Бакинская операция (1920)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Бакинская операция
Основной конфликт: Гражданская война в России

Бойцы Красной армии вступают в город (1920)
Дата

28 апреля1 мая 1920

Место

Баку

Итог

Победа РККА; свержение мусаватистского правительства. Азербайджан провозглашён Советской Социалистической Республикой

Противники
РСФСР
коммунисты Азербайджана
Азербайджанская Демократическая Республика
Командующие
М. К. Левандовский[1]
М. Г. Ефремов[1]
Чингиз Ильдрым
Самед-бек Мехмандаров
С. Ф. Лордкипанидзе
Силы сторон
свыше 30 тыс. человек штыков и сабель[2] 30 тыс. человек
Потери
неизвестно неизвестно

Бакинская операция (советизация Азербайджана, Апрельская революция[3], оккупация Азербайджана[4]; 28 апреля — 1 мая 1920 года) — наступательная военная операция частей 11-й Красной армии, проведённая во взаимодействии с Волжско-Каспийской военной флотилией по оказанию поддержки восставшим большевикам и рабочим Баку в свержении правительства Азербайджанской демократической республики и установлению советской власти в Азербайджане. В результате скоротечной операции в Азербайджане была восстановлена советская власть и провозглашена независимая Азербайджанская советская социалистическая республика.





Предшествующие события

Большевики в оппозиции

В июле 1918 года советская власть в Баку была свергнута, а сам город стал столицей Азербайджанской демократической республикой. Однако в подполье действовала значительная группа коммунистов, объединённые в Бакинскую организацию РКП(б), а также организации Гуммет и Адалат. Вначале они были сильно ослаблены. Организация «Гуммет» после падения Советской власти и вовсе оказалась почти разгромлена, пока с конца 1918 года она не стала восстанавливать свои ряды[5]. Многие гумметисты эвакуировались в Астрахань. Находясь в Советской России они оказывали помощь коммунистическим организациям Азербайджана, посылая сюда работников и революционную литературу. Ещё осенью 1918 года В. И. Ленин в беседе с одним из деятелей революционного движения в Азербайджане Дадашем Буниатзаде говорил, что «потеря 26 комиссаров во главе с тов. Степаном не должна остановить начатого нами дела, нужно собрать снова силы и перевоспитать обманутых меньшевиками и эсерами рабочих и крестьян Азербайджана и освободить их»[6]. Тогда же Буниатзаде сообщал Ленину о том, что азербайджанские коммунисты придерживаются различных точек зрения относительно будущего государственного устройства республики: одни за создание в Азербайджане Советской социалистической республики, другие предлагают разделить Азербайджан на губернии, а последние — присоединить к РСФСР. Буниатзаде вспоминал: «Ильич по этому поводу прямо сказал, что первое мнение о создании самостоятельной республики правильно, а второе является колонизаторством и даже глупостью»[7].

Здание в Баку, где в мае 1919 года проходило тайное собрание Кавказского Краевого комитета РКП(б) и мемориальная доска в память о данном событии

Общебакинская партийная конференция, состоявшаяся 2 мая 1919 года, выдвинула лозунг «Независимый Советский Азербайджан»[8], противопоставленный независимости Азербайджанской Демократической Республики. Вопрос о лозунге «Независимый Советский Азербайджан» был поставлен Бакинской партийной организацией на состоявшейся 7-8 мая в Баку конференции партийных организаций Закавказья, которая, особенно члены Тифлисского бюро Кавказского Крайкома РКП(б), отвергли этот лозунг[9]. Однако 19 июля на совместном заседании Политбюро и Оргбюро ЦК РКП(б) было принято решение о признании в будущем Азербайджана независимой Советской республикой. Большевистская газета «Фугара садаси» («Голос бедноты») 17 августа сообщала, что идея создания Азербайджанской Советской республики одобрена В. И. Лениным[10]. Как пишет Исаак Минц: «лозунг „Независимый Советский Азербайджан“ помогал мобилизовать широкие массы азербайджанских рабочих и крестьян на борьбу за власть Советов, разоблачать мусаватистов, как ставленников иностранного империализма и предателей национальных интересов азербайджанского народа»[11]. А. И. Микоян в письме Ленину от 22 мая 1919 г. также отмечал:

В Азербайджане больше горючего материала, больше социальных обострённых противоречий, больше классовой почвы для переворота, больше недовольства, ненависти к существующему правительству, независимость только призрачная… Для успешности революционного движения, устранения национальных препятствий на пути к перевороту, для завоевания доверия мусульманских трудящихся масс к нам, как интернационалистам, и считая принципиально допустимым, Бакинская организация признала независимый Советский Азербайджан с тесной политической и хозяйственно-экономической связью с Советской Россией. Этот лозунг очень популярен, может сплотить вокруг себя всю массу трудящихся мусульман и поднять на восстание[12].

Внутриполитическая ситуация в Азербайджане

К концу 1919 — началу 1920 года мусаватистское правительство переживало глубокий политический и экономический кризис. Вызванная Первой мировой войной экономическая разруха, а также в определённой степени и разрыв хозяйственных связей с Россией, поставили Азербайджан в тяжёлое положение. Во многих уездах происходили выступления крестьян, разваливалось хозяйство, в катастрофическом состоянии находилась нефтяная промышленность. Реальная заработная плата бакинских рабочих-нефтяников в октябре 1919 года упала до 18 % уровня 1914 года[13]. Как отмечал Г. Мусабеков, к моменту установления Советской власти в Азербайджане «мы в экономическом отношении имели почти разрушенную страну, целые сёла и даже города представляли собой почти груду развалин. Нефтяная промышленность влачила жалкое существование. Житница Азербайджана — цветущая муганская степь представляла собой пустыню, оросительная система там была разрушена, посевная площадь заболочена»[14]. В придачу к этому, не прекращались армяно-азербайджанские вооружённые столкновения вокруг спорных территорий на стыке границ Азербайджана и Армении. В Азербайджан тянулся огромный поток беженцев, вместе с ними в уезды Азербайджана вернулись эпидемии и голод. Не располагая ни материальными средствами, ни финансами, мусаватского правительство не могло справиться с потоком беженцев и нищетой[15].

Одним из основных центров антиправительственных выступлений являлась Ганджинская губерния, где особенно много было помещичьих латифундий. Здесь возникли крупные вооружённые отряды. Так, в селении Кызыл-Гаджили (англ.) и в районе сел. Юхары-Айплы Казахского уезда действовали отряды под руководством соответственно Мешади Кадира и Кербалаи Аскера, которые грабили помещиков и убивали беков и государственных чиновников. Ганджинский уездный начальник предупреждал губернатора, что если не будут приняты срочные меры для уничтожения отряда Кербалая Аскера, то «авторитет и популярность его среди масс, влияние его на население возрастут до грандиозных размеров»[16]. 20 июля 1919 года Кербалаи Аскер был убит мусаватистами. Наиболее крупный размах приняло крестьянское движение под руководством Гатыр Мамеда, который установил связь с большевиками, работающими в деревне. Партизаны во главе с Гатыр Мамедом, Мусеиб Алиевым и др. окружили Гянджу, вынудив губернатора И. Векилова (азерб.) оставить свой пост и уехать в Баку[17]. Это событие послужило одной из причин падения кабинета Фатали Хан Хойского[18]. Против отряда Гатыр Мамеда были брошены правительственные войска численностью 500 человека, но они потерпели поражение[17]. Лишь в сентябре 1919 года при попытке прорваться в Дагестан отряд Катыр Мамеда был неожиданно атакован и разбит мусаватистами, а сам он убит ещё к началу боя из засады[19]. В Ленкоранском уезде большевики организовали восстание, провозгласив здесь Советскую власть, но правительство АДР позднее восстановили контроль над этим регионом. Характеризуя революционную ситуацию того времени в уездах, А. Караев (англ.) писал:

В уездах наши работники готовятся к решительному бою. Казах вышел из сферы влияния мусаватского правительства, тем определена, как выразились сами казахи, большевистская республика, которая с остальным Азербайджаном ничего общего не имеет… Полновластным хозяином Таузского района была коммунистическая ячейка, во главе которой стоял Мусеиб Алиев. В Казахском уезде хозяином являлась коммунистическая ячейка. Карягинский уезд никого, кроме большевиков, не признавал и ни с кем, кроме них, не считался… В Закаталах создана была особая власть, власть Балахлинского. Словом, везде и всюду коммунистические ячейки пользовались огромным авторитетом, имея большое влияние[20].

Довольно затяжной характер приняли правительственные кризисы в руководстве республики. Большевистская газета «Новый мир» писала: «Партия мусаватистов потеряла всякое влияние в стране. Она ещё стоит у власти, она ещё руководит политикой, но она уже висит в воздухе, уже не имеет никакой почвы в широких кругах населения… Партия „Мусават“ уже изжила себя»[21]. Самед Ага Агамалы оглы также отмечал, что «положение мусаватского правительства и самой партии „Мусават“ было отчаянное, не было выхода из всех путаницы, в которой очутились они… Внешняя политика так же никуда не была пригодна, как и внутренняя»[22].

