован из армии.

С 1949 по 1950 работал преподавателем Киргизского государственного пединститута.

Активный член литературного кружка «Кызыл учкун» («Красная искра»), объединявшего первых киргизских писателей и послужившего основой для организации Союза писателей Киргизстана.

В 1950 по обвинению в «буржуазном национализме» был арестован, приговорен к 10 годам лишения свободы и заключен в Песчаный исправительно-трудовой лагерь (Карагандинская область).

В 1952 скончался от истощения организма и инфаркта миокарда. В 1955 — полностью реабилитирован.

Творческая и научная деятельность

Творческая деятельность Т. Байджиева началась в 20-е годы XX века. Им были напечатаны рассказы и повести «Кто ты?», «Друг», «Хитрый умер», «Борьба», «У речки» в первой на киргизском языке газете «Свободные горы» («Эркин-Тоо»), «Красный Киргизстан» («Кызыл Кыргызстан»), в журнале «Атака» («Чабуул»).

В 1930—1940-е годы Т. Байджиев активно занимался литературоведением, языкознанием и критикой.

Ташим Байджиев — один из основоположников киргизской профессиональной прозы и драматургии, автор первых учебников по киргизскому языку и литературе, переводчик произведений русской классики, исследователь фольклора.

Подготовил к изданию и переводу на русский язык трилогию «Манас», вместе с Зыяшем Бектеновым составил учебник по киргизскому фольклору и эпосу «Манас».

Т. Байджиев занимался драматургией. Его комедии ставились на сценах театров республики. В 1944 в журнале «Советтик Кыргызстан» была опубликована его пьеса «Жигиттер» («Джигиты»), написанная на фронте и посвященная Великой Отечественной войне. На сцене Киргизского драмтеатра шли пьесы «Любовь Яровая». А. Тренева и «Бесприданница» А. Островского, которые перевел на киргизский язык Т. Байджиев. Им переведены также произведения И. Тургенева, Л. Толстого, Д. Фурманова, А. Фадеева и других.

Отец известного киргизского драматурга Мара Байджиева.

Литература

• Байджиев М. Т. Ташим Байджиев: Литературный портрет на фоне эпохи. — Бишкек: Изд-во «ЖЗЛК», 2004. — 304 с.;
• Байджиев М. Т. Мой отец // Слово Кыргызстана. — 2004. — 20 авг. — С. 11, 12;
• Байджиев Ташим Исхакович // Писатели Советского Киргизстана: Справочник. — Фергана: Адабият, 1989. — С. 131—132.

Отрывок, характеризующий Байджиев, Ташим Исхакович

Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.