Байронический герой
Байронический герой — тип романтического героя, который покорил воображение европейской публики после выхода поэмы лорда Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» (1812—1818), насыщенной автобиографическими мотивами. На рубеже 1820-х гг. получил дальнейшее развитие в повести Полидори «Вампир», романе Матюрина «Мельмот Скиталец», байроновских поэмах вроде «Корсара». Автор «Евгения Онегина» иронизировал по поводу популярности таких сочинений:
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь её кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный Жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облёк в унылый романтизм
И безнадёжный эгоизм.
Герои перечисленных Пушкиным произведений превосходят окружающих умом и образованностью, они загадочны и харизматичны, неодолимо влекут к себе противоположный пол. Они ставят себя вне общества и закона, взирают на общественные установления с высокомерием, доходящим подчас до цинизма. Презрение к правилам общежития иногда доводит их до преступления. Присутствие тёмной стороны (неблаговидное прошлое) сближает такого героя с антигероем. Этот полудобровольный отшельник упивается своим скитальчеством или изгнанничеством; по словам В. Набокова, он «не в ладах и с раем, и с адом, и с богами, и с людьми»[1].
Как отмечал литературовед Б. А. Кузьмин, «потенциальным героем Байрона был революционер, реальным — разочарованный одинокий мститель. Первого можно было трактовать в духе античных идеалов революционного классицизма, к которому Байрон всё время стремился. Второй сохранял своё величие только благодаря романтической идеализации»[2].
Пушкин утверждал, что в романе «Адольф» 1816 года французский писатель «Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона»[3]. На самом деле дебютом разочарованного в себе и в мире скитальца стала полуавтобиографическая повесть Шатобриана «Рене» (1802)[4], которая, в свою очередь, продолжает сентименталистскую традицию смакования собственных горестей, идущую от гётевских «Страданий юного Вертера» (1774). Примерами байронических героев в позднейшей литературе викторианского периода могут служить Хитклифф и Рочестер из романов сестёр Бронте. Чертами байронизма наделены также главные герои многих приключенческих романов XIX и XX веков (например, Эдмон Дантес). 
Для байронического героя, пересаженного на русскую почву, характерна рефлексия, то есть стремление к самокопанию: это Гамлет и Дон Жуан в одном лице. Свойственный героям этого типа демонизм в полной мере воплотился в лермонтовском «Демоне». В качестве байронического героя русскими поэтами был переосмыслен и изгнанный на далёкий остров Наполеон[5]. Евгений Онегин и Печорин представляют собой дальнейшее развитие типа в условиях русского общества — это т. н. лишние люди[6].
См. также
Напишите отзыв о статье "Байронический герой"
Примечания
- ↑ Vladimir Nabokov. Eugene Onegin: Commentary on preliminaries and chapters one to five. Part 2. Bollingen Foundation, 1964. Page 356.
- ↑ Кузьмин Б. А. Жанр лиро-эпической поэмы Байрона // Борис Кузьмин. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке…— М.: Художественная литература, 1977. — С. 66-67.
- ↑ [feb-web.ru/feb/pushkin/serial/vr1/vr12091-.htm ФЭБ: Ахматова. «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина. — 1936]
- ↑ Peter Larsen Thorslev. Byronic Hero: Types and Prototypes. University of Minnesota Press, 1999. Page 216.
- ↑ [feb-web.ru/feb/lermenc/lre-abc/lre/lre-3322.htm Наполеоновский цикл // Лермонтовская энциклопедия. — 1981]
- ↑ [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le6/le6-5143.htm "Лишние люди"] — статья из Литературной энциклопедии 1929—1939
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Байронический герой
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