Разложение армии

Широкий размах приняло дезертирство из рядов вооружённых сил Азербайджана, на разложение которых сказывалась проводимая в ней большевистская агитация[23]. Военный министр С. Мехмандаров с тревогой писал председателю Совета Министров: «Я опасаюсь разлагающего влияния большевиков на войска бакинского гарнизона, так как Баку является ныне центром деятельности закавказских большевиков»[20]. Помимо Баку, большевистская агитация охватила также воинские части, дислоцированные в уездах. Мирза Давуд Гусейнов позже писал: «Были у нас организации среди гарнизонов Ленкорани, Карабаха и Кубы»[24]. В частности, в начале 1920 года в рапорте Кубинского уездного начальника сообщалось о пропаганде большевистских идей среди солдат гарнизона Кубы[25]. Другой военачальник в своём рапорте на имя начальника генерального штаба писал: «Кубинские большевики тоже подняли головы: появились тайные агитаторы, начали пропаганду большевистских идей среди аскеров гарнизона»[24]. Министр внутренних дел Азербайджана в своей телеграмме от 10 марта 1920 года на имя генерал-губернатора Закатальского округа требовал «немедленного закрытия читален-столовых в Кахи, Закаталах, Белоканах, превращённых в места агитации большевизма»[24]. В том же месяце Ленкоранскому партийному комитету удалось организовать среди военнослужащих три партийных ячейки[26]. В некоторых воинских частях даже возникали волнения. Так, в марте аскеры 5-го полка отказались выступить на Карабахский фронт[25]. По сообщению М. Д. Гусейнова в 5-м полку целые роты стояли на стороне большевиков[24].

Разлагающее влияние на вооружённые силы оказывали условия, царившие внутри армии. Будучи укомплектованной бедняками, последние не выдерживали имевших место холода, голода и болезней, и ежедневно отправлялись на кладбище Чемберекенда[27]. Находившиеся в Азербайджане турецкие офицеры собрались в ноябре 1919 года на нелегальном собрании, на котором они пообещали всеми силами поддерживать коммунистическую партию в борьбе с мусаватистским правительством[27].

В середине апреля 1920 года в 5-м Бакинском полку из 1000 аскеров осталось всего 300 человек, в 4-м Кубинском полку — 400 человек, в 1-м конном полку — 380, в 8-м Агдашском полку — 400, во 2-м Карабахском конном полку — 250, в 3-м Шекинском конном полку — около 200, в 3-м Гянджинском пехотном полку— около 400 человек[21].

Подготовка к восстанию. Образование АКП(б)

Созданный в конце 1919 года большевиками Революционный штаб во главе с Мирзой Давуд Гусейновым занялся непосредственной подготовкой к вооружённому восстанию[28]. Повсюду создавались боевые отряды и рабочие дружины. Для подготовки восстания с Северного Кавказа и из Астрахани в Баку нелегально доставлялись деньги и оружие. Для покупки оружия осенью 1919 года из Баку в Тифлис нелегально прибыл Г. Султанов. Он приобрёл там большое количество оружия (два вагона) и привёз в Баку[29]. С. М. Киров писал 12 января 1920 года Центральному комитету РКП(б): «Бакинские товарищи… сообщают, что заняты усиленной скупкой оружия и готовятся к выступлению в надежде, что дело увенчается успехом»[30]. В феврале через линию фронта бакинским большевикам были посланы 5 млн руб.[31] После освобождения Красноводска, большевики стали получать оружие и из Средней Азии от командования Туркестанским фронтом. Только в марте 1920 года в Баку из Туркестана было привезено разное оружие на трёх парусных лодках[26]. Представитель по делам национальностей в конце апреля того же года писал народном комиссару по делам национальностей И. В. Сталину в Москву:

Ныне Азербайджан — очаг будущей Советской революции в Закавказье — кипящий котёл революционного энтузиазма. Не верится глазам. С ноября 1918 г. по февраль с. г. я четыре раза объездил из конца в конец эту страну; стихийный рост большевистских настроений в крестьянских мусульманских массах совершенно изумителен. Небольшевистских настроений не встречал. Революционная напряжённость потрясающая… Взоры всех устремлены на Москву; в деревнях происходит тайное вооружение[20].

11—12 февраля 1920 года в Баку состоялся съезд коммунистических организаций Азербайджана, провозгласивший создание Азербайджанской коммунистической партии (большевиков) (англ.) — АКП(б)[23]. В съезде принимали участие свыше 120 делегатов (по 30 человек от бакинских комитетов РКП(б), «Гуммет» и «Адалат» и более 30 делегатов от уездных партийных организаций)[32]. Съезд проходил нелегально, при закрытых окнах[33]. Позднее о царившей здесь атмосфере А. Караев (англ.) напишет, что до большого зала Рабочего клуба каждый делегат съезда, «прибегая к различным ухищрениям», добирался «втихомолку, поодиночке». В зале клуба все сидели тихо, «кругом заперто, темнота и тишина»[34]. Съезд постановил: «объявить Азербайджанскую коммунистическую партию частью Кавказской Краевой организации и Кавказский Краевой комитет считать своим руководящим органом»[32]. Западные историки совсем иначе трактовали образование АКП(б), что, в свою очередь не мешало советским азербайджанским авторов обвинять тех в искажении исторических фактов. Например, Фируз Каземзаде утверждал, что «несмотря на протесты краевого комитета, в нарушение партийной дисциплины азербайджанцы Караев, Султанов, Ахундов, Гусейнов и другие отделились и создали отдельную Коммунистическую партию Азербайджана». Свентоховский, со своей стороны, отмечал, что «возобновлению деятельности большевиков» при мусаватском режиме помогла «атмосфера либерализма, поощрявшаяся английскими интервентами…» и что «коммунисты-азербайджанцы проявили нежелание раствориться в русской партии…». Образование Коммунистической партии Азербайджана Свентоховский рассматривает как «конфликт между русским централизмом и азербайджанским сепаратизмом»[35]. После съезда Компартия Азербайджана росла и крепла как численно, так и организационно. К концу апреля только в рядах Бакинской организации АКП(б) насчитывалось свыше 3 тыс. коммунистов[36]. К тому времени во всех рабочих районах Баку были созданы боевые отряды рабочих.

В преддверии восстания мусаватистское правительство усилило репрессивную политику против большевиков. Министр внутренних дел Азербайджана Мустафа-бек Векилов в интервью газете «Азербайджан» заявил, что «правительство не допустит ведения большевистской работы в массах, в какой бы форме она не протекала», пообещав «беспощадно искоренить большевизм». 15 марта в ходе налёта на Центральный рабочий клуб в Баку, где состоялся митинг, посвящённый памяти погибшего в Дагестане С. Казибекова, были арестованы 24 активиста-коммуниста, в том числе Дадаш Буниатзаде, Касум Исмаилов, Сумбат Фатализаде и др.[37][38]. 18 марта полицией был арестован, а спустя время убит один из руководителей боевой организации большевиков Азербайджана, член ЦК КП Азербайджана Али Байрамов. Его обезглавленное тело и голова были выброшены в одном из рабочих районов города, около бывшего завода Хатисова[39]. Прекратилось издание газет «Новый мир» и «Азербайджанская беднота»[37]. В Баку стягивалась полиция. 15 апреля министр внутренних дел приказал направить в столицу 100 стражников из Гянджинского, Шемахинского и Агдамского уездов[40]. Предпринимались меры к недопущению проникновения большевиков в Дагестан и обратно в Азербайджан. Так, кубинский уездный начальник Агакишибеков в своём рапорте бакинскому губернатору от 1 апреля докладывал об учреждении в уезде охраны в Яламинском и Хазринском районах и организации мер по охране границы[41].

22 апреля на экстренном заседании Бакинского бюро Кавказского крайкома РКП(б) и ЦК АКП с участием представителей 11-й Красной армии было принято решение предъявить 27 апреля правительству Азербайджана ультиматум о сдаче власти[42]. Спустя два дня ЦК и БК АКП(б) объявили всю партийную организацию на военном положении[43]. Тогда же вышел нелегальный номер органа ЦК и БК АКП(б) газеты «Новый мир» с лозунгами: «Долой бекско-ханское правительство мусавата!», «Да здравствует Советская власть!», «Да здравствует Советский независимый красный Азербайджан!»[44]. 25 апреля в самой правительственной типографии были нелегально напечатаны коммунистические воззвания, листовки и плакаты ко дню вооружённого восстания[43]. 26 апреля на экстренном заседании ЦК Компартии Азербайджана совместно с Бакинским бюро крайкома РКП(б) был утверждён план вооружённого восстания[45].

РККА у границ АДР

Между тем, части 11-й Красной армии, разгромив Добровольческую армию на Северном Кавказе, в середине апреля вышли к северной границе Азербайджана — реке Самур. Советская Россия остро нуждалась в поставках нефти из Баку. 17 марта 1920 года В. И. Ленин телеграфировал Реввоенсовету Кавказского фронта:

Взять Баку нам крайне, крайне необходимо. Все усилия направьте на это, причем обязательно в заявлениях быть сугубо дипломатичными и удостовериться максимально в подготовке твердой местной Советской власти. То же относится и к Грузии, хотя к ней относиться советую ещё более осторожно[46].

В марте С. М. Киров сообщал в ЦК РКП(б), что азербайджанские коммунисты рассчитывают при приближении частей Красной армии и флота организовать восстание и при поддержки восставших рабочих и крестьян свергнуть мусаватистское правительство[47]. В докладной записке Ленину от 20 марта о дальнейших задачах Кавказского фронта С. С. Каменев доносил: «…если внутреннее состояние Грузии и Азербайджана революционное, то в каком бы положении ни находился Кавказский фронт, медлить с нашим наступлением не представлялось бы возможным»[42].

В ночь с 22 на 23 марта, во время празднования Новруза, армянские вооружённые отряды внезапно напали на азербайджанские гарнизоны в Шуше, Аскеране и Ханкенди, пытаясь застать азербайджанские войска врасплох. Из телеграммы министра иностранных дел АДР Ф. Хойского дипломатическому представителю Азербайджана в Армении Т. Макинскому (азерб.) от 24 марта 1920 года:

Ночью 22 марта во всем Карабахе вспыхнуло восстание армян. Одновременно совершены нападения вооружённых армянских сил на наши войсковые части в Шуше, Ханкендах, Аскеране, Тертере и др. местах. Нападения пока отбиты, потерь со стороны армян больше. Всюду идут бои, все необходимые меры приняты[48].

Азербайджанское правительство перебросило основную часть вооружённых сил страны в Карабах для подавления мятежа. Увидев, что северные границы Азербайджана практически незащищены, большевики воспользовались этой возможностью для установления советской власти в стране[49].

В январе 1920 года командующим Кавказским фронтом был назначен М. Н. Тухачевский, который прибыл в Порт-Петровск вместе с членом Реввоенсовета Серго Орджоникидзе. В ночь на 21 апреля Тухачевский издал директиву командованию 11-й армии и Волжско-Каспийской военной флотилии о наступлении на Баку:

Главные силы Азербайджана заняты на западной границе своего государства. В районе ст. Ялама — Баку, по данным разведки, имеются лишь незначительные азербайджанские силы. В развитие полученных мною директив приказываю:

  1. Командарму 11-й армии 27 апреля сего года перейти границу Азербайджана и стремительным наступлением овладеть территорией Бакинской губернии. Операцию Ялама — Баку закончить в 5-дневный срок. Выслать кавалерийские отряды для захвата Закавказской железной дороги в районе Кюрдамир.
  2. Комфлота Раскольникову ко времени подхода частей 11-й армии к Апшеронскому полуострову произвести в районе ст. Алят десант небольшого отряда, который должен быть выделен распоряжением командарма 11-й армии. Быстрым налетом овладеть в Баку всем наливным флотом, не допустить порчи нефтяных промыслов[50]

Незадолго до этого, 15 апреля министр иностранных дел Азербайджана Фатали Хан Хойский направил ноту наркому иностранных дел РСФСР Г. В. Чичерину, в которой, в частности, говорилось: «…ныне наблюдается концентрация значительных войсковых сил российского советского правительства в пределах Дагестана — в Дербентском районе у границ Азербайджанской Республики. Азербайджанское правительство, не будучи осведомлено о намерениях советского правительства, просит срочно уведомить о причинах и целях концентрации войск в указанных районах»[51]. Но эта нота осталась без ответа.

На рассвете 27 апреля из Порт-Петровска вылетел самолёт с лётчиками С. А. Монастырёвым и Л. К. Граудинг-Граудсом. В их задачу входило обеспечить разведку по пути следования группы бронепоездов, которые должны были участвовать в предстоящей операции. Они также должны были опередить части 11-й Красной армии, совершить посадку в Баку и установить связь с революционными рабочими организациями города и лично А. Г. Караевым[52].

Роль кемалистов

Примечательно, что начиная с весны 1920 года, на контакты с руководством Советской России вышли представители турецких кемалистов, рассматривавших Советскую Россию как союзника в борьбе с империалистической Антантой — эти контакты были установлены через Азербайджан, где, согласно годовому отчёту НКИД РСФСР, «группа их приверженцев содействовала перевороту и приглашению российских войск революционным азербайджанским правительством». В начале июня 1920 года НКИД РСФСР было получено датированное 26 апреля письмо председателя созванного в Ангоре (совр. Анкара) Великого национального собрания Турции (ВНСТ) Мустафы Кемаль-паши, адресованное правительству РСФСР, где Мустафа Кемаль заявлял, что Турция «обязуется бороться совместно с Советской Россией против империалистических правительств для освобождения всех угнетённых, обязуется повлиять на Азербайджанскую республику, чтобы она вошла в круг советских государств, изъявляет готовность участвовать в борьбе против империалистов на Кавказе и надеется на содействие Советской России для борьбы против напавших на Турцию империалистических врагов»[53].

После того, как стало ясно, что Англия не собирается отправлять войска для создания антибольшевистского «Кавказского вала» и не реагирует на турецкое национально-освободительное движение, лидеры этого движения однозначно взяли курс на сближение с большевиками. В шифрограмме от 6 февраля 1920 года Мустафа Кемаль-паша говорит Казыму Карабекир-паше, что подобный «вал» является планом уничтожения Турции и в целях его недопущения они вынуждены пойти на крайние меры. Далее он продолжает: «официально или неофициально проведя мобилизацию на Восточном фронте, начать развал „Кавказского вала“ с тыла, срочно наладить отношения с новыми кавказскими правительствами, особенно с мусульманскими правительствами Азербайджана и Дагестана, изучить их отношение к плану Антанты. Если кавказские народы решать быть нам преградой, то договориться с большевиками о совместном наступлении на них…»[54].

Командующий Восточной армией ВНСТ бригадный генерал Казым Карабекир-паша в письме от 17 марта к Халил-паше и Нури-паше писал, что «для появления большевиков у границ Турции необходим немедленный захват большевиками всего Кавказа, и даже их малые силы, придя в Азербайджан и вместе с азербайджанцами дойдя до границ Турции, сыграют на пользу турецких интересов. Очень было бы кстати обеспечить приход к власти большевиков в Азербайджане, Дагестане и Грузии…»[54]. Для захвата Азербайджана турецкая сторона предлагала использовать сформированные в Дагестане части Халил-паши. Кавказский краевой комитет отмечал, что «использование Халил паши в качестве командира мусульманской части которая будет идти впереди наших частей, его популярность и влияние в Азербайджанском правительстве может спасти промысла и запасы нефти от уничтожения»[55]. Кроме того, Исполнительный комитет Турецкого национального движения отдал приказ всем находившимся в Баку туркам подчиняться всем распоряжениям Кавказского краевого комитета[55]. В этом плане примечательно, что сами турки, находившиеся на службе мусаватистов (например, Хулюси Мамед-заде, офицер Ширванского полка, являвшегося в конце 1919 — начале 1920 гг. основной частью ленкоранского гарнизона)[56] вели агитацию среди солдат в пользу Советской власти.

Расстановка сил

РККА

АДР

К 27 апреля 1920 года вооружённые силы Азербайджанской Демократической Республики насчитывали 30 тыс. человек (регулярная пехота — до 15 тыс. штыков, кавалерия — до 5 тыс. сабель). Однако основные силы (20 тыс. человек) вели боевые действия с дашнакской Арменией в Карабахе и Зангезуре, в то время как остальные части были разбросаны по всей территории Азербайджана. Близ границы с Дагестаном, в районе реки Самур, в Кубе, Кусарах и на станции Худат, располагались силы численностью 3 тыс. человек с двумя бронепоездами; непосредственно на границе стоял жандармский дивизион[58]. По воспоминаниям генерала Г. Квинитадзе, побывавшего на Самуре накануне перехода границы, длина линии укреплений вдоль реки от гор к морю составляло около 15-20 вёрст; мост находился в руках большевиков. Сами укрепления охранялись только одним батальоном, командовал которым грузинский полковник Туманишвили[59]. Ещё около 3 тыс. человек составляли гарнизон Баку[58]. В распоряжении азербайджанской армии также имелись 2 бронепоезда, 6 бронеавтомобилей, 5 аэропланов и.т.д.[60].

Хроника событий

Согласно российскому автору А. Б. Широкораду, «вторжение советских войск в Азербайджан производилось по стандартному большевистскому сценарию: местный ревком поднимает настоящее или „виртуальное“ восстание рабочих и сразу же обращается за помощью к Красной армии. По этой схеме действовали свыше 50 лет — вторжение в 1956 году в Венгрию, в 1968 году в Чехословакию и т. д».[50]

28 апреля Бакинский ревком обратился за помощью к Совнаркому РСФСР. Однако ещё за день до обращения за помощью 11-я армия в составе 20-й, 28-й, 32-й стрелковых дивизий и 2-го конного корпуса (всего свыше 30 тыс. человек) вторглась на территорию Азербайджана[50]. Намечалось нанести внезапный удар силами 11-й армии вдоль железной дороги Порт-Петровск — Баку, кавалерия должна была наступать на Шемаху, Кюрдамир и отрезать пути отхода противника. Волжско-Каспийская военная флотилия должна была прикрывать сухопутные войска с моря и высадить десант в районе станции Алят, к югу от Баку. Однако судьбу операции решили бронепоезда.

Апрельский переворот в Баку

Накануне восстания районные рабочие организации организовали охрану промыслов на случай их поджога мусаватистами. По распоряжению главного штаба восстания 26 апреля группа комсомольцев перерезала провода телеграфной линии Баку-Гянджа с целью воспрепятствовать вызову азербайджанских частей из Гянджи[61]. В ночь на 27 апреля железнодорожники разобрали путь между станцией Кишлы (6 км севернее Баку) и узловой станцией Баладжары (14 км севернее Баку), намереваясь тем самым не допустить отправки мусаватистами из Баку своих частей против 11-й Красной армии. Чтобы отрезать противнику пути отступления, у моста в районе станции Кишлы расположился отряд численностью 450 рабочих[62]. Той же ночью Чингиз Ильдрым организовал доставку снарядов на корабли военно-морского флота, после чего он вернулся в управление порта за товарищами и группой артиллеристов, переодетых рабочими. На пути к кораблям они были остановлены турецкими офицером и солдатами, которые были быстро разоружены и доставлены в порт. Намереваясь обезопасить флот от огня береговых батарей, расположенных на самой высокой точке Баилова, Ч. Ильдрым с несколькими бойцами овладел всей береговой артиллерией противника и уничтожил её связь с островом Нарген, где также располагалась артиллерия. Ранним утром 27 апреля Ч. Ильдрым неожиданно ворвался в бакинскую школу юнкеров и обезоружил всех её курсантов. Под его руководством утром того же дня вооружённые моряки вместе с баиловскими рабочими захватили первый городской полицейский участок и склад боеприпасов на Баилове. Восставшие полностью овладели военным портом и освободили из Баиловской тюрьмы всех политических заключённых[63] (Дадаша Буниатзаде, Сумбата Фатализаде и других)[64]. Со всех кораблей были сорваны и выброшены в море трёхцветные флаги, место которых заняли красные знамёна Советов[63].

Тем временем боевые отряды бакинских рабочих захватили склады оружия, разоружили полицию и войска, заняли правительственные учреждения, почту, телеграф, вокзал и радиостанцию[65]. По распоряжению Совпрофа служащие Бакинской телефонной станции обеспечили бесперебойную связь центрального штаба с промыслово-заводскими районами[66]. В момент начала восстания азербайджанское руководство обратилось по телефону к британскому верховному комиссару в Тифлисе Люку с просьбой предложить грузинскому правительству оказать помощь путём посылки войск, а также оказать давление на Армению и добиться от неё гарантий прекращения боевых действий в Карабахе. Под влиянием большевистской агитации на сторону восставших перешли некоторые воинские части (полк «Ярдым Алайи» и 7-й пехотный полк). Бойцы полка «Ярдым Алайи» отправили в распоряжение Азревкома броневик, а также задержали поезд с английской и польской миссиями[67]. В 10 часов утра военная флотилия под командованием Чингиза Ильдрыма вышла в бакинскую бухту и направила корабельные орудия на здания правительства и парламента[68].

Постановлением ЦК АКП(б) был учреждён Временный военно-революционный комитет Азербайджана (Азревком) в составе Н. Нариманова, М. Д. Гусейнова, Г. Мусабекова, Г. Султанова, Д. Буниатзаде, А. Алимова и А. Г. Караева. В 12 часов дня делегация большевиков во главе с Гамидом Султановым от имени ЦК Компартии Азербайджана, Бакинского бюро крайкома РКП(б) и президиума «рабочей конференции» предъявило мусаватскому правительству ультиматум о сдаче власти в течение 12 часов[69]. Впоследствии Г. Султанов писал: «члены парламента до того были ошарашены, что не могли в течение нескольких минут раскрыть рот и вымолвить хотя бы слово. Затем, когда председательствующий в парламенте зачитал ультиматум, Агамалиоглы с места выкрикнул: „Конец! Базар закрыт! (Вессалам, базар багланды!)“»[68]. В половине первой ночи с 27 на 28 апреля последовал ультиматум со стороны командующего уже Красным флотом Советского Азербайджана Чингиза Ильдрыма:

Красный флот социалистической советской Азербайджанской республики предлагает Вам немедленно сдать власть советскому рабоче-крестьянскому правительству во главе с тов. Н. Наримановым. Красный флот в этом случае гарантирует спокойствие и мир всему населению г. Баку без различия национальностей. Ответ должен быть представлен с получением сего через 2 (два) часа, в противном случае будет открыт огонь[70].

Для обсуждения ультиматума перед заседанием парламента была образована комиссия в составе М. Г. Гаджинского, М. Э. Расулзаде, К. Карабекова (азерб.), А. Сафикюрдского (англ.) и А. Кардашева. Во избежание кровопролития, член ЦК партии Мусават Шафи-бек Рустамбеков (азерб.) на совещании в узком кругу у Н. Усуббекова, предложил некоторым депутатам оставить Баку и переехать в Гянджу для организации там сопротивления. Однако его предложение не нашло поддержки у собравшихся. В 20:45 открылось экстренное заседание парламента, на повестке дня которого был лишь один вопрос — ультиматум о сдаче власти. Перед обсуждением вопроса военный министр С. Мехмандаров сообщил членам парламента о невозможности вооружённого сопротивления. По настоянию М. Э. Расулзаде было принято решение провести открытое заседание парламента, «чтобы не принимались решения без ведома народа и чтоб он знал в каком положении мы находимся»[71]. Огласив текст ультиматума, премьер-министр М. Г. Гаджинский предложил принять условия ультиматума и был поддержан представителями различных парламентский фракций — С. А. Агамалиоглы («Гуммет»), К. Карабековым («Иттихад»), А. Сафикюрдским (Социалистический блок), А. Кардашевым («Эхрар»). Несмотря на то, что М. Э. Расулзаде не соглашался с условиями ультиматума, партия Мусават вынуждена была присоединиться к мнению большинства[71]. По воспоминаниям Агамали оглы «парламент был полон. Первым говорил, кажется, Саниев (азерб.), доказывая необходимость сдачи. Вторым Мамед Эмин, который очень сожалел, что приходится так бескровно отдавать большевикам, но не стоял за сопротивление, если этого не хотят другие. Потом говорил я и очень резко, „Никто не осмелится затеять какое-либо сопротивление, никто не осмелится подвергнуть разрухе город и пролить напрасно кровь невинных. Ни капли крови. И за что? За то, что происходит перемена власти и взамен Усуббекова, Хойского и прочих сторонников дармоедов и бездельников у власти станут Нариманов, Мирза Давуд и другие, то есть сторонники интересов рабочих и крестьян. Кто осмелится сопротивляться… Надо спешить — время дорого“»[72].

Около 11 часов вечера состоялось голосование, по итогам которого парламент большинством голосов (при 1 против, 3 воздержавшихся и 3 не принявших участие в голосовании) принял постановление о передаче власти Азревкому. Соответствующий документ был подписан заместителем председателя парламента М. Ю. Джафаровым и директором канцелярии М. А. Векиловым. В нём излагались условия, на основе которых происходит передача власти[71]. Этой же ночью парламент Азербайджана принял решение: «Сдать власть тюркским (то есть азербайджанским — прим.) большевикам и с сегодняшнего дня парламент и правительство считать распущенными»[69]. Тотчас же после окончания заседания парламента Агамалы оглы отправился на автомашине в штаб коммунистов, располагавшийся в глуши Чемберекенда. Этой же ночью члены Азревкома и ЦК АКП(Б) переехали в здание бывшего парламента[73].

Вся полнота власти в стране перешла к Азревкому, который провозгласил независимую Азербайджанскую советскую социалистическую республику. В обращении Временного революционного комитета от 28 апреля ко всему населению Азербайджана говорилось: «Вся власть в стране перешла в руки трудящихся классов. Перед рабочими и крестьянами Азербайджана открывается новая светлая эра социализма»[74]; «28 апреля — отныне величайшая дата в истории революционного освобождения Азербайджана и всех угнетённых народов Востока»[75]. Турецкий коммунист Мамед Тахиров и два его товарища арестовали военного губернатора Баку, генерал-майора М. Г. Тлехаса[76]. Попытка правительства бежать из города также потерпела неудачу. Отряд турецких аскеров захватил его и сдал в полном составе прибывшему 29 апреля в Баку штабу Красной армии. Первым на вокзал прибыл Насиб-бек Усуббеков[77]. Его схватили в тот момент, когда с чемоданом, набитым деньгами, он садился в поезд[78]. При обыске было обнаружено деньгами и ценными бумагами 98 млн. рублей[77]. Позже Г. К. Орджоникидзе и С. М. Киров сообщали, что во время первомайского праздника «колоссальное впечатление произвело награждение орденами Красного Знаме­ни азербайджанского комиссара по военно-морским (делам) и турецкого коммуниста, занявшего с группой аскеров вокзал во время переворота, не давшего возможности правительству бе­жать»[79]. В дни апрельского переворота в Баку аресту подверглись также иностранные дипломаты, военнослужащие, торговые и экономические представители общей численностью до 400 человек, в том числе 32 английских офицера во главе с первым лордом Британского военно-морского адмиралтейства Б. Фрезером[80].

Рейд бронепоездов

Пока в Баку происходила смена власти, советские бронепоезда («III Интернационал», «Тимофей Ульянцев» под командованием Терещенко, «Красный Дагестан» под командованием Половинкина и «Красная Астрахань» под командованием Богданова), на которых вместе с красноармейцами также находились руководители Компартии Азербайджана, расположились на границе близ моста у реки Самур. Общее командование группой бронепоездов осуществлял М. Г. Ефремов. По воспоминаниям Г. Мусабеков, в 3 минуты первого он подал команду «Вперёд»[81]. Первым в наступление пошёл бронепоезд «III Интернационал», вслед за ним двигался «Красный Дагестан». Появление первого бронепоезда «III Интернационал», по воспоминаниям Ефремова, вызвало растерянность среди мусаватистов. Десантный отряд бронепоезда отразил с их стороны попытку оказать им сопротивление. Заместитель военного комиссара группы советских бронепоездов П. А. Друганов в своих воспоминания писал, что, когда Ефремов увидел разбегающийся гарнизон, он встал на крышу бронепоезда и закричал вслед отступающим: «Пришла Советская власть! Кто хочет с нами в Баку, лезь на платформы!»[82]. В то же время специально выделенная группа телефонистов перерезала провода, соединяющие пост у моста со следующим укреплённым пунктом — станцией Ялама. Находясь в пути, бронепоезда пулемётным огнём рассеяли эскадрон конницы АДР. На станции Ялама имелись укреплённые позиции азербайджанского пехотного полка с 8 пулемётами и двумя 48-линейными гаубицами. Подойдя к станции, советские бронепоезда вступили в бой с противником. На полном ходу мусаватисты пустили в сторону головного бронепоезда паровоз-брандер, намереваясь спровоцировать крушение, но выпущенным из советского бронепоезда снарядом он был остановлен. При огневой поддержке бронепоездов десантный отряд перешёл в атаку и занял станцию Ялама[83]. В бою погиб командир десанта Немыкин[84]. Красноармейцам досталась гаубичная батарея, в плен попало 500 человек[50].

Пока шёл бой, группа телефонистов обошла фланг противника и перерезало провода, идущие к следующему укреплённому пункту — станции Худат, обеспечив внезапность наступления. Застав азербайджанские части врасплох, красноармейцы без какого-либо серьёзного сопротивления заняли Худат. При отступлении мусаватисты бросили военное снаряжение, в том числе 10 орудий разных калибров. Со стороны станции Хачмас навстречу им выступил азербайджанский бронепоезд № 1 (командир капитан, князь Лордкипанидзе), но после короткой артиллерийской дуэли он ретировался. Командир группы советских бронепоездов посчитал целесообразным не трогать его, а воспользоваться отступлением бронепоезда противника для дальнейшего успешного продвижения. Расчёт сводился на то, что мусаватисты не пойдут на уничтожение собственного бронепоезда и не смогут путём разрушений воспрепятствовать движению советских бронепоездов. Подходя к станции Хачмас, бронепоезд мусаватистов отцепил платформу и повредил железнодорожное полотно, но в скором временем оно было восстановлено. Уже отходя от станции, мусаватисты подожгли мост, но как только он бронепоезд ушёл, огонь был потушен железнодорожниками[83].

Столь быстрое продвижение советских бронепоездов встревожило азербайджанское правительство. Военный министр С. Мехмандаров отправил срочную телеграмму на западный фронт, где располагались основные части азербайджанской армии, сообщая: «Большевики напали на станцию Ялама, продвигаются дальше, заняли Худат, положение критическое. Приказываю сегодня же выслать в Кызылбурун из Казаха и из Гянджи по одному батальону, по возможности каждый силою не менее 500 штыков»[70]. Кроме того, азербайджанское правительство обратилось за помощью к меньшевистской Грузии, с которой у Азербайджана в 1919 году было заключено военно-оборонительное соглашение. Однако стремительное развитие событий сорвали какие-либо военные планы Тбилиси. На специальном заседании Учредительного собрания председатель правительства Грузии Ной Жордания сказал: «27 апреля азербайджанское правительство сообщило нам о том, что большевистские войска подошли к границе, и просили военной помощи. Мы поставили вопрос, хочет ли азербайджанский народ вести борьбу с большевиками и примет ли он на себя основную тяжесть? В таком случае мы будем обязаны оказать ему помощь не только в силу договора, но и политически и морально»[85]. Далее он продолжил:

В час дня мы получили сведения, что большевики вошли в Хачмас, а в семь часов вечера они уже были в Сангаите, около Баладжар, т.е. за шесть часов они прошли сто вёрст. Тогда мы поняли, в чём было дело. Мы сказали: большевики идут с быстротой скорого поезда, без боёв, значит, с согласия Азербайджана. Пришли с совершенно незначительными силами, с двумя бронепоездами, заставить их отступить и захватить поезда могла небольшая сила, но так как не было такого желания, то вступление большевиков в Азербайджан превратилось в простую прогулку[85].

Активному содействию в продвижении частей Красной армии сыграла также группа турецких офицеров во главе Халил-пашой. Они проводили агитацию среди местного населения, призывая их не оказывать сопротивления Красной армии[86]. Бывший начальник организации по борьбе с контрреволюцией АДР Наги Шейхзаманлы в своих воспоминаниях пишет:

Когда Красная армия подошла к нашим северным границам, азербайджанские власти приказали губернатору города Куба разобрать железнодорожные рельсы на протяжении, по крайней мере, одного километра. Губернатор выполнил это распоряжение на следующий же день. Однако лживый Халил-бей обманул нашего генерала, заявив: «Мой паша, правительство разобрало рельсы на границе. Красная армия не сможет проследовать отсюда в Анатолию для оказания помощи Ататюрку. Пожалуйста, примите соответствующие меры». Введённый в заблуждение азербайджанский генерал распорядился восстановить железную дорогу…[87].

М. Э. Расулзаде писал: «Часть действующих в Баку османских турок невольно вводили людей в заблуждение такими словами: „Приближающую Красную Армию возглавляет турок по имени Ниджат-бек. Полки этой армии составлены из турок. Большое количество солдат родом из турок Поволжья. Эта Армия идёт на помощь Анатолии, борющейся со смертельными врагами. Сопротивление, оказанное этой Армии, будет равносильно помехе спасению Турции. С точки зрения великотюркского единства и мусульманской общности это равносильно предательству“. День спустя выяснилось, что все эти высокие слова были блефом. Это была всего лишь политическая уловка»[88]. 3 мая была распространена декларация «Азербайджанскому народу от турецких коммунистических большевиков», в котором азербайджанцев призывали оказать поддержку новой власти[88]. Выступая 14 августа в Великом национальном собрании Турции, её председатель Мустафа Кемаль Ататюрк говорил, что в деле прорыва РККА восточного фронта, их беспрепятственного продвижения по Северному Кавказу и занятие ими Азербайджана «было наше целеуказание, наше влияние и наша заслуга»[89].

Вступление РККА в Баку

К момента подхода советских бронепоездов к Баладжарам, в Баку власть уже находилась в руках новообразованного Временного военно-революционного комитета Азербайджана. Азревком обратился с телеграммой к Советской России:

Всем, всем, всем.
Москва, Ленину.
Временный Военно-революционный комитет Азербайджанской Советской независимой республики, ставшей у власти по воли революционного пролетариата гор. Баку и трудового крестьянства Азербайджана, объявляет старое мусавастское правительство изменником народа и врагом независимости страны, порывает всякие сношения с Антантой и с другими врагами Советской России.
Не имея возможности собственными силами удержать натиск соединённых банд внешней и внутренней контрреволюции, Временный Революционный Комитет Азербайджана предлагает правительству Российской Советской Республики вступить в братский союз для совместной борьбы с мировым империализмом и просит немедленно оказать реальную помощь путём присылки отрядов Красной Армии[69].

Азербайджанский бронепоезд попытался удержать станцию Баладжары, но после короткого боя вынужден был уйти на Баку[83]. Прибывший же в Баку мусаватистский бронепоезд был захвачен восставшими рабочими[83]. В 11 часов вечера, по воспоминаниям П. А. Друганова, советский бронепоезд «III Интернационал» вступил на станцию Баладжары, отрезав азербайджанскому правительству путь на Тифлис[90]. Г. Мусабеков писал, что Баладжары были ими заняты в 2 часа, в ночь на 28 апреля[91]. Заняв узловую станцию Баладжары, 2 советских бронепоезда прикрыли Баку, а другие 2 бронепоезда двинулись в сторону Гянджи на случай отражения контрнаступления противника. Здесь, в Баладжарах, состоялось совещание относительно дальнейшего наступления. Вскоре поступило сообщение о том, что из Баку выдвинулся встречный поезд. В связи с этим было принято решение ждать. Через полчаса поезд прибыл на место, на котором находились «бакинские товарищи», сообщившие о том, что мусаватское правительство сдало власть[91]. Утром 28 апреля головной отряд 11-й Красной армии в составе двух бронепоездов с двумя стрелковыми ротами численностью 300 человек под командованием Ефремова прибыли на станцию Баку. На первом бронепоезде «III Интернационал» находились А. И. Микоян, Г. М. Мусабеков, Г. П. Джабиев (азерб.), Б. А. Алиев (азерб.) и др.[93] Вслед за ними двигались части 11-й Красной армии, которые вошли в столицу Азербайджана 29 апреля[1]. 1 мая в Баку вошли корабли Волжско-Каспийской военной флотилии[94]. В телеграмме В. И. Ленину от 4 мая Орджоникидзе и Киров так описывали ситуацию:

26 апреля наши войска перешли границу Азербайджана, зная, что Комитет азербайджанских коммунистов в полночь на 28 апреля потребовал у правительства передать власть комитету коммунистов. (Наши бронепоезда в это время были в Хачмасе.) После короткого совещания правительство передало власть коммунистам, образовавшим Азербайджанский и Бакинский ревкомы, состоящие исключительно из мусульман. Была провозглашена независимая Социалистическая Советская Азербайджанская Республика. Первым актом Ревкома было обращение к Совет. России за вооружённой помощью и предложение военного союза. Войска наши шли без всякого сопротивления. После передачи власти коммунистам через два часа наши бронепоезда были в Баку, имея с собой батальон пехоты. На следующий день прибыла наша кавалерия и штаб армии. Войска Азербайджана целиком перешли на нашу сторону. Весьма активную роль в пользу революции в Баку сыграли турецкие аскеры и офицеры, отряд которых пресёк правительству возможность бежать из Баку. Энтузиазм населения, особенно мусульман и рабочих, не поддается никакому описанию, может быть сравнён только с Октябрьским в Петербурге с той разницей, что здесь не было никаких столкновений. Всюду полный порядок[95].

По воспоминаниям Г. Мусабекова проснувшееся на утро мирное население не верило в происшедшее: «Быстро мчавшиеся по улице автомобили, на которых развевались красные флажки, подтверждали происшедшее. Начали показываться в городе в одиночку и по нескольку вместе прибывшие на броневике красноармейцы. Дома стали украшаться красными флагами. С раннего утра улицы Баку заполнились трудящимися, искренно радовавшимися происшедшему бескровному перевороту и приходу красных героев-бойцов»[96].

30 апреля в Баку стройными рядами вступила 32-я стрелковая дивизия[97]. В город прибыли Левандовский, Г. К. Орджоникидзе и С. М. Киров[1]. В тот же день здесь состоялись похороны погибших в бою красноармейцев, останки которых были захоронены на площади Свободы[97]. 1 мая в Баку состоялась грандиозная демонстрация. Со всех концов страны в столицу Азербайджана шли телеграммы с приветствием появления Азербайджанской советской республики. Так, рабочие станции Сумгаит заявили: «Воссиявшее над нами Красное знамя мы будем крепко держать в своих мозолистых руках. Мы, рабочие, поддержим власть трудящихся в центре и на местах»[98]. 5 мая Ленин послал от имени Совнаркома РСФСР приветственную телеграмму СНК Азербайджанской ССР. День получения телеграммы в Баку был объявлен нерабочим днём. Вышел специальный газетный лист под названием «Красный Азербайджан» с портретами Ленина и Нариманова. Этот день был воспринят массами как день признания Азербайджанской ССР Советской Россией[74]. 16 мая Нариманов в телеграмме Ленину сообщал: «…в Баку …настроение революционное. Красная Армия вела себя великолепно… Население искренне приветствует Советскую Россию и надеется, что она поможет молодому независимому Советскому Азербайджану укрепиться»[99]. Иные настроения разделяли бывшие руководители АДР. Один из них, Мамед Эмин Расулзаде, писал в связи с этим: «К сожалению, мы забыли наш принцип — „Поднятое раз знамя, никогда больше не опуститься“. Из-за боязни за свою жизнь и имущество, мы своё знамя независимости поменяли на кусок красного кумача»[70]. Крестьяне селения Каладарасы Зангезурского уезда Елизаветпольской губернии в приветственной телеграмме в адрес Азревкома благодарили Красную армию за помощь от имени всех трудящихся Азербайджана: «Мы, крестьяне и рабочие всего Азербайджана, готовы на защиту завоеваний революции, которые добыли мы с великим трудом. Да здравствует РСФСР! Да здравствует народный вождь товарищ Ленин! Да здравствует всемирный пролетариат! Да здравствует единение всех народов, без различия национальностей!»[98]. Провозглашение Азербайджанской ССР приветствовали и в Армении. Так трудящиеся Александрополя (ныне Гюмри) писали Азревкому: «В этот торжественный день, мы рабочие, крестьяне и солдаты Армении, через голову контрреволюционного изменнического правительства армянских мусаватистов (имеется в виду дашнаки — прим.) протягиваем вам, революционным рабочим, крестьянам и аскерам, свою братскую руку и даём торжественное обещание расправиться с правительством гнёта и насилия, правительством, облитым кровью десятков тысяч невинных жертв и крестьян Азербайджана и Армении»[100].

Завершение советизации Азербайджана

Пока советские бронепоезда двигались в сторону Баку, 2-й конный корпус продвижением на Кусары, Кубу, Шемаху, Кюрдамир обеспечивал операцию с запада и таким образом отрезал мусаватским войскам пути отхода на Гянджу[1]. Утром 27 апреля части 7-й кавалерийской дивизии А. М. Хмелькова, перейдя границу, вступили в бой, а затем взяли в окружение и разоружили в районе Кусары Кубинский пехотный полк. Во второй половине того же дня она заняла Кубу[83][99]. 31 офицер и 600 аскеров без боя сложили оружие. Солдаты азербайджанской армии массами стали сдаваться красноармейцам, и их число вскоре превысило 5 тыс. человек[101]. Преодолев Халтанский перевал Главного Кавказского хребта, дивизия 29 апреля заняла горное село Астраханку (англ.), после чего её силы двинулись на Шемаху и Ахсу[69][99]. 30 апреля дивизия вступила в Шемаху[99].

Утром 28 апреля Самед Ага Агамалы оглы из резиденции Азревкома сообщил по телефону в Гянджу, Казах, Тауз, Шемаху, Ленкорань и другие уезды о перевороте в Баку и установлении здесь Советской власти[102]. Узнав о событиях в Баку, Гянджинский окружной комитет АКП(б) в тот же день организовал губернский ревком во главе с Ф. Алиевым, предъявив губернатору ультиматум о сдаче власти. Вечером 29 апреля губернатор Худадат-бек Рафибеков подписал акт о сдачи власти Ревкому во всей Ганджинской губернии[103]. Тем временем, советские бронепоезда продолжали движение по направлению к Гяндже. 28 апреля они заняли станции Кюрдамир и Евлах. При приближении к Гяндже им пришлось вступить в бой с отрядом мусаватистов, попытавшемся преградить им дорогу[101]. 1 мая советские бронепоезда с десантными отрядами 28-й стрелковой дивизии вступили на станцию Гянджа[99].

29 апреля был образован ревком в Ленкоране. Уполномоченный мусаватского правительства по Ленкоранскому уезду вынужден был без сопротивления передать власть местному ревкому[104]. Газета «Коммунист» впоследствии писала: «По получении телеграммы о перевороте в Баку уполномоченный Ленкоранского уезда предложил одному видному коммунисту сконструировать новую Советскую власть. 29 апреля на заседании комитета Коммунистической партии был выбран уездный Ревком»[102]. 3 мая к городу подошли корабли Волжско-Каспийской флотилии и в Ленкорань вошёл десант моряков. На следующий день была занята Астара на границе с Персией[69].

30 апреля шушинские коммунисты организовали уездный ревком, объявивший о переходе власти в его руки[104]. В тот же день Советскую власть у себя объявила коммунистическая ячейка в Шамхорском уезде. При селении Дзегам был избран уездный Ревком под председательством Селима Алиева[102]. 5 мая части 11-й Красной армии заняли Акстафу, Пойли (англ.), вышли в Казах. 8 мая они вступили в Барду, а 9 мая заняли Агдам[83]. 11 мая 7-я кавалерийская дивизия заняла город Закаталы[99]. Через день были заняты Белоканы[105]. За 10—15 дней советская власть была установлена на всей территории Азербайджана, кроме Нахичеванского уезда, где Советская власть установилась лишь в конце июля.

Через месяц после захвата Баку начались брожения среди азербайджанцев, оправившихся от деморализующего шока, вызванного молниеносным захватом их страны. Оппозиция не была единой или сколько-нибудь организованной, хотя и имелись 2 основных центра антисоветской политической деятельности: созданный беженцами в Тбилиси Комитет Национального Спасения, и тайная организация молодых мусаватистов. Главным вызовом коммунистической власти была спонтанная реакция населения, недовольного крупными реквизициями продовольствия, своевольными действиями советского правительства, а также его воинственным секуляризмом. Недовольство также распространилось и на азербайджанских военных, которые были возмущены попытками переделать азербайджанскую армию по советскому образцу, что сопровождалось увольнением офицеров и роспуском подразделений. Решение сместить начальника гянджинского гарнизона и офицеров его штаба спровоцировало первое и самое кровопролитное из азербайджанских восстаний. Таким образом, с опозданием, начались настоящие сражения за Азербайджан. Следом за Гянджой последовали восстания и в других регионах Азербайджана, которые были окончательно подавлены только к 1924 году.[106]

Последствия

Историческое значение

В результате скоротечной операции в Азербайджана была восстановлена Советская власть. По свидетельству Г. Мусабекова «само командование удивлялось столь быстрому бескровному успеху»[107]. Совершивший посадку (по причине порчи мотора) утром 28 апреля в Баку, около Белого города, С. А. Монастырёв даже полагал, что попал в плен к мусаватистам, пока подбежавшие рабочие не сообщили, что в городе Советская власть[107]. Рейд группы бронепоездов является редким случаем в истории войн. За успешно проведённую операцию М. Г. Ефремов, комиссар отряда И. Г. Дудин, 4 командира и 6 бойцов головного бронепоезда были награждены орденом Красного Знамени[108]. На первых порах армия АДР была сохранена. На базе её частей началось формирование соединений и частей новообразованной Азербайджанской Красной армии, но после Гянджинского мятежа все они были расформированы[109]. Некоторые высокопоставленные военные (А. Шихлинский, С. Мехмандаров) перешли на работу в новых органах власти, другие, не приняв Советскую власть, покинули страну или позднее подверглись репрессиям.

Победа Советов и провозглашение независимой Азербайджанской ССР имело значительное политико-стратегическое и экономическое значение не только для Советской России, но и в последующей советизации Закавказья. Г. К. Орджоникидзе отмечал: «С того момента, как Советская власть утвердилась в Азербайджане, Азербайджан был нашим исходным пунктом, откуда мы штурмовали националистическо-буржуазно-контрреволюционные правительства меньшевиков и дашнаков»[110]. Более того, советизация Азербайджана совпала с польским наступлением на Украине. В своём выступлении от 29 апреля Ленин следующим образом охарактеризовал сложившуюся обстановку и дал оценку восстановлению Советской власти в Азербайджане:

Вчерашний день принёс нам две новости: первая из них весьма печальная… Свою последнюю политику лавирования вокруг переговоров с нами о мире польское правительство решило бросить и открыть военные действия на более широком фронте. Польша взяла уже Житомир и идёт на Киев… С другой стороны, вчера же нами была получена весть из Баку, которая указывает, что положение Советской России направляется к лучшему; мы знаем, что наша промышленность стоит без топлива, и вот мы получили весть, что бакинский пролетариат взял власть в свои руки и сверг азербайджанское правительство. Это означает, что мы имеем теперь такую экономическую базу, которая может оживить всю нашу промышленность[111].

Позднее, в своём выступлении на конференции работников нефтяной промышленности, прошедшей 14 января 1921 года в Баку, Орджоникидзе следующим образом обрисовал значение бакинской победы: «160 млн пудов нефти, которые добыты бакинским пролетариатом из земных недр и посланы в Советскую Россию, нанесли сильный удар мировой буржуазии. Этот удар, пожалуй, сильнее всех других ударов. И бакинский пролетариат может смело считать себя борцом не только за Азербайджан и Советскую республику, но и за всю мировую революцию… Бакинский пролетариат, при помощи которого прорван фронт экономической разрухи, может сравнить себя по заслугам своим с славной I Конной армией т. Будённого. Нефть — это та же ударная армия, наносящая смерть международной буржуазии»[111].

Однако установление Советской власти не прошло без сопротивления. Вскоре по всему Азербайджану начались восстания, которые были беспощадно подавлены коммунистами с большим числом жертв. Самым крупным из этих восстаний было восстание в Гяндже, помимо этого, имели место восстания в Шуше, в Закаталах, Кубе, Ленкорани и других населенных пунктах Азербайджана. Но захват Советами соседних Грузии и Армении нанес окончательный удар по вооруженному азербайджанскому сопротивлению, еще раз подтвердив нераздельность судьбы закавказских народов перед лицом их огромного соседа.[106]

Оценки исследователей

По мнению ряда исследователей в Азербайджане отсутствовала революционная ситуация и Советская власть была навязана силой. Чарльз Уоррен Хостлер[112], Майкл Смит[113], Йорг Баберовски[4] называют действия 11-й Красной Армией «оккупацией». По мнению Фируза Каземзаде «националистическое притяжение „мусавата“ было настолько сильным, что никакая сила в пределах самого Азербайджана не могла противостоять ему. Только внешняя сила могла смести и поставить коммунистов на место правящей партии»[112].

Немецкий историк Баберовский считает, что конфликты в сельской местности, которые рассматривались советскими историками как конфликты между землевладельцами и крестьянами, как выражение революционного крестьянского движения, являлись не более чем конфликтами между крестьянскими общинами, враждовавшими друг с другом из-за земель и пастбищ, причём порой местные беки сами натравливали «своих» крестьян против крестьян соседних селений. Он указывает, что лишь отдельные беки и ага Бакинской и Елизаветпольской губерний были зажиточными, в то время как большинство из них разделяли бедственное экономическое положение крестьян. Таким образом он заключает, что не было никакого крестьянского движения[114]. По мнению Свентоховского, мусаватское правительство пало не из-за отсутствия поддержки со стороны широких народных масс, а ввиду того, что «…широкие массы продолжали оставаться на уровне сознания уммы» с безразличием к местной или иностранной власти. По его мнению

«идея азербайджанского национального государства не пустила глубоких корней среди различных слоёв населения, сам термин „национализм“ либо не был этими слоями понят, либо же был для них созвучен с понятием ругани или бранного словечка. Этим обстоятельством умело воспользовались коммунисты, которые вели пропаганду против Азербайджанской Демократической Республики. Этим можно объяснить, почему так легко и безболезненно была свергнута республика»[115].

Советский автор Дж. Гулиев считал, что «советская власть не навязана азербайджанскому народу извне „внешними силами“, как утверждают буржуазные историки, — она победила здесь благодаря революционной борьбе тех социальных сил, которые созрели в самих недрах азербайджанского народа»[112].

В культуре

  • Художник Ф. А. Модоров написал картины «Освобождение Баку» (1928) и «Встреча бронепоезда „III Интернационал“ в Баку в 1920 году» (1933), в которой показывает торжество встречи Красной армии трудящимися столицы Азербайджана.
  • В 1980 году при въезде в Баку со стороны Сумгаита был сооружён памятник 11-й Красной армии (архит. А. Суркин, скульптор Т. Мамедов)[116].

В кинематографе

Внешние видеофайлы
[www.youtube.com/watch?v=xearCRbiUzE Крестьяне, 1939 (на русск.)]
[www.youtube.com/watch?v=WUz9_rxWNCk Звёзды не гаснут, 1971 (на русск.)]
[www.youtube.com/watch?v=4d-QsYGfWLQ Гатыр Мамед, 1974 (на азерб.)]
[www.youtube.com/watch?v=Q_4bLvyUWX0 Оазис в огне, 1978 (на азерб.)]
[www.youtube.com/watch?v=s5TAFZgSYvQ Сигнал с моря, 1986 (на азерб.)]

См. также

Напишите отзыв о статье "Бакинская операция (1920)"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 [gatchina3000.ru/great-soviet-encyclopedia/bse/090/409.htm Бакинская операция 1920]. БСЭ. [www.webcitation.org/66sn03Eyb Архивировано из первоисточника 13 апреля 2012].
  2. Бакинская операция 1920 // Гражданская война и военная интервенция в СССР: Энциклопедия. — 2-е изд. — М.: Советская энциклопедия, 1987. — С. 50. — 720 с.
  3. Гусейнов Т. Апрельская революция. К шестой годовщине установления Советской власти в Азербайджане. — Баку, 1926.
  4. 1 2 Баберовски Й. Враг есть везде. Сталинизм на Кавказе. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2010. — С. 211. — ISBN 978-5-8243-1435-9.
  5. Токаржевский, 1957, с. 201.
  6. История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 182.
  7. Траскунов М. Б. Подвиг во имя интернационализма: Из истории революционного содружества трудящихся России и Закавказья, 1917-1922. — Мераны, 1979. — С. 123.
  8. История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 184—185.
  9. История государства и права Азербайджанской ССР (1920—1934 гг.). — Баку: Элм, 1973. — С. 9.
  10. Очерки истории Коммунистической партии Азербайджана. — Азербайджанское гос. изд-во, 1963. — С. 309.
  11. Минц И. И. Победа советской власти в Закавказье. — Мецниереба, 1971. — С. 393.
  12. Сумбатзаде А. С. Социально-экономические предпосылки победы Советской власти в Азербайджане. — М.: Наука, 1972. — С. 211.
  13. История Коммунистической партии Азербайджана. Часть 1. — Баку: Азернешр, 1958. — С. 342.
  14. Сумбатзаде А. С. Социально-экономические предпосылки победы Советской власти в Азербайджане. — М.: Наука, 1972. — С. 193.
  15. Баберовски Й. Враг есть везде. Сталинизм на Кавказе. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2010. — С. 171. — ISBN 978-5-8243-1435-9.
  16. Саркисян Е. К. Экспансионистская политика Османской империи в Закавказье накануне и в годы Первой Мировой войны. — Изд-во Академии наук Армянской ССР, 1962. — С. 408.
  17. 1 2 Сумбатзаде А. С. Социально-экономические предпосылки победы Советской власти в Азербайджане. — М.: Наука, 1972. — С. 209.
  18. Минц И. И. Победа советской власти в Закавказье. — Мецниереба, 1971. — С. 401.
  19. Эмиров Н. П. Из истории военной интервенции и гражданской войны в Дагестане. — Махачкала: Дагкнигоиздать, 1972. — С. 68.
  20. 1 2 3 Сумбатзаде А. С. Социально-экономические предпосылки победы Советской власти в Азербайджане. — М.: Наука, 1972. — С. 212.
  21. 1 2 История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 210.
  22. Искендеров, 1958, с. 432.
  23. 1 2 Гражданская война в СССР / под общей ред. Н.Н. Азовцева. — М.: Воениздат, 1986. — Т. 2. — С. 330.
  24. 1 2 3 4 Катибли М. Чингиз Ильдрым (биографический очерк). — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1964. — С. 50-51.
  25. 1 2 Токаржевский, 1957, с. 262.
  26. 1 2 История Коммунистической партии Азербайджана. Ч. 1. — Баку: Азернешр, 1958. — С. 350.
  27. 1 2 Караев А. Г. Из недавнего прошлого (материалы к истории Азербайджанской коммунистической партии (б). — Баку, 1926. — С. 88.
  28. История гражданской войны в СССР. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. — Т. 5. — С. 222.
  29. Искендеров, 1958, с. 395.
  30. История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 222.
  31. Токаржевский, 1957, с. 257.
  32. 1 2 История Коммунистической партии Азербайджана.Часть 1. — Баку: Азернешр, 1958. — С. 347.
  33. Искендеров, 1958, с. 422.
  34. Гусейнов А. А. Алигейдар Караев (биографический очерк). — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1976. — С. 39.
  35. Советский Азербайджан: мифы и действительность. — Баку: Элм, 1987. — С. 45.
  36. Искендеров, 1958, с. 426.
  37. 1 2 История Азербайджана. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 220—221.
  38. Байрамов К. М. Массовые рабочие организации Азербайджана в борьбе за победу Советской власти 1918—1920 гг.. — Баку: Элм, 1983. — С. 170.
  39. Искендеров, 1958, с. 435.
  40. Токаржевский, 1957, с. 260.
  41. Борьба за победу Советской власти в Азербайджане 1918-1920. Документы и материалы. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1967. — С. 450.
  42. 1 2 Гражданская война в СССР / под общей ред. Н.Н. Азовцева. — М.: Воениздат, 1986. — Т. 2. — С. 331.
  43. 1 2 Искендеров, 1958, с. 440.
  44. История Коммунистической партии Азербайджана.Часть 1. — Баку: Азернешр, 1958. — С. 351.
  45. История гражданской войны в СССР. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. — Т. 5. — С. 224.
  46. [leninism.su/works/91-tom-51/305-pisma-mart-1920.html Ленин В. И. Полное собрание сочинений Том 51. Письма: март 1920 г.]
  47. Токаржевский, 1957, с. 258.
  48. Азербайджанская Демократическая Республика (1918―1920). Армия. (Документы и материалы). — Баку: Азербайджан, 1998. — С. 266.
  49. Michael P. Croissant. The Armenia-Azerbaijan Conflict: Causes and Implications. — Greenwood Publishing Group, 1998. — С. 17—18. — ISBN 0-2759-6241-5.
  50. 1 2 3 4 Широкорад А. Б. [militera.lib.ru/h/shirokorad_ab3/21.html Великая речная война. 1918–1920 годы]. — М.: Вече, 2006.
  51. Фатали Хан Хойский. Жизнь и деятельность (Документы и материалы).. — Баку: Изд-во «Азербайджан», 1998. — С. 76.
  52. Шаламова Л., Зейналова С. Боевые крылья республики // Великий Октябрь и Советский Азербайджан (Экспонаты рассказывают). — Баку: Элм, 1977. — С. 55.
  53. Документы внешней политики СССР. — М.: Изд-во политической литературы, 1958. — Т. 2. — С. 725.
  54. 1 2 Гафаров, Васиф. Русско-турецкое сближение и независимость Азербайджана (1919—1921) // [www.ca-c.org/c-g/2010/journal_rus/c-g-1-2/kigR-1-2.2010.pdf Журнал «Кавказ & Глобализация»]. — CA&CC Pres, 2010. — Т. 4, Выпуск 1—2. — С. 244.
  55. 1 2 Волхонский, Михаил; Муханов, Вадим. По следам Азербайджанской Демократической Республики. — М.: «Европа», 2007. — С. 198. — ISBN 978-5-9739-0114-1.
  56. Борьба за победу Советской власти в Азербайджане 1918-1920. Документы и материалы. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1967. — С. 544.
  57. Токаржевский, 1957, с. 268.
  58. 1 2 Гражданская война в СССР / Под общей ред. Н. Н. Азовцева. — М.: Воениздат, 1986. — Т. 2. — С. 332.
  59. Квинитадзе Г. И. Мои воспоминания в годы независимости Грузии 1917 — 1921 / Под общей ред. Н. Н. Азовцева. — Париж: YMCA-PRESS, 1985. — С. 163-164.
  60. Токаржевский, 1957, с. 261.
  61. Байрамов К. М. Массовые рабочие организации Азербайджана в борьбе за победу Советской власти 1918—1920 гг.. — Баку: Элм, 1983. — С. 172.
  62. Кадишев А. Б. Интервенция и гражданская война в Закавказье. — М.: Воениздат, 1960. — С. 247.
  63. 1 2 Катибли М. Чингиз Ильдрым (биографический очерк). — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1964. — С. 62—63.
  64. . Азизбекова П. А, Мнацаканян А. Н., Траскунов М. Б. Советская Россия и борьба за установление и упрочение власти Советов в Закавказье. — Азернешр, 1969. — С. 157.
  65. Токаржевский, 1957, с. 264.
  66. Байрамов К. М. Массовые рабочие организации Азербайджана в борьбе за победу Советской власти 1918—1920 гг.. — Баку: Элм, 1983. — С. 173.
  67. История Азербайджана. — Баку: Изд-во Академии наук Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 228-229.
  68. 1 2 Катибли М. Чингиз Ильдрым (биографический очерк). — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1964. — С. 64.
  69. 1 2 3 4 5 История гражданской войны в СССР. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. — Т. 5. — С. 225.
  70. 1 2 3 Гасанлы Дж. П. История дипломатии Азербайджанской Республики: Внешняя политика Азербайджанской Демократической Республики (1918—1920). — Флинта : Наука, 2010. — Т. I. — С. 531—534. — ISBN 978-5-9765-0900-9, 978-5-02-037268-9, УДК 94(479.24)"1918/1920" ББК 63.3(5Азе)-6.
  71. 1 2 3 Азербайджанская Демократическая Республика (1918-1920) / Отв. ред. Н. Агамалиева. — Баку: Элм, 1998. — С. 265—266. — ISBN 5-8066-0897-2.
  72. Искендеров, 1958, с. 441—442.
  73. Искендеров, 1958, с. 442.
  74. 1 2 История Коммунистической партии Азербайджана. Часть 1. — Баку: Азернешр, 1958. — С. 353.
  75. Токаржевский, 1957, с. 265-266.
  76. Интернационалисты трудящиеся зарубежных стран-участники борьбы за власть советов. — М.: Наука, 1971. — Т. 2, часть 2. — С. 222.
  77. 1 2 Караев А. Г. Из недавнего прошлого (материалы к истории Азербайджанской коммунистической партии (б). — Баку, 1926. — С. 122.
  78. Катибли М. Чингиз Ильдрым (биографический очерк). — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1964. — С. 65.
  79. Интернационалисты трудящиеся зарубежных стран-участники борьбы за власть советов. — М.: Наука, 1971. — Т. 2. — С. 223.
  80. Гасанлы Дж. П. История дипломатии азербайджанской Республики: в 3 т. т. II: Внешняя политика Азербайджана в годы советской власти (1920–1939). — М.: ФЛИНТА: Наука, 2013. — С. 76.
  81. Газанфар Мусабеков. Избранные статьи и речи. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — Т. 1. — С. 36.
  82. Друганов П. А. Рейд группы бронепоездов // От Зимнего до Перекопа. — М.: Воениздат, 1978. — С. 233.
  83. 1 2 3 4 5 6 Кадишев А. Б. Интервенция и гражданская война в Закавказье. — М.: Воениздат, 1960. — С. 254-256. Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «.D0.A0.D0.B5.D0.B9.D0.B4» определено несколько раз для различного содержимого
  84. Друганов П. А. Рейд группы бронепоездов // От Зимнего до Перекопа. — М.: Воениздат, 1978. — С. 234.
  85. 1 2 Махарадзе Н. Б. Победа социалистической революции в Грузии. — Тбилиси: «Сабчота Сакартвело», 1965. — С. 340—341.
  86. Азербайджанская Демократическая Республика (1918-1920) / Отв. ред. Н. Агамалиева. — Баку: Элм, 1998. — С. 269. — ISBN 5-8066-0897-2.
  87. [www.zerkalo.az/2012/soyuz-kemalistov-s-bolshevikami/ Союз кемалистов с большевиками] (рус.), Zerkalo.az (19/10/2012).
  88. 1 2 Гафаров, Васиф. Русско-турецкое сближение и независимость Азербайджана (1919—1921) // [www.ca-c.org/c-g/2010/journal_rus/c-g-1-2/kigR-1-2.2010.pdf Журнал «Кавказ & Глобализация»]. — CA&CC Pres, 2010. — Т. 4, Выпуск 1—2. — С. 246.
  89. Гафаров, Васиф. Русско-турецкое сближение и независимость Азербайджана (1919—1921) // [www.ca-c.org/c-g/2010/journal_rus/c-g-1-2/kigR-1-2.2010.pdf Журнал «Кавказ & Глобализация»]. — CA&CC Pres, 2010. — Т. 4, Выпуск 1-2. — С. 247.
  90. Друганов П. А. Рейд группы бронепоездов // От Зимнего до Перекопа. — М.: Воениздат, 1978. — С. 238.
  91. 1 2 Газанфар Мусабеков. Избранные статьи и речи. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — Т. 1. — С. 37.
  92. Катибли М. Чингиз Ильдрым (биографический очерк). — Баку: Азербайджанское гос. изд-во, 1964. — С. 60.
  93. Гражданская война в СССР / под общей ред. Н. Н. Азовцева. — М.: Воениздат, 1986. — Т. 2. — С. 336.
  94. [gatchina3000.ru/big/059/728_bolshaya-sovetskaya.htm Каспийская военная флотилия]. БСЭ. [www.webcitation.org/65oTMJXDL Архивировано из первоисточника 29 февраля 2012].
  95. [www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=583204 "Грузию легче завоевать, чем Армению"]. Журнал «Власть» (6 июня 2005). [www.webcitation.org/68TSbJtlZ Архивировано из первоисточника 17 июня 2012].
  96. Газанфар Мусабеков. Избранные статьи и речи. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — Т. 1. — С. 37—38.
  97. 1 2 Токаржевский, 1957, с. 270.
  98. 1 2 История гражданской войны в СССР. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. — Т. 5. — С. 227.
  99. 1 2 3 4 5 6 Гражданская война в СССР / Под общей ред. Н. Н. Азовцева. — М.: Воениздат, 1986. — Т. 2. — С. 337.
  100. История государства и права Азербайджанской ССР (1920—1934 гг.). — Баку: Элм, 1973. — С. 92—93.
  101. 1 2 Токаржевский, 1957, с. 271.
  102. 1 2 3 Искендеров, 1958, с. 445.
  103. История Азербайджана. — Баку: Изд-во Академии наук Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 231.
  104. 1 2 Токаржевский, 1957, с. 266.
  105. История Азербайджана. — Баку: Изд-во Академии наук Азербайджанской ССР, 1963. — Т. 3, часть 1. — С. 233.
  106. 1 2 Tadeusz Swietochowski, Russian Azerbaijan, 1905—1920. The Shaping of National Identity in a Muslim Community (Cambridge: Cambridge University Press, 2004), с. 187—190
  107. 1 2 Газанфар Мусабеков. Избранные статьи и речи. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1960. — Т. 1. — С. 38.
  108. Кадишев А. Б. Интервенция и гражданская война в Закавказье. — М.: Воениздат, 1960. — С. 261.
  109. Степанов, Алексей Азербайджанская Красная армия. 1920-1924. — М.: Журнал «Старый Цейхгауз», 2008. — № 1 (25). — С. 32.
  110. История государства и права Азербайджанской ССР (1920—1934 гг.). — Баку: Элм, 1973. — С. 16.
  111. 1 2 Кадишев А. Б. Интервенция и гражданская война в Закавказье. — М.: Воениздат, 1960. — С. 258—260.
  112. 1 2 3 Сумбатзаде А. С. Социально-экономические предпосылки победы Советской власти в Азербайджане. — М.: Наука, 1972. — С. 215.
  113. Michael G. Smith. Anatomy of a Rumour: Murder Scandal, the Musavat Party and Narratives of the Russian Revolution in Baku, 1917-20 // Joumal of Contemporary History. Vol.36, No.2. (Apr., 2001). — С. 238.
  114. Баберовски Й. Враг есть везде. Сталинизм на Кавказе. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2010. — С. 175—176. — ISBN 978-5-8243-1435-9.
  115. Советский Азербайджан: мифы и действительность. — Баку: Элм, 1987. — С. 51—52.
  116. Эфендизаде Р. М. Архитектура Советского Азербайджана. — Стройиздат, 1986. — С. 310.

Ссылки

Литература

  • Искендеров М. С. Из истории борьбы Коммунистической партии Азербайджана за победу Советской власти. — Баку: Азербайджанское гос. издат., 1958.
  • Токаржевский Е. А. Из истории иностранной интервенции и гражданской войны в Азербайджане. — Баку: Изд-во АН Азербайджанской ССР, 1957.


Отрывок, характеризующий Бакинская операция (1920)

– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.


Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.


Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.


Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……


Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»


Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но не любим. Дворянские интересы не занимали его. И за это то одни считали его гордым, другие – глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и до уборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловою серьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц и на два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занимался чтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические, выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил, серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которые он покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, сперва возложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием, доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занят серьезным делом. За исключением поездок по делам, бо льшую часть времени зимой он проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью и детьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новые душевные сокровища.
Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще перед своей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все, что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с его кузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и свою вину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, не могла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, а часто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.
Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к ней несправедливости.
– Знаешь что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.
– Что? – с удивлением спросила графиня Марья.
– «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она – неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю, но у нее отнимется, и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова Евангелия надо понимать иначе, – глядя на Соню, она соглашалась с объяснением, данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она дорожила, казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей, всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию…